Askochensky_V_I_Za_Rus_Svyatuyu

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

мрачен, что в иную пору и я боюсь подойти к нему. Знаете ли, что он сделал недавно? Мне прислали из Киева кипарисную икону Богоматери с святыми угодниками; я оставила ее в кабинете Валериана. Приходит он с должности; я встретила его, и мы пошли вместе в его половину. «Чем это пахнет?» – спросил он. Я указала на икону... Ах, маменька!.. с каким нечеловеческим остервенением бросился он к столу!.. Икона уже была у порога, разбитая вдребезги... Боже мой, Боже мой! Погиб, погиб он без меня!..

Так говорила страдалица, забывая саму себя и думая только о том, кто погубил ее... Нет, друзья мои, сердце любящей женщины выше всего прекрасного в мире!..

Пустовцев, действительно, стал ужасен. Не имея веры – этой главнейшей опоры нашего бытия, этого покойного возглавия, на котором улегается утомленная думами голова страдальца; не имея надежды – этого якоря, без которого погиб бы корабль нашей жизни; не имея любви, возвышающей земное до небесного, Пустовцев оставлен был самому себе, своей гордости и мнимой непреклонности характера. Страшное одиночество! Оно и на земле отторгает человека от подобных ему; что ж на небе, где живет вечная любовь, где весь мир надзвездный держится согласием и гармонией!..

Пустовцев, упрашиваемый женою, согласился наконец, за день до отъезда своих родных, проститься с ними, но, как на беду, он попал к ним именно в то время, когда у Онисима Сергеевича только что кончилась жаркая перепалка с Жоржем. Оно бы и ничего, да Соломонида Егоровна подлила масла в огонь. Желая оправдать сколько-нибудь свое возлюбленное чадо, она возразила, что напрасно Онисим Сергеевич попрекает Жорженьку дурными обществами, что непозволительных связей он не имеет и иметь не может, потому что это дурно, нехорошо, о чем, конечно, не раз слышал он и от «ихняго Валериана». Это-то только и не доставало, чтоб разразиться

341

В. И. Аскоченский

резкими выходками насчет Пустовцева. И Онисим Сергеевич, как говорится, выписал жене всю правду-матку о зяте и порешил тем, что он знать его не хочет.

В эту-то самую минуту доложили о Пустовцеве; а надо знать, что со времени свадьбы он ни разу не заглянул к своим, ни однажды не промолвил слова с Онисимом Сергеевичем, что, впрочем, и неудивительно после известного объяснения еще с будущим тогда зятем. Онисим Сергеевич хотел было и в этот раз улизнуть в кабинет, но было уже поздо. Пустовцев входил в залу.

–  Здравствуйте, – сказал он.

Онисим Сергеич безответно сел в любимое свое кресло и потупил голову.

–  Жорж! – небрежно сказал Пустовцев, садясь на канапе и доставая папироску. – Подай мне огня!

Жорж зажег спичку и с улыбкой подал ее Пустовцеву. –  Пошел вон, негодяй! – гневно сказал Небеда. Жорж, взглянув значительно на шурина, засмеялся

и вышел.

–  Так вы, – сказал Пустовцев, – думаете завтра и выехать?

–  Завтра, – отвечала Соломонида Егоровна, робко поглядывая на мужа.

–  Скоренько, – сказал Пустовцев, пуская кольцами дымок.

–  Чем скорей, тем лучше, – резко проговорил Небеда. –  Зачем же так торопиться?

–  Затем, чтоб не дали мне посреди улицы оплеухи! – сказал Онисим Сергеевич, дрожа от гнева.

–  Ах, Онисим! – сказала Соломонида Егоровна. – Как тебе не стыдно говорить это!

–  А что ты думаешь, баба? – отвечал он с злой иронией. – Может, и в самом деле, стыдно. У нас, слава Богу, зятек есть; заступится в случае обиды; на дуэль вызовет.

Пустовцев уронил папироску.

342

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

–  Вы недурно острите, – сказал он, презрительно улыбнувшись.

–  Да, у вас научился, – грубо отвечал Небеда.

–  Однако ж мы порядком ребячимся, – сказал Пустовцев с принужденной улыбкой.

–  Может быть.

–  Я пришел к вам проститься. –  Ну, и прощайте.

–  Скажите ж, как мы расстаемся?

–  Очень просто: я еду, а вы тут остаетесь. –  И только?

–  Не больше. –  Жаль!

