3.4. Прошлое и перспективы системного анализа в психологии

Системный анализ в психологии не новость. "Системосозидание" в психологии, как и в других науках, присутствовало издавна, задолго до работ Людвига фон Берталанфи (30-е годы) и Норберта Винера (40-е годы). Естественным образом оказались системными гештальтпсихология, многие направления в бихевиоризме (например, теория памяти Кларка Халла), генетическая эпистемология Жана Пиаже. Была претензия на анализ системного строения сознания у Л. С. Выготского. А. Н. Леонтьев в конце 50-х годов опубликовал совместно с Ю. Б. Гиппенрейтер

147

и О. В. Овчинниковой серию статей, посвященных системному строению слуха, едва ли подозревая в то время о существовании специального системного подхода. Хотя он, конечно, знал, что идеи системности были отчетливо артикулированы еще Аристотелем. Но, как правило, научные теории становились системными, так сказать, в итоге, в конце их разработки, т. е. не до, а после события мысли. К тому же ученые извлекали свои системы из жизни, "по поручению" экспериментальных данных, иногда даже из глубин собственного духа или с помощью мистических озарений, но не подходили к материалу с готовой системой или методологией.

В нашем извращенном сознании все сместилось. Павловское "все в методе" трансформировалось во "все в методологии", "все в системном подходе", "все в идеологии". А. Н. Леонтьев начиная с середины 30-х гг. работал в психологии с уже готовым марксистским подходом, с политэкономической терминологией. Это наложило печать на всю его последующую научную деятельность. К марксизму, к идеологии и к методологии он относился в высшей степени серьезно, трепетно, но не фанатично. В неясных местах работ Гегеля и Маркса он обращался к оригиналам, находил неточности в переводах. В конце 60-х гг. он сам читал курс лекций "Методологические проблемы психологии" на факультете психологии МГУ, затем приглашал для этого курса Э. В. Ильенкова, а когда тот отказался, пригласил М. К. Мамардашвили — внутренне да и внешне свободного человека, несовместимого с официальной идеологией.

Во время хрущевской оттепели для нас стала доступной и разрешенной кибернетика, многое из западной философии, теории и методологии науки, а в этом ряду и системный подход. Благодаря этому в методологии науки, а, соответственно, и в самой психологии, повеяло свежестью, появились некоторые степени свободы. Но ортодоксы не дремали. Сначала с трибун, а потом и в печати стали звучать обвинения в том, что так называемый системный подход претендует на то, чтобы заменить собой марксистскую философию и методологию. Тем самым ортодоксы ненамеренно создали системному подходу рекламу, авторитет, ореол благопристойности. Старая идеологизированная методология в чистом виде уже не проходила. Поэтому те из ортодоксов, кто поумнее, стали маскировать ее системным подходом. Да и наши "первооткрыватели" системного подхода вынуждены были вновь обращаться к марксизму в поисках его корней и своего оправдания. Марксизм, как известно, богат. Ведь недаром было сказано, что Маркс и Энгельс оставили нам очень много цитат. В нем имеется многое, в том числе и системный подход. Берталанфи здесь ни причем. Главное — наличие системного подхода в "Капитале" Маркса.

148

Возник забавный методологический монстр — смесь марксизма с системным подходом. С одной стороны, еще бытовала старая привычка к методологическому ригоризму, с другой стороны, сам системный подход не был одномерен, в нем нашлось пространство для существования ряда интересных и конструктивных концептуальных схем [25]. Были и такие, кто в силу привычки к умственной лени сохранили старый способ работы. Не нужно развивать науку, теорию. Легче взять старое и обрядить в новые системные одежды. Поветрие системного подхода стало превращаться в ветрянку. Сам системный подход приобрел чуждые ему свойства универсальной отмычки, пригодной для всех случаев жизни, появилась опасная тенденция превращения одной из концептуальных схем системного подхода в новое идеологическое ярмо. К тому же, распространившаяся в психологии концептуальная схема, при всех ее достоинствах, не схватывала процессы развития и поэтому с точки зрения использования ее в психологии была принципиально ущербна. Умный, проницательный, образованный А. Н. Леонтьев все это видел и понимал, в том числе и то, что никакой системный подход, никакая методологическая схема, включая марксистскую, не может заменить научную теорию. Без теории возможна лишь бессистемная эмпирия. Но если сам системный подход и не был силой, то за ним стояли весьма реальные силы, бороться с которыми в открытую было не по характеру и уже не по возрасту. Наступление на его психологическую теорию деятельности уже началось. Но А. Н. Леонтьев любил интригу и имел опыт в этом деле, хотя его и трудно назвать профессиональным интриганом, — подросток сохранялся в нем до конца жизни. В 1973 году он готовит тезисы выступления, которые не были опубликованы при его жизни. А жаль. Ведь многое в них проясняет истинное положение дел в психологии. Потребовалось 18 лет, чтобы они увидели свет [26, с. 117—120]. С формальной точки зрения указанные тезисы направлены против неопозитивизма в психологии. Они наполнены перечислением "измов": фактологизма, квантифицизма и т. п. Но вот что интересно. Сквозь сжатую характеристику того, что А. Н. Леонтьев называет неопозитивизмом, видится системный подход. Ведь именно последний претендует на междисциплинарность. А согласно А. Н. Леонтьеву, она лишь маскирует капитальные трудности методологического анализа: "новейший позитивизм в психологии ищет опору в таких понятиях, как структура, организация, система и управление..." Но ведь это же почти полный лексикон системного подхода, о котором в тезисах прямо не говорится. Указывается лишь, что так называемый структурный или системно-структурный метод неопозитивизма надо ясно отличать от марксистского системного анализа. При этом отмечается, что связного обобщенного изложения последнего не существует. Оказывается, что именно неопозитивизм (читай,

