Askochensky_V_I_Za_Rus_Svyatuyu

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

–  А конец-то где же?

–  В вечности! – трагически произнес Племянничков, подняв руку.

–  Славно вы готовитесь к ней!

–  А разумеется. Чего ж вам еще? Служу верой и правдой общественным пользам.

–  Чем это?

–  Каквытуги,дяденька,впонятиях-то!Чем,–актоже разносит новости, таким воловьим шагом разгуливающие по городу? Кто сообщает прекрасной и даже непрекрасной половине рода человеческого вести о вновь прибывшем транспорте парижских цветов и варшавских шляпок? Кто является необходимым третьим для законной партии в подкаретный преферанс? Кто...

–  Ну, довольно, довольно!

–  То-то ж и есть-то! Сами вот теперь убедились, дяденька, что мы не даром землю бременим.

–  Да, я убедился только в том, что вы как-то умеете жить, ничего не делая.

–  А вы что делаете, позвольте вас спросить! Воображениями занимаетесь? Разве лучше засесть дома и... того...

Что это у вас за книга? – сказал Племянничков, схватив дневник Софьина.

–  Оставьте, Федор Степаныч.

–  Позвольте, глазком лишь взгляну.

–  Оставьте же, говорю вам, – сказал Софьин, потянувшись взять из рук Племянничкова дневник свой, но неугомонный повеса, подняв книгу над головой, зачитал вслух: «Сердце человеческое – глубокий колодезь. Не иссякает в колодезе вода, сколько б вы ни брали ее; не исчезает и в сердце потребность любви, хотя бы...»

Софьин в неудовольствии опустился в кресло.

–  Дальше и читать нечего, – сказал Племянничков, кладя книгу на стол. – Понятно, к чему оно клонится.

231

В. И. Аскоченский

Софьин молчал.

–  Ну, не сердитесь же, дяденька; ведь вы меня знаете – на все про все секрет. Только вот что: для ради какой причины вы забыли Небедов?

–  Так.

–  Хорош ответ!

–  Где ж взять лучше?

–  Ну, да хоть в этой мелко исписанной книге: сердце – глубокий колодезь, чем больше из него черпают, тем... сердцу легче... или нет, как-то не так...

Софьин с досадой стал барабанить пальцами по ручке кресла.

–  Послушайте, дяденька, я вижу с вами надо говорить, как отцу с сыном. Ну что вы в самом деле? Ну как это можно? Ну на что это похоже?

–  Да что вы пристали ко мне? – сказал Софьин, невольно рассмеявшись.

–  Какчто!Помилуйте!Сердце-точеловеческоенекот- летка из картофелю, сказал какой-то немецкий философ.

–  Что вы плетете!

–  Ей-богу так! Оно, точно, по-русски выходит глупо, а по-немецки очень хорошо. Это уж всегда так у немцев.

–  К чему все это?

–  Позвольте-с. У нас дело шло о сердце, – да-с. Оно у вас расшевелилось было, а вы опять положили его под пресс ваших вечных дум и думок.

–  Что ж делать Федор Степанович, уж, видно, такова моя натура.

–  И, полноте, не гневите Бога!

–  А вы давно были у Небедов? – спросил Софьин, потянувшись за сигаркой в противную от Племянничкова сторону.

–  Да как бы это сказать – вчера в полдень да вчера вечером.

232

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

–  Что ж они, как?

–  Да все также, по-прежнему: с Еленой о музыке, с Соломонидой об аристократии, с Marie... ах, да ведь я и забыл сообщить вам новость.

Владимир Петрович поднял голову.

–  Вы теперь не угадаете ее, – сказал Племянничков. –  Кого?

–  Marie.

–  А что такое?

–  Такие залетные понятия, просто... как бишь это по иностранному-то... femme émancipèe, что ли.

–  Что с ней сделалось? – сказал Софьин с хладнокровием, плохо прикрывавшим возбужденное любопытство.

–  Там теперь всякий день Пустовцев. –  Ну, так что ж из этого?

–  Вы хорошо, дяденька, познакомились с ним? –  Да, человек порядочный.

–  Сядет он вам на шею. –  Мне?

–  Да, вам-с.

–  А мне что до него?

–  Да уж не секретничайте. Впрочем, некого винить; сами виноваты, дяденька! Нужно ж было засесть сиднем и глаз не показывать. Вот теперь и возитесь!