–  Мало ли чего! Иному есть и больше что пожалеть, да не приходится. У иного, батюшка, сердце кровью обливается, да показать людям стыдно, засмеют; у иного отняли великое сокровище, что синь-порох в глазу, да пожаловаться некому, да, некому! Иного... да что толковать! Баста, аминь!

И Онисим Сергеевич еще ниже наклонил голову.

–  Ваше сокровище, кажется, не в дурных руках, – протяжно сказал Пустовцев.

–  Да, скоро будет в хороших, а теперь покамест в дурных, – отвечал Небеда, поднявшись с кресла и направляясь в кабинет.

–  Жена! – крикнул он в дверях.

Соломонида Егоровна поспешно пошла к мужу, и Пустовцев остался один.

Мрачно глядел он с минуту на закрывшиеся пред ним двери кабинета; стиснутые губы и сдвинутые брови его выражали гнев и досаду; яркий румянец, проступивший на бледных и впалых щеках его, обнаруживал бессильную злобу. Постояв немного, он громко засмеялся, схватил шляпу, смял ее в руках и выбежал из дому.

–  Проклят час, когда я...

343

В. И. Аскоченский

Никто не слышал окончания крамольной речи изгнанника из отческого дома...

А чего не вытерпела Marie в короткий срок своего супружеского житья-бытья! Оставленная отцом и матерью, воспитавшая в себе непреодолимую антипатию к сестре, одна, – всегда одна, всем чужая, – она, как испуганная голубка, пряталась от коршунов и ястребов, готовых ежеминутно терзать ее насмешками и злословием. Никто с того самого дня, как приняла она имя своего обольстителя, ни разу не заглянул к ней; ни от кого из чужих не слышала она самого обыкновенного привета дружбы, – и все то по милости своего избранника!.. Пустовцев всех оттолкнул от себя своею дерзостью и непреклонной гордостью, а дурная слава о несчастной Marie окончательно отдалила щекотливых на чужие грехи барынь от обесчещенного дома. Терзалась гордая душа его, но не столько за свое унижение, сколько за унижение той, которую он сам погубил невозвратно. В гневной раздражительности он осыпал перед Marie самыми злыми и язвительными насмешками всякого, кто осмеливался быть невнимательным к нему; каждый день возвращался он домой тревожный, беспокойный и после двухчасового молчания разражался сарказмами и презрением, не щадя ни уз родства, ни привязанности дружбы, ни незапятнанного имени девицы. Но холодно уже и безучастно принимала Marie эти вспышки бессильной досады; чистая душа ее с покорностию усматривала справедливость гонения людского, и тайно от мужа она молила Бога прекратить ее невыносимые страдания. Беззаконно зачатый плод преступной любви вместо радости и утешения поселял в ней стыд и отчаяние. Мать страшилась святого названия матери!..

Боже мой, Боже мой! Как велика цена искупления за одно минутное увлечение неопытного сердца!.. Но не щадит суд Твой и ныне обольщаемых преступниц, как не

344

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

пощадил он прародительницу нашу, обольщенную змиемискусителем!..

Глава тринадцатая

Marie увядала слишком заметно. Лютая чахотка развилась в ней до ужасающей степени. Доктора после нескольких консилиумов решили, что главною причиной болезни их пациентки было то, что она, разгоряченная танцами во время известного пикника, пила холодную воду. Это, между прочим, послужило весьма поучительным примером, которым каждый из докторов воспользовался при удобном случае, внушая осторожность молодым своим пациенткам. Но никто из просвещенных питомцев эскулапа на намекнул на ту заповедную тайну, которая червем зародилась в душе страдалицы и подточила жизнь ее в самом корне.

Пустовцев с ужасом видел разрушение любимого им существа. Он любил ее как свою жертву, со всем пламенем бурной, неистовой страсти. Будь Marie в цветущем здоровье, будь она весела и игрива, как бывала прежде, – может быть, Пустовцев и охладел бы мало-помалу, удовлетворив своей чувственности, но страдания любимого существа возвысили цену его, и потухающая любовь поддерживалась неизбежной внимательностью к больной. Мысль о вечной разлуке с Marie обдавала его смертельным холодом, и, с содроганием видя близкое осуществление пугавших его ожиданий, он произносил хульный ропот на Того, Кому не знал имени, но присутствие Которого, мимо желания своего, ощущал он слишком осязательно. Раздраженное чувство искало успокоения в чем бы то ни было, и он прибегал к отрицанию всего, чем живет наш внутренний человек. Так неизлечимо страдающий некоторыми физическими болями прибегает к яду, на мгновение заглушающему нестерпимые его страдания...