149

системный подход) виноват в том, что "психология при всем том остается МИСТИФИЦИРОВАННОЙ. Она движется в рамках ОТЧУЖДЕНИЯ: в мире ФЕТИШЕЙ" (Выделено авторами — В. З., Е. М.). Помилуйте! О какой психологии идет речь! Слов "западной" или "буржуазной" в тезисах нет. Необихевиоризм и единственное имя "Скиннер!" едва ли заслуживают такого разрушительного пафоса. Да и А. Н. Леонтьев никогда не был знатоком англоязычной психологической литературы. Он великолепно знал французскую психологию, но всегда писал о ней во вполне парламентских выражениях. Остается одно: "кошку бьют — невестке понять дают". Критика направлена в основном в адрес системного подхода в советской психологии, который уже стал противопоставлять себя психологической теории деятельности, то есть подлинно марксисткой психологии. Мы написали "в основном", а не в целом, не случайно. При внимательном чтении здесь обнаруживается и самокритика.

А. Н. Леонтьев предлагает утвердить вместо позитивизма, то бишь системного подхода, другие методологические позиции. И это последовательно марксистские позиции, подчеркивает он. Казалось бы, это протест против системного подхода справа, с позиций ортодоксов. Но что-то мешает согласиться с этим. Он сам осознает шокирующий характер этого тезиса после ПОЛУВЕКА марксистской психологии. Это ведь вопрос прежде всего к самому себе. Вопрос, с которым, по его словам, нужно спокойно разобраться. Ортодоксам всегда все ясно, у них не возникает сомнений, а А. Н. Леонтьев переполнен ими. Значит это критика ни слева, ни справа, а со стороны науки, это желание еще раз осмыслить методологическую (а не идеологическую) научную проблематику и ситуацию в психологии. Позволим себе усомниться в спокойствии автора. Ученый в свои 68 лет решил разобраться в главном деле своей жизни. Похоже, что ситуация драматическая. Это впечатление усилится, если мы обратимся к тому месту тезисов, где речь идет о неуловимости, эфемерности предмета психологии — его "сверх-чувственности". Чувствуется, что об этих свойствах предмета психологии А. Н. Леонтьев пишет с симпатией. У него нет агрессии по поводу "исторически подтвержденных НЕУДАЧ исследователей вырваться в психологии из чистой "созерцательности". Он даже не очень обижается на тех, кто, вырываясь из нее, утрачивал предмет психологии, подменял его, вставал на путь редукционизма. Протест возникает по поводу ВСЯЧЕСКОЙ, ВСЕСТОРОННЕЙ и НАСТОЙЧИВОЙ маскировки трудностей.

И здесь мы подходим к главному вопросу. А не маскирует ли эти трудности и психологическая теория деятельности? Он ведь не возражает, что чистая "созерцательность" дала нам некоторые пусть не очень богатые сведения об "эфемерных" свойствах предмета психологии.

150

Кое-что из неуловимого эта созерцательность все же улавливала, и исследователи искали средства, чтобы уловить больше. Не является ли исследование предметной деятельности одним из таких средств? Привело ли это исследование к желаемому результату? Не оказалось ли обращение к предметной деятельности еще одной формой редукции, хотя и верной с марксистской точки зрения, но все же редукции. Найдена ли нужная психологическая проекция философской категории "предметной деятельности"?

Но прежде чем переходить к этой главной проблеме обсудим еще один и вовсе бестактный вопрос. А не является ли погружение в изучение предметной деятельности, поиски ее строения, структуры, совершенствование методов ее анализа и т. д. позитивным, то бишь позитивистским? Ведь позитивизм характеризуется не только ориентацией на специфические ценности (не будем их здесь обсуждать). Позитивизм — это прежде всего владение методом. И с этой точки зрения нам есть, чему у него поучиться. А может быть, и позитивизму у нас? Во всем этом надо действительно спокойно разобраться. Может быть, у нас несколько больше шансов на успех в таком разбирательстве, поскольку мы, хотя и сторонники, но не создатели психологической теории деятельности.

Известно, что связного обобщенного изложения, раскрывающего метод системного анализа в марксистском его понимании, не существует. На чем же основана, на каком методе базируется солидная эмпирическая и экспериментальная традиция психологической теории деятельности?

