Askochensky_V_I_Za_Rus_Svyatuyu

Раздел I. ЦЕРКОВНО-ИСТОРИЧЕСКИЕ СОЧИНЕНИЯ

Семнадцать лет он постоянно выдавал записки для своих слушателей по немецкой литературе и по разным частям философии и с каждым курсом всегда переделывал последние, никогда не находя их доведенными до желаемого совершенства. На все просьбы друзей об издании в свет своих записок он обыкновенно отвечал: «Не пришло время». Немногое число статей его помещено в «Воскресном чтении» – вот и все, что осталось от него в печати! А между тем богословские, философские, исторические и естественные науки составляли всегдашний, обыкновенный круг его занятий, из которого не выходил он никогда. Языки еврейский, греческий, латинский, итальянский, французский и немецкий знал он в совершенстве, а на двух последних говорил, как на русском.

Ни в светском быту, ни в монашестве Авсенев не любил ни славы, ни денег, ни роскоши, ни забав, ни даже каких-либо удобств в домашней жизни. В обществе он отличался необыкновенною скромностию и смирением; никогда не принимал участия в светских развлечениях и при всем том почти всегда находил посреди кружка собеседников, любивших умное его слово. Мысль всегда глубокая, свежая, светлая, отрадная, хоть и не без некоторой идеальности, уходила из уст его, веявших чистотой и христианскою святыней. В домашней жизни он был прост, открыт, ласков, общителен, тих и невзыскателен, щедр и благотворителен до самоотвержения; не прилагая сердца своего ни к чему, что имел, кроме только книг, да и те не держал, как мертвый капитал, а давал их читать всякому и даже сам назывался на то. Привязанный к Киеву долголетним в нем пребыванием, Феофан оставил его с большим сожалением и в самом Риме все утешал себя мыслию, что, может, еще возвратится к святым угодникам Печерским. Легко свыкаясь с другими по своему мягкому и голубиному характеру, он непременно подчинялся тому, с кем свыкался. Музыка доставляла ему высокое наслаждение; иногда, как

141

В. И. Аскоченский

ученый, он старался вникать в ее математическое и психологическое значение, а иногда предавался ей, как невзыскательный любитель, всегда однако ж отдавая предпочтение музыке церковной; он сам иногда разыгрывал на гуслях некоторые духовные концерты. Владея вполне развитым эстетическим чувством и проводя всюду параллель между духовным и чувственным бытием, Авсенев на все изящные искусства смотрел только с точки высшего, философского их значения. Такой же взгляд имел он и на все события истории и своей собственной жизни; это между прочим сообщило характеру его некоторого рода идеальность. Следы глубокого размышления остались на лице его и тогда, когда смерть положила на него разрушительную печать свою. Только за два дня до кончины он выпустил из рук всегда любезные свои книги, составлявшие почти все его достояние. Другую книгу, более вразумительную и менее утомительную, читал он в последние часы свои, – это была икона Спасителя. И можно было подумать, что ряд мыслей и дум, начатый им здесь, неизменно продолжался и там, доколе блаженное ведение того, что уловлял он здесь только зерцалом и в гадании, не осенило боголюбивого философа успокоительным, вечным созерцанием...

Феофан погребен в Риме на кладбище, недалеко от ворот св. Павла, имеющем назначение быть местом успокоения для всех христиан, не принадлежащих к римской церкви. Это место есть одно из очаровательнейших в Риме. Густо оттененное кипарисами и расцвеченное благовонным кустарником, с правильными рядами могил и чистыми дорожками, оно не веет на посетителя тем тяжелым чувством, какое обыкновенно испытывает живой посреди мертвых. Изящные мраморные памятники большею частию над людьми, увлеченными любовью к изящному и положившими здесь кости свои во свидетельство своего стремления к нему, мирят на этом поприще состязания временного с вечным, радость бытия с печалию смерти. Недалеко от