345

В. И. Аскоченский

–  Что ж такое? – говорил Пустовцев в такие минуты. – Смерть – это общий удел всего существующего! Кто мы, откуда, куда пойдем и чем будем – кто это знает? Умрешь – похоронят, нарастет лишний слой земли – и кончено! Проповедуют там о каком-то бессмертии; слабые натуры верят этому, нисколько не подозревая, как смешны

иглупы претензии куска земли на вечную жизнь в какомто надзвездном мире...

Не далеко уйдешь, господин философ, с такими убеждениями! Скажется со временем желаемое тобой ничтожество, явится оно: но не в том виде, в каком ты его себе воображаешь. Источат черви бренное тело твое: но

ионо не исчезнет обманчивым миражем. Рассеявшись в мириады атомов, оно до последнего воскресения своего станет проявляться в других творениях, полных жизни, и не истлеет до конца века!.. Излетит из тела та неведомая сила, которую ты сам же назвал душою и по которой ты дал себе право горделиво испытывать тайны природы и возноситься мыслию выше звезд небесных, – излетит она

ине найдет стихий, могущих обратить ее в ничтожество, ибо она чище, эфирнее всякой стихии, сильнее всего сотворенного; а сильное слабому не поддается... Явится тебе, философ, желаемое тобой ничтожество: но явится в сознательном твоем отпадении от Того, Кто есть все, Кем все живет и вне Которого ты точно ничто!..

Люди, люди! Чем вы играете и что бросаете на необъятную ставку вечности!.. Мысль цепенеет от ужаса!..

Водно утро доктор, постоянно навещавший больную Marie, беспокойно заметил Пустовцеву, что положение его супруги очень ненадежно и что не мешало бы пригласить такого-то и такого-то для общего совещания.

–  Превосходно, – отвечал Пустовцев, – а позволите ли узнать, для какой это надобности?

–  Для...

346

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

–  Я вам помогу, – перебил Пустовцев, – для того, чтоб по формальному протоколу, утвержденному подписью нескольких из вашей братии, отправить ее в елисейские – так, что ль?

–  Как вам угодно...

–  Мне угодно, чтоб вы одни отправили ее туда по всем правилам вашей премудрой медицины.

–  Извините-с, – сказал обиженный доктор, принимаясь за шляпу.

–  К чему такая щекотливость? Полноте, – сказал Пустовцев, удерживая доктора. – Я так раздражен... сам не понимаю, что говорю. Сядемте, да потолкуем, – Пустовцев уселся в кресло. –  Нуте-с, скажите же, что вы там находите в моей Marie?

Доктор, рассчитав, что чрезмерная амбиция может лишить его порядочного куша, заработанного, но еще не полученного им, поместился насупротив Пустовцева.

–  Плохо-с, как я уже имел честь доложить вам. В эту ночь, как мне кажется, вас можно будет поздравить отцом: но сомневаюсь, чтоб родилась дитя живое. Ваша супруга истощена до крайности, и разрешение будет последним исходом ее сил жизненных-с. Остановить затем разрушительное действие чахотки не предвидится никакой, так сказать, возможности.

Пустовцев, в продолжении этой тирады медленно открывавший бумажник, достал оттуда радужный билет и подал его доктору.

–  Благодарю вас, доктор, – сказал он насмешливо, – за ваши труды, а всего больше за пособие.

Добрый доктор принял двумя пальцами депозитку и вежливо откланялся Пустовцеву.

В самом деле, в эту же ночь Marie стала матерью, но не увидала она светлых глазок своего малютки. Плод преступной любви перешел из одной могилы в другую...

347

В. И. Аскоченский

Дыхание смерти уже носилось над обессилевшей матерью, но и тут едва могла она упросить своего Валериана, чтоб он позволил ей прибегнуть к утешениям религии. Долго отвечал он на усильные просьбы жены своей мрачным молчанием, наконец согласился и велел позвать священника.­

–  Батюшка! – сказал он, встречая на пороге отца духовного. – Жена моя хочет о чем-то говорить с вами. Что следует заплатить вам за такой труд?

Оскорбленный служитель алтаря в негодовании отступил от Пустовцева. Он хотел отвечать что-то на такую дерзость, но потом как будто отдумал, поклонился и хотел выйти.

–  Позвольте, – сказал Пустовцев, – вы, кажется, обиделись? Что ж тут такого? Это ведь ремесло ваше. С меня же берут доктора за то, что приготовляют к смерти.