Дело в том, что к началу 70-х годов уже существовали представления о функционально-структурной версии системного подхода, которые имели своим источником не столько работы Людвига фон Берталанфи, сколько теории А. А. Ухтомского и Н. А. Бернштейна. Многие результаты оказались фундаментальными благодаря тому, что опирались на идейный и методический багаж этого "домарксистского" системного анализа.

Здесь есть только одно объяснение. Аффект А. Н. Леонтьева, вызванный одной, кстати, имеющей право на существование, версией системного подхода, генерализовался на весь системный подход. Агрессию вызвали даже "фактологизм" и "квантифицизм", что уж совсем непонятно. Ведь и сам А. Н. Леонтьев не был чужд ни тому, ни другому. А. Р. Лурия сказал как-то А. Н. Леонтьеву, увлекшемуся применением теоретико-информационных мер в психологии: "Быть тебе битым за твои биты".

Вернемся к проблеме редукции. Возможен ли переход не от созерцания, а от предметной деятельности к неуловимым и эфемерным свойствам предмета психологии. Даже если такая квалификация

151

свойств — это оговорка, она весьма показательна. Но кажется, что это не оговорка. Нечто подобное А. Н. Леонтьев писал ранее. Близкими терминами он характеризовал ощущения испытуемых, у которых вырабатывалась способность к цветоощущению кожей ладони. Испытуемые говорили, что они ощущают дуновение ветерка, прикосновение птичьего пера, нечто очень легкое и т. п. Допустим, что в этом случае переход от поисковой предметной деятельности к этим ощущениям произошел. Но такие ощущения — еще не вся психика, более того, они формировались у испытуемых, если и не с готовой, то с развитой психикой и сознанием. Нет смысла умалять значение этого исследования. Оно действительно замечательно иллюстрирует возможность формирования у человека новых функциональных органов. Но они могут возникать у человека как в результате предметной деятельности, так и в результате созерцания. Ведь А. Н. Леонтьев писал, что в процессе интериоризации внутренний план впервые рождается. Значит, развитие этого "новорожденного" может происходить, по каким-то своим нередуцируемым к предметной деятельности законам, в том числе и спонтанно.

Обратимся еще к одному примеру. У многих вызывало недоумение придание мотиву обязательного свойства предметности. У А. Н. Леонтьева встречается и полная идентификация: мотив — это предмет. Обратим внимание на даже акустическую несовместимость этих слов. Мотив — это нечто легкое, дышащее, живое, похожее на музыкальный или живописный (пленер) мотив. Предмет — это нечто определенное, стабильное, тяжелое (весомое, грубое, зримое), не только привлекающее и побуждающее, но и противостоящее субъекту, давящее на него. Исследователи, работавшие в традициях теории деятельности, вводили серию опосредований и переопосредований между мотивом и предметом, чтобы оправдать их идентификацию. Кстати, такой путь доказательства ничуть не лучше, чем введение внутренних (промежуточных) переменных в необихевиоризме.

Но еще важнее взаимоотношения предметной деятельности и сознания. Эта проблема не просто волновала А. Н. Леонтьева. Это была его проблема. Ей он посвятил всю свою научную жизнь, на разных этапах подходил к ней как будто в первый раз. Возможно, он не верил своему давнему решению, все снова и снова убеждая себя в его правильности, и не находил в себе сил, чтобы от него отказаться. Именно в ней редукционистский ход мысли, порожденной известной формулой — "бытие определяет сознание", выступает наиболее отчетливо. В развернутой форме у А. Н. Леонтьева это выглядит следующим образом: "Итак, наш общий метод состоит в том, чтобы найти то строение деятельности людей, которое порождается данными конкретно-историческими условиями, и, исходя из этого строения, раскрыть существенные

152

психологические особенности строения их сознания" [16, с. 228]. Это был ход мысли не только А. Н. Леонтьева, он пронизал всю послереволюционную отечественную психологию. Конечно, по поводу этого постулата и "схематизма" философского и психологического сознания делались всевозможные оговорки. Подчеркивалось принципиальное единство строения внешней и внутренней деятельности, что означало общность, но не в деталях, не конкретно. Ссылаться на это было легко, тем более что детали внутренней деятельности как тогда, так и сейчас известны весьма и весьма недостаточно для такого рода заключений. Говорилось об адекватности, но не тождественности, что "сознание не только отражает, но и творит мир" и т. д. Но все же сознание как таковое всегда находилось на коротком поводке деятельности, а сознание исследователей — на коротком поводке идеологии. В любом случае сознание оставалось вторичным и не отпускалось на свободу. Оно заменялось сознательностью деятельности, руководимой единственно правильным мировоззрением. Это не упрек в адрес А. Н. Леонтьева, а констатация факта его сознания — сознания, порожденного данными конкретно-историческими условиями его жизни и деятельности. Важно подчеркнуть другое. Ученый искал, возможно бессознательно, пути освобождения своего сознания и способы выражения другого хода мысли.

