Askochensky_V_I_Za_Rus_Svyatuyu

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

–  Благодарю за комплимент! А не пускались в догадки, где я и что со мной?

–  Кажись, что нет. Позвольте однако ж – так точно, – мадам Клюкенгут ужасная сплетница! – уверяла тут всех, что вы уходили в лес с Пустовцевым...

–  Тише! – быстро сказала Marie, схватив Племянничкова за руку. Она дико огляделась вокруг и, сделав над собой страшное усилие, произнесла полусерьезно, полушутливо. – Как можно говорить так громко подобные вещи?.. Но однако ж какая гнусная клевета!

–  Да вы не беспокойтесь! Я ее там отделал, что...

–  Благодарю вас, Федор Степаныч, – сказала Marie, пожав ему руку.

–  Уж не беспокойтесь! Я им теперь всю правду-матку выложу, как на ладони. Уж не беспокойтесь!

Музыка заиграла прелюдию четвертой кадрили. Пары начали устанавливаться, и через две минуты Marie носилась в танцах с необыкновенным увлечением, рассыпая вокруг себя восторг и шумное веселье. Все были обворожены ею и в один голос повторяли, что никогда Marie не была там очаровательна и весела, как сегодня.

Глубоко сердце человеческое, друзья мои! Сами ангелы не могут проникнуть туда; один лишь Создатель видит все тайные изгибы его!..

Ночь, чудная, восхитительная ночь, с темно-голубым небом и мириадами звезд, тихо спустилась на беспокоимую страстями человеческими землю. В ближнем лесу, недавно оглашаемом кликами радости и беззаботного веселья молодежи, не шелохнется ни один листок; отдыхают

ипернатые певцы, нагулявшись досыта среди белого дня и напевшись вдоволь над теплыми гнездушками своих подруг; только изредка легкий зефир прошелестит прозрачными крылушками и шаловливо пробудит заснувшие листья дерев. Все тихо, все мирно в природе; нет только мира

итишины там, где люди...

321

В. И. Аскоченский

Ермил Тихоныч осветил плошками весь двор и увешал фонарями ближайшие к опушке леса деревья, которые мрачно выглядывали, как бы досадуя за такое своевольное нарушение ночного их спокойствия. При громе музыки еще раздаются шумные восклицания молодежи и быстро вертятся неугомонные пары под звуки полек и вальсов. Чудо как весело, не правда ли?

Но кто ж это сидит на крыльце меж голубых колонн? Голова поникла, руки упали долу, как бы от истомы и бессилия. Полная грудь колеблется от тяжелых вздохов, сквозь которые слышны глубокие рыдания сердца; ноги дрожат, насильно удерживаемые на твердом помосте, – кто это? вижу, господа, но узнать не могу; темно, даром что Ермил Тихоныч не поскупился на освещение...

Все остались в высшей степени довольны распорядительностью Ермила Тихоныча и осыпали его благодарностями, которые он принимал с сознанием своей заслуги и с величайшим удовольствием, выражавшимся в шарканье ногами перед мужчинами и в глубоких реверансах перед дамами. Под конец пикника Ермил Тихоныч выхватил у музыканта какую-то трубу, попробовал было протрубить всей честной компании заздравный туш, но, насмешив всех и особенно музыкантов своими приемами и гримасами, пропел громогласно: «многая лета».

Один Онисим Сергеич был как-то не в себе. Он ужасно сердился на Семена Семеныча и клялся всеми святыми, что уж теперь ни за что в свете не сядет с ним ни в какую игру, потому что, говорил он с сердцем: «Этот трухтубан-барабан годится только в бабки играть». К довершению досады, Онисим Сергеич нашел Соломониду Егоровну почти больною и крепко стал бранить Ерихонского, который черт знает с чего затеял этот глупый пикник, когда везде такая сырость и особенно в этом проклятом­лесу.

322

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

–  Дивлюсь еще, – говорил он, укутывая своей шинелью ноги Marie, – как дети не простудились. Хорошо, что ты, Маша, не таскалась по лесу, а то долго ли до беды?

–  Не таскалась, как же не таскалась! – бормотал Жорженька. – Я сам видел, что таскалась.

–  Ты молчи, ты молчи, сорванец, – говорил Онисим Сергеевич. – Ты уж там винцо потягиваешь; вот я тебе дам винцо!

Жорж с улыбкой взглянул на Marie и не отвечал отцу ни слова.

–  Да где это девался Пустовцев? – спросил Онисим Сергеевич. – Я только и видел его, что при начале этого дурацкаго пикника.