142

Раздел I. ЦЕРКОВНО-ИСТОРИЧЕСКИЕ СОЧИНЕНИЯ

входа в эту мирную обитель разноплеменного, разноверного и разноязычного братства, соединенного местом последнего успокоения, виден пышный мавзолей с надписью: Carlo Brulow, а близь него курган, ничем особенным не отмеченный, с надписью на черной дощечке № 165. На вопрос, кто похоронен здесь? – сторож кладбища спокойно читает в своем каталоге: № 165 archimandrita Russo Theophane; № 166 Carlo Brulow, – два имени, из коих одно сопровождается указанием на принадлежность его России; другое оставлено, как есть, с одним его знаменитым и славным в мире искусства именем и прозванием. И действительно, – кому неизвестно, кто такой Брюлов? Кто не знает его хоть по слуху, если не по близкому знакомству с его бессмертными произведениями? Кто же знает Феофана, архимандрита русского, так странно и неожиданно встречаемого в Риме, на этом кладбище?.. Знают многие и очень многие, что это тот самый философ, которого звали в мире Петром Семеновичем Авсеневым и памятью которого дорожит Киевская академия, воспитавшая его и пожавшая лучшие плоды его просвещенной деятельности...

143

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

фигуры французской кадрили. Правительство указало молодому человеку дорогу, снабдив его на предлежащее путешествие запасом необходимых сведений, разогрев сердце его ко всему прекрасному и возвышенному и покрыв пылкую душу его эгидою чести и долга; насчет всего прочего предоставлено было распорядиться ему самому, по усмотрению. Молодец, получив от своей матери родительское благословение, несколько неизбежных наставлений и небольшой бумажник с довольно осязательным содержанием, в проезд через Москву спустил большую часть полученного им груза, не коснувшись только белья да предметов невесомых, и к месту своего назначения прибыл, по пословице, яко благ, яко наг, яко нет ничего.

Эх, молодость, молодость! Широко ты, словно полая вода, разливаешься по необнимаемым очами долинам открывающейся пред тобой жизни; вольно шумят шаловливые волны твои, убегая от берега, где стоит приют, взлелеявший тебя, развернувший лихие твои силы, пустивший тебяширятьпоподнебесьюсизыморлом.Ичтозакрепость в твоих гибких членах! Что за раздолье в твоих замысловатых затеях! Бойко несешься ты диким конем в далекую степь, пока не обожжет тебя палящее солнце, не заслепит тебе очи горячий песок и пока – усталая – не обратишь, как жар, раскаленных взоров твоих направо и налево, ища прохладной струи, чтоб утолить кипящую в тебе жажду желаний и надежд!..

Молодой человек, который, пока мы говорили, окончательно сбился с тону, поднявшись, по его выражению, выше облака ходячего, выше лесу стоячего, – этот молодой человек не герой моего романа. Перед читателем встанут во всем мелочном своем величии и величавой мелочности, во всей, может быть, грустной, но тем не менее справедливой действительности и другие образы, другие характеры, резко бросающиеся в глаза наблюдателю и оттененные самородной особенностью: но опять не на них опирается все

145

В. И. Аскоченский

здание этого рассказа, не они движут пером, едва поспевающим за тревожным бегом развивающейся мысли.

Во всяком случае не мешает однако ж знать, что молодой человек, открывший эту повесть раздирательной арией Бертрана, называется Федором, по отчеству Степановичем, а по прозвищу Племянничковым. Собой он был вовсе не красавец; природа как-то уж чересчур завострила его физиономию, придав ей слишком резкое выражение. На моду больших претензий Племянничков не имел, и кроме уродливой прически à la mougik, которая, как нарочно, не шла к улиткообразной голове его, вы не встретили бы на нем ничего такого, что поторопился бы перенять любитель модных фраков, жилетов и прочих клочков, которыми, по замечанию поэта, «на перекор стихиям», опутывает себя цивилизованная половина смертных мужеского рода. Весь корпус Племянничкова, свыкшись сначала с школьной курткой, а потом должностным мундиром, как-то не совсем уклюже укладывался во фрак, как бы он ловко сшит ни был. Не смотря на тщательность, с какою обыкновенно Племянничков пробирался на званый вечер, всегда у него, после первой же кадрили, или сворачивался набок непозволительно-толстый узел галстуха, или высовывалась манишка, открывая таким образом не всегда безукоризненно чистое белье, или оказывалась одна перчатка незастегнутою, по неимению крючка или пуговицы. На все это, впрочем, Племянничков не обращал большого внимания; его даже мало беспокоило и то, если в бешеном вальсе портилась его наскоро и незатейливо придуманная прическа и волосы опускались космами, делая его похожим на человека, который только что вылез из ванны. Вести разговор Племянничков умел как-то особенно; смотря потому, где и с кем приходилось ему говорить, он бывал или чудо как остер и оборотлив, или нестерпимо тягуч и тяжел, точно как будто всякое слово вязло у него в зубах. Но всего опаснее для него было вести речь с дамами, Бог его