Но у него так и не хватило решимости отпустить сознание на свободу, чтобы оно само искало себя в материале, будь-то бытие, деятельность, слово, мысль или, наконец, самое сознание. Это не означает, что в этом случае вторичное окажется первичным, а первичное — вторичным, как шутил в своей утопии "Москва 2042" Владимир Войнович. Об этом недостатке решимости можно говорить так уверенно, потому что написание указанных тезисов по времени совпадает с работой Леонтьева над циклом статей, опубликованных в "Вопросах философии" и составивших основу его последней книги "Деятельность. Сознание. Личность", опубликованной в 1975 г. В этой книге главное для автора "состоит вовсе не в том, чтобы указать на активную, управляющую роль сознания", а в том, чтобы "понять сознание как субъективный продукт, как преобразованную форму проявления тех общественных по своей природе отношений, которые осуществляются деятельностью человека в предметном мире" [17, с. 128]. Он, конечно, указывает на то, что "явления сознания составляют реальный момент в движении, деятельности. В этом и заключается их не "эпифеноменальность", их существенность" [17, с. 129].

Возможно, все это действительно имеет отношение к сущности сознания, но слишком мало говорит о его существовании. Существует только деятельность, включающая в себя в качестве реального момента и сознание. Дело даже не в том, чтобы выделить из нее внутренние

153

психические элементы для дальнейшего их обособленного изучения, "а в том, чтобы ввести в психологию такие единицы анализа, которые несут в себе психическое отражение в его неотторжимости от порождающих его и им опосредствуемых моментов человеческой деятельности" [17, с. 12 — 13]. Не только сознание, но и вся психика не имеют автономного существования, накрепко связаны с деятельностью и все это освящено марксизмом.

Страшно было отпустить прежде всего свое собственное сознание на свободу. Пока оно внутри деятельности, внутри бытия оно как-то адаптируется к ним. Его рефлексивные функции ограничены, хотя возможность оценки, конечно, сохраняется. Однако оценки, делаемые изнутри, всегда лукавы. Привязанное к бытию сознание неспособно признать его — бытия принципиальную нелепость, абсурдность, оно склонно искать его оправдание, а значит, и самооправдание во временных трудностях, во внешних силах, в воле обстоятельств, чьих-то происках и т. п. Оно не видит и собственной немоготы, не может стать предметом осознания. Механизм саморефлексии не формируется, а, следовательно, и бытие не выступает предметом осознания полноценного автономного сознания. Такое неосознанное бытие оказывается всего лишь существованием, хотя последнее, может быть, и не лишено приятности. Сознание не может стать участным в бытии — как говорил М. М. Бахтин. Поступок низводится до уровня биологического и технологического акта. Личность "выпадает в осадок". Как это ни парадоксально, но сознание, инкапсулированное в деятельность, не поднимает ее до себя, так как оно само в ней, а деформирует и разрушает ее. А это не проходит бесследно и для самого сознания. Оно не столько ищет себя, сколько бежит от себя.

Было бы неверно думать, что боязнь признания автономного от деятельности существования сознания диктовалась лишь идеологическими мотивами. Причины могли заключаться и в самом сознании, в страхе перед осознаваемыми, хотя и не признаваемыми вслух, возможностями его спонтанного развития.

Приведем другую точку зрения на соотношение сознания и деятельности, развивавшуюся профессиональным философом. М. К. Мамардашвили в марксовом понимании практики выделяет "подчеркивание таких состояний бытия человека — социального, экономического, идеологического, чувственно-жизненного и т. д. — которые не поддаются воспроизведению и объективной рациональной развертке на уровне рефлексивной конструкции, заставляя нас снять отождествление деятельности и ее сознательного идеального плана, что было характерно для классического философствования. В данном случае надо различать в сознательном бытии два типа отношений. Во-первых, отношения, которые складываются независимо от сознания, и, во-вторых, те отношения,

154

которые складываются на основании первых и являются их идеологическим выражением (так называемые "превращенные формы сознания")" [27, с. 15]. А. Н. Леонтьев, конечно, знал работы М. К. Мамардашвили, ссылался на них в частности в последней книге, признавал наличие идеализированных, превращенных форм предметной реальности. Более того, он даже говорил о том, что сознание — образ становится сознанием — деятельностью. Но тут же оговаривался: "Именно в этой своей полноте сознание и начинает казаться (только казаться — В. З., Е. М.) эмансипированным от внешней чувственнопрактической деятельности" [27, с. 132]. А. Н. Леонтьев справедливо указывал, что психология (позитивистская) остается мистифицированной. Она движется в рамках отчуждения: в мире фетишей. Но почему только позитивистская? В этом мире может оказаться любая психология, отказывающаяся видеть, что реальная жизнь людей мифологизирована, что люди отчуждены от труда, от собственности, от самих себя, находятся в мире фетишей. Наука, которая не хочет видеть этого или которой не разрешают изучать и говорить об этом, вынуждена создавать свои фетиши, маскировать или мистифицировать реальность, в том числе и реальную жизнь людей, их сознание и деятельность. Отрывать сознание от деятельности нельзя, это стыдно, а растворить сознание в деятельности и сказать, что оно, тем не менее, есть и к тому же самое передовое, можно. (Это о всей нашей психологии и, к сожалению, не только тех лет). Но если оно растворено в деятельности, вкраплено в нее в виде моментов, то в него нельзя посмотреться. А это самое необходимое именно сейчас. На нашу предметную и беспредметную деятельность, особенно на ее результаты, мы уже насмотрелись... глаза бы на них не глядели, а мы все никак не расстанемся с фетишем — именем построенного [1].