Marie вздохнула.

–  Что тебе, Маша, холодно, что ль? Закройся хорошенько и прислонись к углу; там теплей тебе будет. Вот так! Что ни говори, а Пустовцев-то поступил умней нас, – продолжал Онисим Сергеевич, – он, как видно, заранее убрался восвояси от этой проклятой сырости. Ты, Маша, не видала, когда он уехал?

–  Нет, папенька, – чуть слышно проговорила Marie. Соломонида Егоровна вздохнула со стоном.

–  Да что вы расстонались? – сердито сказал Онисим Сергеевич и, завернувшись в шинель, безмолвно стал покачиваться из стороны в сторону.

Разъезжавшиеся гости тоже заметили отсутствие Пустовцева и решили это тем, что он слишком важничает и потому не соблаговолил принять участие в дружеской пирушке. По этому случаю на долю Пустовцева припало довольно резких замечаний, а когда один из офицеров сообщил во всеуслышание, что он сим видел, как Пустовцев уходил огородами, то все повершили тем, что в насмешку назвали его поэтом – прозвищем, по мнению жителей города В., самым обидным для порядочного человека.

323

В. И. Аскоченский

На другой день, после пикника, в доме Небеды поднялась страшная суматоха. В ворота то и дело везжали да уезжали доктора, но по закутанным их физиономиям нельзя было сделать никакого заключения о результате их драгоценных визитов; впрочем, опущенные шторы у всех окон дома Небеды ясно давали знать, что там крепко неблагополучно.­

Взнакомой вам зале, опустив голову ниже плеч, сидел Небеда в глубоком кресле. Он барабанил одной рукой по столику, стоявшему перед ним с непочатым стаканом чаю; в другой же держал погасшую трубку, которая, перевернувшись верх дном, усыпала пеплом налощенный паркет. Долго оставался Онисим Сергеевич в этом положении, наконец крякнул и пошел с видом какой-то решимости в соседние комнаты.

Вспальне лежала в сильной горячке Соломонида Егоровна. Глаза ее были красны сколько от слез, столько же и от огня, палившего ее внутренность.

–  Ну что, как ты себе чувствуешь? – говорил Онисим Сергеевич, усаживаясь на постелю больной.

–  Плохо, Онисим.

–  Недаром мне не хотелось, – сказал Онисим Сергеевич, стукнув себя кулаком по колену, – ехать на этот проклятый пикник! Как будто сердце чуяло, что быть худу.

–  Ах, друг мой!

–  То-то ах! А можно поговорить с тобой?

–  Что тебе нужно? – спросила Соломонида Егоровна слабым голосом.

–  Расскажи мне покороче, что там такое случилось с Машей?

–  Ах, Онисим, не спрашивай меня об этом!

–  Да чего не спрашивай! Поневоле спросишь, когда делается Бог знает что. Всю ночь она металась, как сума­ сшедшая, говорила невесть какие страсти, грызла поду-

324

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

шку, заливалась слезами, а от меня отворачивалась, словно от демона, прости Господи. Что ж это такое в самом деле?

–  Простудилась, должно быть.

–  Хороша простуда!.. Послушай-ка, друг мой, – сказал Онисим Сергеевич, наклоняясь к больной, – да уж не поссорилась ли она с Пустовцевым?

–  Ох, Боже мой, ох, ох! Воды, воды скорей! Дурно мне, дурно!

Онисим Сергеевич бросился к столику, но второпях опрокинул его, и все, что было на нем, с шумом и стуком полетело на пол. Вбежавшая прислуга нашла Соломониду Егоровну в сильном обмороке. Онисим Сергеич стоял посреди комнаты и посматривал на все стороны.

–  А, Боже мой! – вскрикнул он, схватив себя за голову и выбегая из спальни.

–  Барин! – сказала горничная, чуть не столкнувшись с ним в дверях.

–  Ну что ты, дура?

–  Пожалуйте, барышня вас зовет. –  Которая?

–  Марья Онисимовна-с.

–  Так и говори. А то суется, словно угорелая, – бормотал Небеда, направляясь к комнате больной дочери.

–  А чай не изволите кушать? – спросила горничная. –  Захлебнись ты им!

Вся обложенная подушками, полулежала страдалица на широком кожаном диване. Она была страшно бледна и в одну ночь похудала так, что нельзя было узнать ее. Глаза, окаймленные синеватыми кругами, глубоко впали: пересмягшие губы уже не закрывали рта и высокая грудь поднималась тяжело и медленно. Завидев отца, Marie тревожно начала закрывать себя одеялом.

