Askochensky_V_I_Za_Rus_Svyatuyu

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

это была какая-то дума, полная тревоги, сомнения и нерешительности. В иную пору Marie становилась весела до ребячества и пренаивно сердила сестру, фальшивым голосом подпевая ее игре и прыгая под какое-нибудь концертное allegro; в другое время от нее слова нельзя было добиться. Она как бы пугалась чего-то и, завидев на улице Пустовцева, торопливо уходила к себе, сказываясь больною. Соломонида Егоровна терялась в догадках; зато Онисим Сергеич разрешал коротко и ясно все эти капризы любимой им дочери.

–  Ну, и что ж такое? – отвечал он однажды на беспокойные заметки жены. – Девка замуж хочет, вот и вся недолга!­

–  Да замечаешь ли ты, Онисим, как она худеет?..

–  Эк тебе мерещится! Худеет – вовсе не худеет. На мои глаза, так еще полнеет, а уж против того и говорить нечего, что цвет лица у ней превосходный.

–  То-то и пугает меня. В иную пору она вся горит как в огне; а иногда точно будто истомилась, устала, чуть на ногах держится.

–  Так что ж из того?

–  А то, Онисим, что это плохой признак. –  Ой ли?

–  Je vous assure. Сестра Катишь тоже испытывала перед чахоткой.

–  Типун бы тебе на язык! Катишь твоя умерла с досады, что женихов упустила.

–  Да ведь и Пустовцев-то...

–  А, ну тебя! Толкуй там по субботам!

И Онисим Сергеич уходил к себе в кабинет, досадуя, что крепколобая его барыня так плохо понимает его резоны.

Наступила весна, чудная, обворожительная весна. В садах и лесах, одетых свежей, благоуханной зеленью, весело защебетали разноцветные пернатые певцы, воспевая любовь и свободу; в воздухе было что-то разнеживающее,

311

В. И. Аскоченский

теплое, упоительное. Мир Божий праздновал обновление свое, – и все живущее от человека до былинки сладко упивалось жизнию...

Ермил Тихоныч Ерихонский, неистощимый на выдумки, устроил пикник, амфитрионом которого вызвался быть сам своею персоною. С обязательной любезностью он объездил всех знакомых, разнообразя до высшей степени свои пригласительные фразы и заставляя иных помирать со смеху, а других, не столько понятливых, требовать у него объяснения вычурному приглашению. Командир квартировавшего в городе полка обещал прислать свою музыку, с уговором однако ж чтоб не поить музыкантов допьяна и особенно не подносить флейте, у которой в противном случае всегда портился амбушюр. Ермил Тихоныч дал слово во всем строго следовать предписаниям его высокоблагородия и в заключение просил его пригласить от себя лучших офицеров, которые, по выражению Ерихонского, «могли бы с честию шмыгнуть по паркетному полу, в удовольствие прекрасному полу». Такой восхитительный каламбур не совсем однако ж понравился его высокоблагородию; его высокоблагородие было до крайности раздражительно и чрезвычайно дорожило честию своего полка; потому-то его высокоблагородие с некоторою язвительностию изволило заметить, что выбор такого рода офицеров для него очень затруднителен, что сортировать таким образом можно только «штафирок», а что в полку его высокоблагородия все офицеры отличные танцоры и бонмотисты, но что, впрочем, он постарается привезти в собой самых лучших, «с тем что останетесь довольны», прибавил шутливо его высокоблагородие, потряхивая эполетами и пожимая на прощанье руку Ермила Тихоныча.

Пикник назначен был в нескольких верстах от города в одном благоприобретенном участке леса, принадлежавшем наследникам умершего советника губернского