–  С кем? –  С Marie.

–  А что мне до нее?

–  Как что? Да разве я не заметил?

–  Что вы там заметили! – с досадой сказал Софьин. –  А уж что бы ни заметил, да заметил. Право, дядень-

ка, худо вы сделали. Куй железо, пока горячо; остынет, опять придется разваривать. А после такой закалки, какую делает Пустовцев, гляди, что вашему-то молоту и не поддастся этот материал.

233

В. И. Аскоченский

–  Я не хочу и браться за это. –  Не хотите?

–  Не хочу.

–  Ну, так я возьмусь. Воля ваша, а мне этот Пустовцев как-то не нравится. Такая противная рожа! А эта самонадеянность, эти дерзкие выходки, прикрываемые знанием света, который, кажется, видел он в подворотне своей школы, эти правила, которых бы сам черт испугался, – страх как мутят мою душу. Право, дяденька, очень недурно было бы, если б вы стали поперек этому лохматому чародею и показали бы всем, кто он, и что, и как. Я, признаться, боюсь браться за это дело; пороху-то у меня чересчур пересыпано; того, гляди, вспыхну, и тогда прощай благоразумие!

–  Да что ж там такое?

–  А вот что: Пустовцев по-наполеоновски, знаете, миновав все крепости, прямо ударил на главный пункт операционной линии.

–  Говорите, пожалуйста, без иносказания!

–  Можно-с, почему же. Он, изволите видеть, обратился к самой Marie и, заметив, что она головкой-то слабенька, давай надувать ей в уши свои эксцентрические правила.

–  Ну!

–  Ну, ее благоразумие-то и простудилось. –  Опять иносказания!

–  Да что с вами, дяденька? Вы с некоторого времени решительно отказываетесь понимать мой фигурный язык.

–  А скоро вы поедете или пойдете?

–  Вот это мне нравится! Да разве можно так выпроваживать гостей?

–  Можно; мне нужно кой-чем заняться. –  А если я разгневаюсь?

–  Не надеюсь.

–  То-то и есть-то! Ну хорошо, до свиданья, дяденька! А парочку сигарочек уж позвольте ради запасу... Ах, чуть было

234

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

незабыл!Неоставиллияуваскак-нибудьмоегобумажника? Там было рублей с десяток. Пожалуй, дяденька, бумажникто оставьте у себя, а деньжонки-то уж пожалуйте.

Софьин не мог воздержаться от улыбки при такой манере выпрашивать в долг без отдачи.

–  Да куда вы деваете деньги? – сказал он, доставая бумажник. – Давно ли вы показывали мне с полдюжины радужных?

–  Увы, labitur omne, суета суетствий! Нема, дяденька. Кредиторы, анафемы, все выточили. А что оставалось – ну, туда-сюда, и ничего не осталось.

–  Эх, какой же вы! Ну вот вам ваши деньги. Только, пожалуйста, не забывайте вперед у меня ни вашего кошелька, ни бумажника.

–  Не могу дать верного слова. Ах, – произнес Племянничков трагически, – до чего доводит человека рассеянность! Вместо двух захватил четыре сигары!.. До свиданья же, дяденька! Покорнейше благодарим-с.

И напевая какой-то водевильный куплет, Племянничков вышел.

Оставшись один, Софьин долго ходил большими шагами, оттолкнув с досады кресло, выдвинувшееся на средину, без всякого дурного умысла. Потом он остановился у окна, заложив руки за спину. Громкий стук проезжавших дрожек обратил его внимание. Укутанный с изысканной небрежностью в щегольскую альмавиву и положив ноги на крылья дрожек, сидел или, вернее, лежал Пустовцев и насмешливо глядел на окна квартиры Софьина. Лицо его зарделось ярким румянцем; он с решительным видом кликнул Никиту и велел закладывать лошадей.

–  Bon jour, мусье Софьям, – проговорила мадам Небеда, грациозно протягивая руку. – Вы совсем забыли нас. Можно ли это? В ваши лета жить таким отшельником непростительно.­

235

В. И. Аскоченский

–  Склоняю перед вами мою повинную голову, – отвечал Софьин, официально улыбаясь.

–  Вы, говорят, имеете престранную привычку вдруг ни с того ни с сего покидать ваших знакомых и иногда по полугоду не заглядывать к ним.