–  Я, милостивый государь, не приготовляю, а напутствую умирающих.

–  Все одно! Перемена только в слоге. –  Извините, что я вас побеспокоил.

–  Меня? Да вы ведь не ко мне пожаловали.

–  Знаю. Вам и не нужны наши утешения. Дай только Бог, чтоб вы сами не потребовали их когда-нибудь поздно и бесплодно!

–  Постараюсь! – дерзко и гордо ответил Пустовцев. –  Батюшка, – сказала горничная, подходя под благо-

словение, – барыня вас просит.

–  Позволите? – сказал священник.

–  Сделайте одолжение! Однако ж не будьте на меня в претензии.

–  Милостивый государь! Если б вы меня и более оскорбили, я все-таки не пошел бы теперь от вас. Когда разят воина на поле брани, он должен стоять; так и мы – недостойные служители алтаря Господня.

348

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

–  Какие однако ж низкие характеры у этих попов! – почти вслух сказал Пустовцев, провожая презрительным взглядом уходившего к больной священника.

Чахотка быстро и сокрушительно добивала свою жертву. Marie уже потеряла голос и часами почитала жизнь свою. Благочестивый служитель алтаря Господня всякий день по нескольку часов оставался у больной, врачуя и укрепляя душу страдалицы в тяжелой борьбе с мучительным раскаянием. Пустовцев в такие часы никогда не входил в спальню жены; он видеть не мог этих, по его выражению, тунеядцев, которые живут на счет суеверия тупых голов.

В последний однако ж день Marie настойчиво потребовала к себе мужа при священнике. Тихим, но грозным взором встретила она своего Валериана и трепещущей рукой указала ему место у ног своих.

–  Ну что, батюшка, – сказал Пустовцев с злой усмешкой, – как идет ваше леченье?

–  Слава Богу, – смиренно отвечал священник. –  Да вы как лечите ее – на живот или на смерть? –  На живот, Валериан Ильич, на вечный живот.

–  Лучше бы на временный, а вечный-то поберегли бы для себя.

–  Марья Онисимовна не захочет теперь променять своего вечного на ваше временное.

–  Будто?

–  Уверяю вас моим иерейским словом. –  Отчего ж это?

–  Оттого, – сказал иерей Божий, и голос его сделался грозен, – оттого, что вы отравили ее временное счастье; оттого, что вы заразили ее такой болезнию, которой не вылечить бы мне никогда, если б не благодать Божия. При ее лишь всесильном действии открылась растленная вами душа страдалицы к святым утешениям веры и на-

349

В. И. Аскоченский

дежды на небесные обетования... Боже милостивый! Что было бы с нею, если бы она осталась при том отчаянии, в которое вы ввергли ее вашими богопротивными правилами и неосторожными внушениями... Валериан Ильич! Не обижайтесь моим дерзновением; я говорю не от себя, но от имени Того, Кому служу и Кого вы не хотите знать. Придет пора, когда Он Сам скажется вам... но да сохранят вас силы небесные от страшного суда Божия!..

На глазах служителя алтаря заблистали искренние слезы сокрушения о погибающем. Marie рыдала. Пустовцев бросил гневный взгляд на священника и накло­ нился к жене­.

–  Валериан, Валериан, – сквозь рыдания шептала страдалица. – Опомнись, покайся!

–  Уж поздно!.. – отвечал с страшной улыбкой отступник.

–  Никогда не поздно! – отозвался священник. – Бог...

–  Оставьте, отец святой, ваши назидания! – гневно перебил Пустовцев. – Они мне не нужны. Я лучше вас знаю, во что мне верить и чего надеяться. Рассказывайте ваши бредни глупым суеверам. Может быть, вы спасете их этим от общей участи всего земного. Оставьте ж меня

иделайте свое дело!

Идемон-соблазнитель вышел из спальни умиравшей своей жертвы...

В ночь эту не стало Marie. Успокоенная, примиренная с небом, она тихо отошла в ту страну, где нет ни печали, ни болезни, ни воздыхания...

Возмутительно-страшно было отчаяние Пустовцева. Отказавшись от утешений религии, увидав разрушение мечтательного своего счастия, всеми покинутый и оставленный, он заперся в своем кабинете, предоставив прислуге последние попечения об усопшей. Только тогда, когда шумная толпа окружила дом в ожидании выноса тела, вышел он из кабинета – бледный и мрачный.

350