312

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

правления и носившем название Райские Двери. И точно, что за рай было это место! Широка наша родная Русьматушка, но немного есть в ней таких чудных удолий. Узкой, но длинной дорогой, пролегающей между огородами, вы выезжаете во двор, примыкающий к опушке леса; до колен прячутся ноги коней ваших в густой, шелковистой мураве, и жаль давить эту ярко-зеленую мураву грубыми колесами вашего легкого экипажа. Вас не манит к себе красивый домик, главный фасад которого украшен фантастически уродливыми, собственно русского ордена, колоннами, выкрашенными голубоватой краской; вы бросаетесь с экипажа и бегом уходите в прохладную тень густого орешника и раскидистой липы. Вы с наслаждением бросаетесь на зеленый ковер, постланный перед вами во всю ширину леса доброй матерью-природой, которая тут обнимает, гладит, ласкает и заглядывает вам в очи изумрудной зеленью своих лесов. Но шаловливое и непосестное дитя, вы срываетесь с вашего мягкого ложа, мчитесь в глубину прохладного леса и с биющимся от наслаждения сердцем останавливаетесь при этом виде чуд чудных, див дивных. Вот перед вами прихотливо брошенная дорожка, которая узкой тесьмой своенравно вьется далее и далее и уходит Бог знает куда; она манит вас вперед, и в медленном ходе вы осматриваетесь вокруг, отводя рукою нависшие ветви, как бы загораживающие дорогу к заповедному сокровищу. Вот утлый мостик, перекинутый через овраг, прорытый весенними ручьями; он колеблется под вашими ногами; вы ступаете боязливо: но и боязнь эта – наслаждение! За мостиком вы вздыхаете полной грудью, бросаете невнимательный взгляд в пропасть, которую вы так храбро переступили, и идете далее. Вот полуразрушенная башня, остаток времен владычества турок; она, как ласточье гнездо, прильнула к гордой скале, и вы спускаетесь к ней осторожно, цепляясь за деревья, дружелюбно протягивающие к вам свои ветви. Вот вы уже

313

В. И. Аскоченский

среди развалин, покрывающих обувь вашу известковой пылью, – Боже, что за картина! Прямо под ногами у вас вьется и сердито воет поток, перебегающий по камням, оторвавшимся от соседних скал и непрошено упавшим в его ложе. Не глядите вниз, если вы боитесь кружения головы; смотрите лучше прямо: перед вами дикие скалы, с изумительной правильностью прорезаннные вдоль целыми веками; – читайте их – эти прорези-иероглифы природы. За скалами поле; сливаясь с небом, оно будит в душе вашей мысль о беспредельности, – и если в эти минуты не заблестит слеза в очах ваших, если по крайней мере сердце ваше не забьется до пресыщения сладким восторгом: то, извините, вы не человек в благородном значении сего слова, а только Иван Антонович Страбинских1 или, еще хуже, рыжий Джон-Буль.

Но обзор кончен. Вы возвращаетесь, избрав по произволу тот или другой путь между деревьями; вы громко смеетесь, заметив, что заблудились, и испуганная птичка взлетает быстро, трепеща крылушками и сердито троля над вашей головой. Но вот вы вышли на простор и спешите в толпу, где ждут вас жалкие веселости, людьми выдуманные, где ждут вас радости, возбуждаемые трескотнею насильно вырываемых тонов из звенящей меди; а для возбуждения в вас восторга готова отравительная выжимка из виноградной лозы...

Пикник был уже в полном разгаре. Полковые музыканты, стоявшие на открытом воздухе, под окнами летнего домика, усердно исполняли свое дело. Набежавшие из соседней деревушки ребята цеплялись за изгороди и ухмылялись, выставив глупые рожи; некоторые из офицеров прогуливались по двору, обмахивая раскрасневшиеся лица фуляровыми платками; видно было по всему, что молодцы поработали на порядках ногами и всем корпусом. В домике раздавался шум и хохот.

1  См. Ученое Путешествие на Медвежий остров. Брамбеуса.

314

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

Солнце уже садилось огромным шаром на краю небосклона, подернутого алым отливом вечерней зари. Группы гуляющих расхаживали по широкому двору; многие расположились со стаканами чаю у опушки леса на коврах, раскинутых по мягкой мураве. Тонкий дымок от сигар и офицерских трубок кокетливо пробирался между листьями орешника и изчезал в глубокой синеве неба.

Вдали от всех расхаживал Пустовцев. Он был мрачен, и какая-то беспокойная дума поминутно изменяла черты его бледного и исхудавшего лица. Гневные взоры, бросаемые им на всякого, кто решался близко подойти, удерживали в почтительном отдалении от него даже и таких людей, как Ерихонский. Нетерпеливые движения Пустовцева показывали ясно, что он ждал кого-то.

Вдруг он остановился, взглянул на окно домика, и лицо его зарделось. Сделав два-три поворота с какою-то напряженной медленностью, он тихими шагами пошел по тропинке, уходившей в глубину леса.

Через минуту на крыльце появилась Marie. Быстрые движения танцев облили ярким румянцем пылающие ее щеки; коралловые губки были полуоткрыты и выказывали ровный ряд чистых, как снег, жемчужин. Она шаловливой рукой поправила волосы, проворно подхватила под руку подошедшую к ней одну из девиц и, спрыгнув вместе с нею с лестницы, помчалась в лес тою же тропинкой, которою пошел Пустовцев. Несколько минут слышен был их звучный хохот, потом все стихло, и менее чем через четверть часа mademoiselle Ольга выходила одна из лесy, потеряв шаловливую свою подругу.