–  Точно, в характере моем есть такая странность.

–  Надобно «сокращать свой характер», – важно заметила Соломонида Егоровна.

–  Впрочем, мои добрые знакомые не в претензии на меня за то. Они снисходительны к подобного рода капризам больной, расстроенной моей души.

–  Ах, мусье Софьин, неужто вы так мало владе­ ете собой­?

Софьин устремил на нее вопрошающий взгляд, решительно не понимая, к чему сделан ею такой вопрос. Соломонида Егоровна расхохоталась. Владимир Петрович, неизвестно почему, осмотрелся кругом.

–  Я вижу, – продолжала Соломонида Егоровна, – что вы меня не поняли. Вот что значит, позвольте вам заметить, удаляться от общества! Вы уже отвыкли от языка нас, бедных смертных.

–  Что вы хотите сказать этим, Соломонида Егоровна? Вместо ответа мадам Небеда снова расхохоталась.

Положение Софьина становилось час от часу хуже и нестерпимее­.

–  Переменимте разговор, – сказала Соломонида Егоровна, задыхаясь от смеха.

Софьин поправил на голове волосы и неприметно потер себе лоб.

–  Что ж новенького? – сказала мадам Небеда, прищурив глаза.

–  Вы сами же изволили назвать меня отшельником, так какие же могут быть новости у отшельника?

–  Значит, вы на меня рассчитываете? Напрасно.

236

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

–  И не думал. Я бываю у моих добрых знакомых не из любопытства и совсем не для того, чтоб выспрашивать городские новости.

В тоне, каким произнесены были эти слова, слышалась худо скрываемая досада. Нельзя было не заметить, что все сказанное мадам Небедой было результатом каких-то сплетней и наговоров и что, как видно, кто-то сильно постарался насчет Софьина.

–  Maman, maman! – прозвучал крикливый голос Жоржа, – не удается, хоть тресни! – продолжал он, прыгая на одной ноге с какой-то бумагой в руке.

–  Ou’est que vous faitez? – жеманно спросила маменька. –  Кесь-кеву, кесь-кеву! Наш попка в Петербурге выговаривал гораздо лучше... а, bon jour! – сказал он, увидав Софьина и небрежно протягивая ему руку, – где это

вы пропадали?

–  Жорж! вы забываетесь! – сказала мамаша с нежной строгостью.

–  Вообразите, monsieur Софьин, – продолжал Жорж, не обратив никакого внимания на замечание своей мамаши, – как ни билась Marie, не выходит!

Он поднес бумагу к самому носу Софьина. –  Угадайте, кто это?

Софьин взглянул на подставленный ему листок. Там была набросана карандашом какая-то рожа, и видно было по всему, что художник не имел ни малейшего понятия o живописи, а натужил свое воображение, схватывая некоторые, рельефно выдававшиеся черты чьей-то физиономии.

–  Ну, угадываете что ль?

–  Нет, не угадываю, – холодно отвечал Софьин, отстраняя рисунок.

–  Как же не угадать? Ну, смотрите!

Он перекинул через руку Софьина, которою отстранял он от себя неугомонного Жорженьку, рисунок и приблизил

237

В. И. Аскоченский

его на этот раз уж так близко к носу Софьина, что тот подался назад и покраснел с досады.

–  Онисима Сергеевича нету-с? – сказал он, уклоняясь от Жоржа и обращая речь к Соломониде Егоровне.

–  Да что у тебя там такое, моншер?

–  Да ты-то, кесь-кеву, угадаешь; мне хочется, чтоб вот они.

–  Ну-ка, ну, покажи, – сказала маменька, нежно улыбаясь.

–  Дай грош! – сказал Жорженька, прижав бумагу к груди и подбегая к мамаше на одной ножке.

–  Дам, дам, шалунишка.

–  Дам, дам – где ж ты его возьмешь? Гроша ведь нету, а есть две копейки.

–  Проказник! – нежно сказала маменька, обращаясь к гостю. – Вот таков он всегда у меня! Пребыстрое дитя!

Жорж подал ей рисунок.

–  Уж не Пустовцев ли это? – спросила Соломонида Егоровна.

–  А есть сходство?

–  Есть, особенно в прическе.