–  Папенька! – сказала она слабым голосом. –  Что, Маша?

325

В.И. Аскоченский

Всловах старика кипели слезы. Он приблизился к больной дочери и хотел взять ее руку: но Marie поспешно спрятала ее под одеяло.

–  Папенька!

–  Что, друг мой?

–  Простите ли вы меня?

–  Бог с тобой, матушка! Чем ты виновата? –  Ах, папа, друг мой папа! Вы не знаете...

–  Все знаю! Успокойся!

Marie опустилась на подушки. Видно было, что в бедной страдалице совершалась страшная, небывалая прежде борьба с самой собой. Румянец ярко проступал на бледных ее щеках; с полуоткрытых уст готово было сорваться какое-то роковое слово.

–  Что у тебя болит, Маша?

–  Кто вам сказал, что у меня болит что-нибудь? С чего вы взяли, что у меня болит что-нибудь? – вскрикнула Marie неестественно-раздражительным тоном. – Я вся больна, вся!.. Я должна умереть!

–  Полно, полно, Христос с тобой!

–  Боже мой! – сказала Marie, ударив себя в грудь обеими руками, – друг мой, если б вы только знали...

–  Ведь я ж тебе сказал, что все знаю!.. –  И вы не желаете мне смерти?

–  Да что я сумасшедший, что ли? Не отец твой, что ли? Из камня я создан, что ли? – «Уж эта мне любовь проклятая, – думал Онисим Сергеич, – из умной девки вон что сделала!»­

–  Не принимайте никого! – сказала Marie. – Слышите, – никого, никого! Никто не должен знать, что я больна!

«Постой-ка, – подумал Онисим Сергеич, – дай-ка я запою с ее тона».

–  А если, – сказал он, – придет... Пустовцев?

326

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

Глаза больной засверкали, губы задрожали, она приподнялась на подушках и, высвободив из-под одеяла исхудавшую руку, сделала нетерпеливое движение.

–  Не напоминайте мне об этом... – сказала она грозно. – Оставьте меня, папенька!

Послушный отец медленно пошел из комнаты дочерниной. Лицо его приняло выражение добродушного спокойствия. «Знаем теперь, – говорил он, улыбаясь, – что за боль такая. Поссорились, видишь, и погрозили один другому презрением, а может, и ненавистью. Ну, беды еще немного! Милые бранятся, только тешатся, говорит пословица»­.

Но напрасно Онисим Сергеич так легко и так заранее утешал себя. Пришлось ему, бедному, провести не одну ночь бессонную, не однажды сплакнуть в тишине своего кабинета, не один раз позабыть казенную пору обеда. Бедная Елена, обреченная в сиделки то близ матери, то близ сестры, тоже выбивалась из сил. Положение этой доброй­ девушки было истинно жалко. Соломонида Егоровна стала крайне раздражительна, и болезненные капризы свои вымещала большею частию на Елене, потому что прислуга, как водится, всегда умела найти благовидный предлог убраться подальше от привязчивой барыни. Елена терялась в предупредительных угождениях, и все понапрасну. Marie же просто не могла терпеть своей сестры и лишь только завидит, что Елена входит к ней в комнату, тотчас отворачивалась к стене или накрывалась одеялом, сохраняя упорное молчание. Онисим Сергеевич, всеми помыслами доброй, доверчивой души своей обращенный единственно к больным, не замечал несправедливых их притязаний и сам иногда, не знать за что, делал выговоры Елене. Горько плакала бедная девушка, не понимая причины восставшего на нее гонения. А дело-то, кажется, очень ясно; не так ли, мой догадливый читатель?

327

В. И. Аскоченский

Одному Жорженьке ни до чего не было дела. Связавшись с Чикарским и подобными ему, он большую часть времени проводил в модной ресторации Дерибальского, где практиковался на биллиарде, вероятно приготовляясь к артиллерийской службе. Домой он являлся иногда затем лишь, чтоб пообедать, да и то почти всегда не в пору, а вечером приезжал всегда поздно на извозчике неизвестно откуда. Онисим Сергеевич давно уж сбирался дать ему хороший нагоняй: но утром он заставал кровать Жорженьки пустою, а вечером, умаявшись около больных, ложился спать, и родительское внушение откладывалось до другого, более удобного времени. Чикарский постарался открыть своему питомцу хороший кредит у одной приятельницы своей Домны Давидовны Толстиковой по десяти процентов в месяц, и сыночек кутил напропалую на счет доброго папеньки и нежной маменьки.