Таким образом, признание наличия превращенных, или, как в тезисах они названы, — преобразованных — форм явно недостаточно. Необходимо признать их автономное, эмансипированное существование. Лишь в этом случае за сознанием будет признана реальная сила, и оно выступит частью самого исторического движения. Это же в полной мере относится к роли сознания в личностном, а не общественно-усредненном развитии индивидов.

Продолжим характеристику хода размышлений М. К. Мамардашвили, который говорил, что "приходится оперировать понятием единого континуума бытия-сознания и рассматривать "бытие" и "сознание" лишь в качестве различных его моментов, имея в виду области, где теряют смысл классические различения объекта и субъекта, реальности и способа представления, действительного и воображаемого и т. д. Но здесь как раз и появляются (и сохраняются в теории, претендующей на объективность метода описания) превращенные объекты (иррациональные

155

выражения, "желтые логарифмы") как знаки, свидетельства неустранимого различия между бытием и сознанием, как символы того, что при всей слитости в некотором общем континууме бытие и сознание не могут быть отождествлены. Наличие оператора "превращенность" в концептуальном аппарате теории указывает именно на это" [28, с. 327].

На этом можно было бы закончить сравнение взглядов А. Н. Леонтьева и М. К. Мамардашвили на проблему сознания как превращенной формы, если бы не тезисы, написанные в 1973 г., то есть за два года до выхода книги "Деятельность. Сознание. Личность". Сравнение взглядов А. Н. Леонтьева — автора тезисов, смысл которых есть "бытие для себя", со взглядами А. Н. Леонтьева — автора книги, смысл которой — "бытие для других", показывает, что А. Н. Леонтьев был последователен в своем идеологическом бытии и непоследователен в своем научном сознании.

В одном из пунктов тезисов мы читаем: "Системный анализ есть анализ движения, порождающего явления, составляющие предмет познания, т. е. раскрытие субстанции этих явлений (их сущности), которое включает в себя и сами эти явления ("явления существенны", Ленин)". В этой части тезисов он больше похож на себя, на свои размышления в военные годы, когда совместно с А. В. Запорожцем занимался восстановлением движений, и не похож на себя — автора последней книги, в которой он лишь ставит вопрос о необходимости поиска единиц анализа психики. Ведь он со своими коллегами искал такие единицы и находил их много раньше, еще в 30-е годы. Нам уже приходилось высказывать предположение, что С. Л. Рубинштейн в 1940 г. выдвинул идею о том, что действие является единицей анализа всей психики не без влияния исследований, выполняемых харьковской школой психологов, руководимой А. Н. Леонтьевым. Известно, что А. Н. Леонтьев и С. Л. Рубинштейн много спорили, но как раз в этом пункте они бы могли быть едиными. Первое, что приходит в голову, что слово С. Л. Рубинштейн уже произнес, а А. Н. Леонтьев не хотел его повторять. Но дело, видимо, сложнее. Ведь и С. Л. Рубинштейн больше не повторял этого слова. Он позднее писал, что единицей анализа психики является акт отражения. А. Н. Леонтьев как-то обронил идею о том, что единицей анализа психики является смысл, но затем не развивал эту идею и не возвращался к ней. Позднее смысл выступил у него, наряду со значением и чувственной тканью, в качестве одной из образующих сознания. Случайна ли эта забывчивость?

Возможно, А. Н. Леонтьев воздерживался от окончательного заключения по поводу единицы анализа психики, потому что ему мешало ощущение субстанциональности, а не только кажимости порождаемых явлений. Об этом же еще более определенно сказано в анализируемых

156

тезисах: "Порождаемые явления имеют свою реальную функцию, реальное существование". Здесь А. Н. Леонтьев использует понятие "порождение" не только в привычном для него контексте порождения образа, а в контексте проблемы возникновения психических функций — новообразований. Заметим, что реальное существование превращенной формы — это уже не эфемерность. Но превращенная форма, в качестве которой может выступить сознание, это и не действие.

Идея формы превращенной очень медленно проникает в психологию. Возможная причина этого — отсутствие понятного образа. Воспользуемся для пояснения (в том числе и себе самим) образом, заимствованным у О. Мандельштама:

"Развитие образа только условно может быть названо развитием. И в самом деле, представьте себе самолет, — отвлекаясь от технической невозможности, — который на полном ходу конструирует и спускает другую машину. Эта летательная машина так же точно, будучи поглощена собственным ходом, все же успевает собрать и выпустить третью. Для точности моего наводящего и вспомогательного сравнения я прибавлю, что сборка и спуск этих выбрасываемых во время полета технически немыслимых новых машин является не добавочной и посторонней функцией летящего аэроплана, но составляет необходимейшую принадлежность и часть самого полета и обуславливает его возможность и безопасность в неменьшей степени, чем исправность руля и бесперебойность моторов.