–  Ну, нашла в чем! Да Пустовцев отроду не носил никакой прически. Он даже и расчесывается собственной пятерней. А угадайте, мусье Софьин, кто рисовал?

–  Жорж! – подхватила Соломонида Егоровна, желая остановить его.

–  Ну, что? Разве нельзя сказать? А вот скажу же: Marie. Да нечего крутить головой-то, нечего!

Софьин улыбнулся; но что было в этой улыбки, определить трудно. Может, он улыбнулся настойчивости дерзкого мальчишки, может, нежной слабости матери, а может быть... впрочем, трудно сказать, чему он улыбнулся. Но горько-насмешлива была эта улыбка...

–  Вот, батенька, – продолжал Жорж, – как у нас занимаются-то! Не одеваемся до полудня и целые утра

238

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

просиживаем да сочиняем портреты, – ей-богу! Пожалуй, срисуем и вас, только с преогромным носом. Да, батенька! Marie написала Пустовцева и в мундире, нарисовала и во фраке, и в пальто, и в дрожках, и верхом, и в профиль и en face, – да-с; она говорит, что занимается этим con amore, как настоящая художница. Вот у нас как!

Соломонида Егоровна сидела, как на иголках, находя себя в полной невозможности остановить беспощадную болтовню неугомонного негодяя. Софьин тоже выискивал случай, как бы откланяться такой честной компании, и в душе проклинал себя и свой неудачный выезд. В гостиную вошла Елена, – и странно! – в движениях ее Софьин не заметил ни прежнего фанфаронства, ни оскорбительной небрежности. Напротив, Елена показалось ему как будто скромнее и тише.

–  Bonjour, monsieur Софьин, – сказала она чересчур вежливо, подавая руку. – Как долго мы лишены были удовольствия вас видеть! Не спрашиваю о причинах. Ваши потери так велики, ваш пост так важен, ваши занятия так многосложны и разнообразны, что нет мудреного, если вы чуждаетесь света.

Софьин не мог не заметить, что и эта тирада хорошо подготовлена. – Благодарю вас, Елена Онисимовна, – отвечал он, – за такое высокое понятие обо мне и о моих занятиях; но дело объясняется проще, я иногда хандрю и потому прячусь от людей с моей кислой физиономией.

–  Наверно, пишете что-нибудь?

–  Нет-с, не пишу, а только поправляю да подписываю доклады, которые подает мне секретарь.

–  Ах, какая проза!

–  Могу вас уверить, что в жизни она нужнее всякой поэзии.

–  Вы ли это говорите, monsieur Софьин?

–  А почему ж бы именно мне не говорить этого? –  Вы поэт в душе.

239

В. И. Аскоченский

–  Э, Боже мой, кто из нас не поэт в душе, и еще в молодости?­

–  Но я имела удовольствие читать произведения вашего пера.

–  Прибавьте, дурно очиненного. Это, Елена Онисимовна, грех юности и неведения моего, о котором мне и вспомнить неприятно.

–  Какая скромность! Извините однако ж если я вам не поверю... Впрочем, скромность прилична гению.

–  Извините и меня, Елена Онисимовна, если я ваши слова приму за насмешку.

–  Елена моя, – подхватила Соломонида Егоровна, – умеет держать себя в каком хотите обществе и насмешек ceбе не позволяет.

Такая неуместная, грубая и мещанская выходка барыни привела в смущение даже Елену; а о Софьине и говорить нечего. Он едва удержался от резкого ответа и, потупив голову, скрыл таким образом побледневшее от гнева лицо.

–  Так вы отказываетесь от гениальности? – сказала Елена.

Софьин взглянул на свою собеседницу, думая прочесть в глазах ее действительно злую насмешку: но вместо того встретил умоляющий взгляд, которым дочь понятно вымаливала прощение своей тупоголовой матери.

–  Я был бы, – отвечал он, – слишком глуп, чтоб почитать­ себя за какой-нибудь даже талант, не только что за гения.

–  Позвольте ж вам сказать, что вы несправедливы к себе; ваши стихи...

–  Хи, хи, хи, – прокричал Жорженька, который во все это время выводил что-то на рисунке, употребив вместо карандаша стеариновую свечу, которую оборотил он вверх ногами, и работал нагоревшей светильней. – И вот тут, maman, – продолжал он, – тоже выходит хи, хи. Смо-

240