Месяца через полтора Соломонида Егоровна начала оправляться и входить в хозяйство, запущенное во время ее болезни. Это обстоятельство было новым поводом всякую минуту упрекать Елену в небрежности и в том, что она более любит заниматься «воображениями», чем нужными делами. Казалось, Соломонида Егоровна избрала старшую дочь мишенью для стрел, приготовленных для кого-то другого; казалось, она обливала желчью язвительного негодования не того, кого бы ей хотелось.

Но упорнее была удерживаема на страдальческом одре Marie. Доктора истощали все свое искусство и, на порядках истощив терпение и кошелек Онисима Сергеевича, порешили, что им уж делать нечего и что лучше будет отправить больную за границу попутешествовать и попользоваться водами. К трем месяцам Marie встала, но с признаками болезни губительной, страшной. Исхудавшая, бледная, она едва двигалась из комнаты в комнату, и малейший стук производил в ней нервические припадки. К ужасу своему, она видела, что нарочитая худоба обна-

328

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

руживала присутствие другой болезни, которая в одном случае почитается благословением неба, а в другом – стыдом и поношением...

От Соломониды Егоровны не могло это укрыться, и она решилась сказать все Онисиму Сергеевичу. Но приступ к такому объяснению был слишком труден и не для такой, как Соломонида Егоровна, женщины. Как часто, вооружась, по-видимому, полной решимостью, она терялась на первом же слове и торопливо спешила сама потом скрыть темный намек от настороженного внимания своего­мужа!

Между тем толки самые соблазнительные, самые обидные для семейства Небеды ходили по целому городу. Добрая слава лежит, а худая по дорожке бежит, говорит русская пословица. Вестовщики, и особенно вестовщицы, истощались в изобретении сплетней, передавая их друг другу под величайшим секретом, – способ, как известно, самовернейший, чтоб разгласить что-нибудь под рукою. Конечно, никто не смел сказать чего-нибудь оскорбительного в глаза Онисиму Сергеевичу: но нельзя ж было не заметить этих подозрительных улыбок, этого переглядыванья и перешептыванья при появлении Небеды, этой принужденности в обращении и, наконец, – этого намеренного отчуждения прежних знакомых от опозоренного сплетнями дома. Удаление Пустовцева на дачу, его мрачность и какая-то необъяснимая робость, плохо прикрываемая дерзкими взглядами, а главное – старание по возможности избегать встреч сНебедой, – всеэто служилосильнымподтверждением дурных слухов, ходивших из улицы в улицу, из дома в дом. Прислуга, обыкновенно принимающая в таких делах самое деятельное участие, вредила репутации целого семейства Небеды неотразимо-страшно. Несколько дней сряду из рук в руки ходило письмо повара Небедов к своему сыну, и многие из господ собственноручно списывали его как важнейший, по их мнению, документ. Благо-

329

В. И. Аскоченский

даря Семену Семеновичу Трухтубарову автор имеет возможность сообщить оное читателям. Вот это письмо:

Любезнейший сын наш!

«Посылаю вам заочное наше радительское благословение, которое на век бы послужило вам и чтоб вы знали, что у нас в доме оченно неблагополучно, и весма мне сумнительно, каково глупы наши господа, ибо материнское сердце оченно близко к своему детищу, но опять разсуждено, что природа к тому влечет, не только люди, но и псы имеют любовь свою к детям, и ради того умонепостижимого поведения наших господ, так как они совершенно сбились, как говорят простолюдины, с пантелыку и нападки чинят на старшую барышню нашу, а она вовсе безпричинна, а меньшая-то, то есть, не хорошо себя повела и уже обретается с будущим, как нам докладно известно от Варвары Ивановной, барышниной комнатны, которая при сем свидетельствует вам уважительный поклон и заочный поцалуй».

В постскриптуме было написано: «держите это про себя, то есть, в секрете».

Но, как видите, в секрете это не удержалось. Сын повара прочитал послание своего родителя в людской, а из людской, через любимую горничную, оно перешло в гостиную, из гостиной в другую, из другой в третью и так далее. В силу таких обстоятельств, многие из барынь, охотниц знать, что у кого даже в кухне варится и жарится, прибавили жалованья своим горничным и кухаркам, которым секретной статьей домашнего контракта вменялось в обязанность разузнавать все городские вести и сплетни. От этого, по-видимому, незначительного обстоятельства хозяйственная экономия во многих домах потерпела значительное расстройство, потому что многие барыни, принимая от своих кухарок отчеты в ежедневных расходах,

330