Разумеется, только с большой натяжкой можно назвать развитием эту серию снарядов, конструирующихся на ходу и выпархивающих один из другого во имя сохранения и цельности самого движения" [29, с. 50—52].

Замечательно, что этим образом О. Мандельштам иллюстрирует непрерывное превращение материально-поэтического субстрата, сохраняющего свое единство и стремящегося проникнуть внутрь самого себя. Это уже совсем горячо и напоминает психологическую территорию — территорию сознания. Детальная психологическая интерпретация этого образа и конструирование на его основе генома (двойной спирали) культурного развития выполнены одним из авторов [32]. Принятие идеи формы превращенной не просто для всех психологов, но для А. Н. Леонтьева — вдвойне, так как оно вынуждало пересматривать учение о развитии психики, которое он создавал. Но он принял эту идею, для чего были предпосылки в его трактовке развития.

Далее в тезисах речь идет о "механизмах" развития и познания: расчленения, противоречия, они-то и движут. Это возвращает нас к замечательным исследованиям А. Н. Леонтьева и А. В. Запорожца, выполнявшимся в 30-е гг. в Харькове. В них было показано, что развитие — это расщепление одноактных исполнительных действий на двухактные

157

интеллектуальные. Не похоже ли это на серию снарядов Мандельштама?!

Отсюда был один шаг и до признания права на существование идеи спонтанности развития, которая в советской психологии старательно вытеснялась. А. В. Запорожец, например, слишком хорошо знал детство, чтобы отрицать идею спонтанности, но для выражения этой идеи лукаво пользовался найденным у В. И. Ленина термином "спонтанейности". Сейчас времена все же другие. Мы имеем в виду выход книги В. В. Налимова [30].

Наконец, резюме тезисов: "Системный анализ есть анализ жизни, движения форм непосредственного существования материи". На первый взгляд все ясно и бесспорно. Но для нас этот тезис самый интересный и трудный для интерпретации. Анализ жизни, движения — это замечательно, хотя и крайне сложно, поскольку живое не схватывается в понятии. Но почему непосредственного существования? Ведь, если он признал превращенные формы в качестве сущности и признал их реальные функции и непосредственное существование, то это противоречит всему смыслу не только психологической теории деятельности, но и культурно-исторической теории сознания Л. С. Выготского, согласно которым вся психическая жизнь человека является опосредствованной сигналами, орудиями, значениями и т. п. Столько сил и чернил было потрачено на преодоление постулата непосредственности и вдруг призыв к анализу форм непосредственного существования материи. Что это описка, оговорка? Или в этом скрыт новый и глубокий смысл? Думается, что верно последнее, формы превращенные, автономизируясь от породившего их источника, будь-то движение, действие, предметная деятельность, созерцание, мышление действительно приобретают форму непосредственного существования. Высшим проявлением непосредственности является свободный поступок, свободная мысль, свободное сознание свободной личности. Хотя они, конечно, содержат в себе как раз недоступный для непосредственного наблюдения культурно-генетический, деятельностный по природе код. Этот код еще нужно найти, а затем и расшифровать, чему и были посвящены замечательные работы Л. С. Выготского, А. Н. Леонтьева, А. Р. Лурии и их соратников. Они были увлечены этой идеей и совершенно естественно признавали безграничность генеративных возможностей деятельности. Постоянно чередовали функции самой деятельности: она выступала, то в качестве объяснительного принципа всей психической жизни, в том числе и жизни сознания, то в качестве предмета исследования. В последнем случае была блистательно показана роль средств (внешних и внутренних) в формировании деятельности и ее многочисленных разновидностей. Соответственно и принцип опосредствования был распространен на всю психическую жизнь и жизнь сознания. При

158

спокойном анализе, который был обещан выше, теперь, спустя многие годы, можно сказать, что генеративные возможности деятельности, даже если она сознательная, целенаправленная, осмысленная, предметная и т. д., и т. п. не безграничны. Деятельность не может сама породить любой другой вид деятельности. На первый взгляд — это парадокс. Деятельность может породить мышление, но она не может породить "поступающее мышление" (выражение М. М. Бахтина). Деятельность не может породить и свободное действие — поступок. Причина состоит в том, что деятельность, порождающая сознание, сама становится опосредствованной сознанием. А свободное действие непосредственно. Его нужно понять как порождаемое не деятельностью, а сознанием.