Онисим Сергеич, давно уже сидевший за ералашем, сильно горячился в эту минуту и чуть не бранил своего партнера, между рук упустившего случай дать большой шлем противной стороне. «В бабки бы вам играть! – кричал он. – В свайку, коли хотите! А то туда ж игроки называются­, право!»

315

В. И. Аскоченский

Соломонида Егоровна, очень хорошо знавшая характер Онисима Сергеича, который в таких важных случаях не любил щадить никакого лица и не слишком стеснялся в выборе выражений, подошла к столику с намерением удержать своего супруга от других более горячих вспышек. Но не просидела она и четверти часа, как Онисим Сергеевич громко вскрикнул:

–  Да вот отчего и несчастье-то! Она возле меня. Отойди, пожалуйста! Ну чего ты тут торчишь? Твое бы дело за дочерьми глядеть. Ну, где Маша, например?

Соломониду Егоровну как будто кольнуло что-то. Она поспешно встала и вышла на крыльцо. Сделав рукой щиток над глазами, она беспокойно оглядела все группы: но Маши не было. Она подозвала к себе Елену, неподалеку гулявшую с каким-то приземистым майором в огромных бакенбардах и рыжеватом парике.

–  Где Маша? – спросила Соломонида Егоровна в сильном волнении.

–  Не видала, maman, – отвечала Елена, оглядываясь по сторонам.

–  Как, не видала! Где ж ты была? –  В зале была, потом тут гуляла.

–  Вижу, вижу, сударыня, – злобно сказала Соломонида Егоровна. – В мечтах уносились, романтизировать вздумали!

–  Да что ж я сторож, что ль, Marie вашей? – сказала обиженная Елена

–  Ах, Боже мой! Говорю тебе, сыщи мне Машу! Слышишь ты, Машу сыщи! Да отцу ни слова...

А Marie выходила уже из лесу, но только не с той стороны, которою вошла туда. Она была страшно бледна; глаза ее горели лихорадочным огнем; поступь была как-то неверна.

–  Что с тобой, Marie? – спросила Соломонида Егоровна, шибко подойдя и взяв ее за руку.

316

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

–  Мне дурно, maman, – отвечала Marie, едва переводя дыхание и стиснув рукою левый бок.

–  Где ты была?

–  Там... я упала... ушиблась... упала – ах! Соломонида Егоровна хотела было позвать кого-либо

на помощь, но Marie быстро схватила руку матери и проговорила шепотом:

–  Ради Бога, никого не зовите! Я сама дойду... Держите меня крепче.

А Соломонида Егоровна сама едва передвигала ноги. –  Будьте покойнее, maman! Глядите веселей! На нас

смотрят.

И собрав последний остаток сил, Marie взошла на крыльцо и отправилась в комнатку, служившую на этот раз вместо уборной. К счастию, девушки, назначенные для прислуги, ушли все до одной, соблазненные звуками полкового оркестра, а может быть, и для других каких-нибудь причин. Бледная, истомленная Marie залпом проглотила два стакана холодной воды, и крупные капли пота выступили на челе ее; губы посинели, она вся задрожала и упала без чувств.

Испуганная Соломонида Егоровна имела однако ж столько присутствия духа, что, не требуя ничьей помощи, сама принялась расшнуровывать полумертвую Marie: но лишь только возобновилось правильное кровообращение, бедная девушка с невообразимым усилием очнулась и, схватив руку матери, не позволила ей почему-то продолжать расшнуровку. Она поднялась с кресла, взяла стакан до половины налитый водою, плеснула на руку и, брызнув себе в лицо, вытерлась платком и твердыми шагами подошла к туалету. Marie стала поправлять себе прическу, между тем Соломонида Егоровна зашнуровывала ее с неимоверными усилиями.

–  Маша, я позову девушку, – говорила она, обливаясь потом.

317

В. И. Аскоченский

–  Боже вас сохрани! Если вы не сможете, я сама как нибудь зашнуруюсь.

И Соломонида Егоровна снова принималась за непривычную работу.

Но что ж там такое случилось? Не знаю, решительно не знаю. Я видел только, как Пустовцев вышел из лесу и пробирался огородами, крадучись и прятаясь от любопытных глаз, как потом пошел он пеший по дороге к городу, как, отошедши на далекое расстояние от Райских Дверей, упал на траву и лежал несколько минут, не шевеля ни одним суставом. Я видел, как вскочил он потом проворно и, с ужасом оглядываясь назад, пошел опять быстрыми шагами, как бы убегая от кого-то. И еще далеко впереди виднелась мне лохматая голова его, не покрытая шляпой, которою он по временам обмахивался, хоть уж было вовсе нежарко. Больше этого, к сожалению моему, а может, и вашему, читатель, я ничего не видел и не знаю.