Это очень трудный пункт для дальнейшего развития наших представлений о сознании и деятельности и их взаимоотношениях. А. Н. Леонтьев чувствовал это, говоря, что начало личности — поступок, то есть свободное действие, а не деятельность. Чтобы пояснить этот пункт, можно привести следующий пример. Идеологизация сознания имеет своим назначением уменьшение числа степеней свободы в самом сознании, в пределе — полное вытеснение его из жизни индивида и замещение сознания чистой идеологией. Но как не удивительно — эта идеология сохраняет в своем функционировании порождающие свойства вытесненного ею сознания. Однако она порождает не свободные действия, а псевдосвободные действия — рефлексы, реакции, которые, в свою очередь, сохраняют форму непосредственных актов. Поэтому-то они так трудно преодолимы. Деятельность, прошедшая через горнило идеологии и переплавившаяся в нем, интеллектуально деградирует, перестает быть осмысленной.

В целом вырисовывается следующая цепь превращенных форм: живое движение порождает действие, действие порождает самосознание, самосознание порождает деятельность, деятельность порождает сознание, сознание порождает свободное действие, свободное действие порождает личность, личность порождает новые формы деятельности, расширяет собственно сознание. В этой предполагаемой цепи оставлен вне рассмотрения генезис живого движения, по поводу которого имеется большое число интересных исследований. Но понять происхождение живого движения — это все равно, что понять происхождение жизни, происхождение живой души, духа. Каждая из превращенных форм имеет непосредственное и реальное существование, какими бы опосредствованными ни были их происхождение и строение.

Превращенность формы не означает того, что она непременно имеет форму внутреннего существования. Превращенная форма может быть как внешней, т. е. включать в себя другие превращенные (в том числе и естественные, так сказать, натуральные) формы, так и внутренней,

159

т. е. входить в качестве компонента в те или иные внешние формы. Разумеется, превращенные формы могут иметь и относительно автономное (в пределах целостности человека) существование. В любом случае, когда превращенные формы входят в другие более широкие структуры или выступают автономно, между ними имеются живые противоречия, выступающие одновременно и как точки роста, и как движущие силы развития. Их единство — это лишь моменты в их бытии. С этой точки зрения сколько-нибудь длительное единство сознания и деятельности — это смерть того и другого. Мы уже не говорим о том, что каждая из превращенных форм имеет и собственное сложное строение. Равновесность и гармония между ее компонентами непрерывно нарушается открытостью превращенной формы к среде, к влиянию других форм. Отсюда кризисы, взрывы, катастрофы (часто очистительные) в жизни человека, в его сознании и деятельности. На психологическом языке это чаще звучит как аффекты, драмы, трагедии. Даже когда равновесие сохраняется, оно не статично, оно не обладает устойчивостью, нарушается, имеет динамический характер. Для такого равновесия менее всего пригодно словечко "единство" (так и просится добавить "партии и народа").

Наконец, каждая из превращенных форм имеет свои собственные законы развития, в том числе и спонтанного. Источником развития является гетерогенность как исходных натуральных форм (например, живого движения), так и возникающих на их основе превращенных форм. Понимание психического развития и развития человека как порождения превращенных форм — вызов современной психологии со стороны философии культуры и цивилизации. Здесь можно лишь сказать, что в психологической теории деятельности, практически, не учитывалось, что есть вещи, производящие самих себя. Это тайна и загадка идеи спонтанности, издавна существующей в культуре. Вот как об этом говорил М. К. Мамардашвили:

"Даже сознание, как и мысль, можно определить как возможность большего сознания. Или, например, свобода. Для чего нужна свобода и что она? Свобода ничего не производит, да и определить ее как предмет нельзя. Свобода производит только свободу, большую свободу. А понимание того, что свобода производит только свободу, неотъемлемо от свободного человека, свободного труда. То есть свободен только тот человек, который готов и имеет реальную силу на труд свободы, не создающей никаких видимых продуктов или результатов, а лишь воспроизводящей саму себя. А уже затем она — условие других вещей, которые может сделать свободный человек. Но нет такого предмета в мире, называемого "свобода", который внешне доказуемым образом можно кому бы то ни было показать

160

и передать. Свобода недоказуема, совесть недоказуема, смысл недоказуем и т. д." [28, с. 63].

Нам показалось уместным привести эти размышления М. К. Мамардашвили о свободе для того, чтобы читатель не принял настоящий параграф за критику А. Н. Леонтьева или его варианта психологической теории деятельности. Она уже случилась, стала явлением в науке, фактом культуры. Это скорее сожаление по поводу того, что А. Н. Леонтьев жил в условиях несвободы.

В 1979 годин из авторов этой книги совместно с М. К. Мамардашвили писал о полезности проведения своего рода психоаналитического эксперимента или курса над самой психологической наукой, в ходе которого в любом самом что ни на есть редукционистском направлении, возможно удастся расшифровать вытесненные (а точнее, зашифрованные) идеи сознания и бессознательного. Например, на начальных этапах развития когнитивной психологии они существовали в виде демонов и гомункулюсов (Д. Норман, Ф. Эттнив). На противоположном полюсе — редукция к физико-химическим (и генетике — кодовым) структурам мозга, которая представлялась желанной и отдаленной мечтой даже для культурной антропологии К. Леви-Стросса. Но и последняя попытка описания не может, как это ни парадоксально, не замкнуться на допущении тех же демонов или амперовских человечков, но уже плавающих в каналах синтеза генетических структур [31, с. 34—40].

А. Н. Леонтьев не вытеснял сознание как предмет исследования вовсе, но погружал его в предметную деятельность, которая сама не может быть ни эфемерной, ни "сверхчувственной". Он ощущал фундаментальность различий между сознанием и деятельностью и, видимо, стремился вырваться из плена деятельности, что ему так и не удалось. Психологическая теория деятельности претендовала заместить собой всю психологию, в чем, впрочем, она была не оригинальна. Такая претензия встречалась в истории психологии неоднократно. Но со временем каждое из этих направлений находило свое место в теле психологической науки. Такое место несомненно имеется и для психологической теории деятельности. И она действительно существует и далеко не исчерпала свой объяснительный потенциал. Другое дело, что у теории деятельности появилась наследница (она же в определенном смысле и предшественница) — теория сознания. И одно из направлений наших дальнейших размышлений состоит в том, чтобы достойно передать накопленное наследство.

ЛИТЕРАТУРА

  1.  Зинченко В. П. Духовное возрождение // Человек. — 1990. — N 2

  2.  Флоренский П. А. Из неоконченного труда "У водоразделов мысли" / В кн.: Эстетические ценности в системе культуры. — М., 1986

  3.  Рубинштейн С. Л. Бытие и сознание. — М., 1957

161

  4.  Рубинштейн С. Л. Проблемы общей психологии. — М., 1973

  5.  Леонтьев А. Н. Записные книжки

  6.  Смирнов С. Д. Общепсихологическая теория деятельности: перспективы и ограничения // Вопр. психол. — 1993. — N 4

  7.  Зинченко В. П. От генезиса ощущений к образу мира / В кн.: А. Н. Леонтьев и современная психология. — М., 1983

  8.  Леонтьев А. Н. Проблема деятельности в психологии // Вопросы философии. — 1972. — Т. 9, 12

  9.  Пиаже Ж., Инельдер Б. Память и интеллект. — М., 1969

10.  Dayan M. Le codage mnemonique. — "Bulletin de Psychologie". — 1972. — N 271

11.  Давыдов В. В. Виды обобщения в обучении. — М., 1972

12.  Гальперин П. Я. Психология мышления и учение о поэтапном формировании умственных действий / В кн.: Исследования мышления в советской психологии. — М., 1966

13.  Величковский Б. М., Зинченко В. П. Методологические проблемы современной когнитивной психологии // Вопр. философии. — 1979. — N 7

14.  Выготский Л. С. Собрание сочинений в 6-ти т. Т. 2. — М., 1982

15.  Зинченко В. П. Установка и деятельность: нужна ли парадигма? / В кн.: Бессознательное. Т. 1. — Тбилиси, 1978

16.  Леонтьев А. Н. Проблемы развития психики. — М., 1972

17.  Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность. — М.: Политиздат, 1975

18.  Зинченко П. И. Проблема непроизвольного запоминания // Науч. зап. Харьковск. пед. ин-та иностр. языков. — 1939. — Т. 1

19.  Давыдов В. В. Виды обобщения в обучении. — М., 1972

20.  Давыдов В. В., Радзиховский А. А. Теория Л. С. Выготского и деятельностный подход в психологии // Вопр. психологии. — 1980. — N 5

21.  Рубинштейн С. Л. Основы общей психологии. — М., 1946

22.  Holzkampf K. Sinnliche Erkenntnis-Historischer Ursprung und Gesellschaftliche Function der Wahrnehmung. — Frankfurt am Main, 1973

23.  Зинченко В. П. Проблема общности строения внешней и внутренней деятельности // Тр. ВНИИТЭ. Эргономика. — 1980. — Вып. 19

24.  Гордон В. М., Комарова Н. Н., Пуга Н. Б. Изучение некоторых субъективных и объективных детерминант процесса решения проблемных задач // Тр. ВНИИТЭ. Эргономика. — 1979. — Вып. 18

25.  Юдин Э. Г. Системный подход и принцип деятельности. — М., 1978

26.  Леонтьев А. Н. Системный анализ в психологии // Психологический журнал. — 1991. — N 4

27.  Мамардашвили М. К. Сознание как философская проблема // Вопросы философии. — 1990. — N 10.

28.  Мамардашвили М. К. Как я понимаю философию. — М., 1990

29.  Мандельштам О. Э. Разговор о Данте. — Лейпциг, 1984

30.  Налимов В. В. Спонтанность сознания. — М., 1990

31.  Зинченко В. П., Мамардашвили М. К. Изучение высших психических функций и категория бессознательного // Вопросы философии. — 1991. — N 10

32.  Зинченко В. П. проблемы психологии развития (читая О. Мандельштама) // Вопр. психол. — 1991. — NN 4, 5, 6; 1992. — NN 3—4, 5—6

162