–  Ну, maman, – сказала Marie, быстро повернувшись от туалета. – Как вы меня теперь находите?

Вэтом простом, по-видимому, вопросе была такая бездна недоговоренного, такая пропасть глубокого, слезного юмора и горечи и при всем том такая натуральность, что даже Соломонида Егоровна, как ни была простовата, не могла вдруг собраться с ответом и глядела на дочь, выпучив изумленные глаза.

–  Что ж, – продолжала Marie, – хороша я теперь? –  Маша! Маша! что с тобой?

Всловах Соломониды Егоровны задрожали слезы. Тут уже сказалась мать со всей нежностью, со всем непритворством истинного чувства.

Marie снова побледнела. Она живо оборотилась к зеркалу, взглянула в него пристально и с каким-то судорожным движением схватила руку матери.

–  Маменька! если вы... любите меня, если вы не желаете моей погибели... будьте тверды и покойны... Не спра-

318

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

шивайте меня ни о чем... я упала... понимаете ли, упала...

ха, ха, ха, ха!

Мороз пробежал по жилам матери от этого ужасного хохота.

–  Цс, – сказала Marie, приложив палец в губам и оглядываясь кругом как-то полупомешанно, – молчите! Упала, ушиблась, вот и все! Иду танцевать, танцевать, танцевать... Не говорите... – продолжала она чуть слышно, – не говорите папеньке...

Marie остановилась и закрыла лицо руками. С минуту она оставалась в этом положении; казалось, грудь ее готова была разорваться от одного тяжелого вздоха, который с трудом и со стоном вылетел так нескоро.

–  Что? Вы думаете, я плачу? Нет, я не плачу, – говорила Marie, открыв лицо и стараясь принять веселый вид, между тем как каждое слово ее рыдало. – Ну, маменька, идемте! Да чего вы так смотрите на меня? Разве не видите, что мне смерть танцевать хочется?

И взяв под руку совершенно растерявшуюся мать, Marie явилась среди танцующих. Пленянничков кинулся к ней первый.

–  Как же это можно, Марья Онисимовна? Я глаза проглядел, ноги истоптал, отыскивая вас повсюду.

–  Что такое?

–  И как же-с? Вы же обещали танцевать со мной вторую и четвертую кадриль.

–  Виновата, из ума вон.

–  Это уж доля моя такая! Ну, да быть посему! Второйто однако ж не видать мне, как своих ушей... и можете вообразить, во всю эту кадриль я бедный сидел «сумрачен, тих, одинок на ступенях мрачного трона», должность которого на этот раз исправляло крыльцо с голубыми колоннами.

–  Вы извините меня, если узнаете, что со мной случилось, – весело сказала Marie.

–  А что такое-с?

319

В. И. Аскоченский

–  Вообразите, я побежала в лес с Ольгой... а где она? –  Уехала.

–  Уехала?!..

–  Да, с ней сделалась какая-то дурнота.

Marie изменилась в лице: но Племянничков не заметил этого. – Ну-те, ну-те, – продолжал он, – что ж там такое? Уж не привиденье ли вы встретили?

–  Слушайте: мы стала прятаться друг от друга. Я заплуталась, зашла в такую чащу, что ужас, поскользнулась и упала, да как упала!.. Посмотрите-ка на платье. Просто срам!

–  Так вам и надо! Вперед не ходите без кавалера.

–  Да где ж было взять его? Вы безотлучно были при сестре...

–  Нельзя же-с; об оркестре рассуждали.

–  Пустовцев, – продолжала Marie, – байронствовал и потом пропал где-то. Все вы такие!

–  Что до меня, то извините! Я cavaliero servante всех и каждой порознь и, как мотылек, порхаю с цветка на цветок, поэтому никак не могу посвятить себя исключительно... но Пустовцев... это меня удивляет.

–  Подите ж! Все вы таковы, господа! Любите, чтоб за вами ухаживали.

–  Вот уж нет-с, меня попрекнуть этим никак нельзя. Еще не было такой притчи, чтоб за мной хоть когда-нибудь ухаживали; я – другое дело – ухаживаю за всеми, и увы! страдаю, хоть и не безмолвно, но зато всегда безнадежно!

–  Так вы не танцовали второй кадрили?

–  Никак нет-с. Многие даже приступали ко мне с расспросами, ради чего я угомонился? Даму потерял, ответствовал я с надлежащим сокрушением сердца.

–  А,таквасспрашивали?–сказалаMarieкак-тостран- но. – Стало быть, мое отсутствие было-таки замечено?

–  Еще бы! Не заметить отсутствия царицы этого вице-бала!

320