146

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

знает, только так бывало, что начнет он как быть должно – и сладко, и мягко, и комплиментец ввернет кстати, а чрез минуту, смотришь, дама и отвернулась от него со вздернутою губою. «Что, – спрашивает его обыкновенно в таких случаях приятель: видно, уж болтнул что-нибудь?» – «Да нет, братец, а то и то»,– ну, и расскажет все как было. – «Ну, уж ты и в самом деле», – скажет приятель и также в свою очередь отойдет прочь. А впрочем, Племянничков состоял на счету добрых малых. Об уме его говорить нечего; ибо кто ж нынче не умен?

Мы все учились понемногу Чему-нибудь и как-нибудь, Так воспитаньем, слава Богу, У нас немудрено блеснуть.

Не скажу, в какой мере были верны и основательны сведения Племянничкова, по крайней мере не было науки, о которой бы он не судил и вкривь и вкось, озадачивая профанов техническими терминами и Бог его знает где вычитываемыми открытиями.

У письменного стола, прислоненного к окну, выходившему в палисадник, сидел, склоня голову и положив ноги на близстоявший стул, Николай Михайлович Беляков, приятель Племяннячкова. Он в задумчивости чертил перочинным ножичком по столу какие-то буквы, не замечая того, что режет зеленое сукно. Светлорусые волосы его опустились густою прядью, и грусть тихая и глубокая виднелась на этом светлом лице, на котором широкой кистью было написано добродушие и впечатлительная приимчивость. Трудно было угадать в эту минуту в Беликове того милого повесу, который всегда веселил метко сказанным словом беззаботную молодежь; не видать было в нем его привычной рассеянности, его безустанного­ вранья, от которого, впрочем, он сам никог-

147

В. И. Аскоченский

да не краснел: но не удивило бы это никого из тех, кто был близок к Беликову. Его мнимая рассеянность не мешала ему вникать в жизнь и ее прихотливые явления. Вас невольно остановила бы и изумила иная заметка, мимоходом брошенная этим повесой, и вы потом невольно спросили бы самих себя: тот ли это человек, который врет, не озираясь, не устремляя, по-видимому, испытующего взора вглубь сцены, по которой вертится и бегает вечносуетливое человечество? Редко кому удастся подметить так верно, схватить так быстро мелькнувшую мгновенно характеристику ставшего пред очи оригинала и осветить ее нарочно придуманным для того словом, как это делал Беликов. Не подумайте однако ж чтоб Николай Михайлович был уж чисто-начисто Малек-Адель XIX века; совсем нет. Весьма многие благовоспитанные и очень хорошо танцующие польк-мазурку девицы находят, что Беликов ровно ничего не значит против Тонина, отличнейшего, как всем известно, танцора; – и такое заключение благовоспитанного пола совершенно справедливо. Вообразите, – Беликов всегда волочит ноги, точно как будто у него на каждой по пудовой гире, а иногда меряет залу такими огромными шагами, что ужас! – согласитесь после этого, что такие поступки ни на что не похожи. Да при том Беликов как-то немножко угловат в движениях и приемах, и потому его с некоторой осторожностью следует подпускать к этажерке, уставленной модными безделушками: непременно что-нибудь уронит или разломает. Он тоже скор на бойкое, размашистое слово, от которого подчас покраснеет целомудренная мамзель и покачает головой опытная мадам: но это, кто его знает, как-то все идет к нему. Попробуй-ка другой кто-нибудь так сказать, – да Боже сохрани! выйдет такая история, что после и носа нельзя будет никуда показать.

–  Да перестань, ради Бога, орать! – сказал Беляков с досадой, бросив ножичек, который он уж успел сломать.

148

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

–  И что, не нравится? – отвечал Племянничков, сбрасывая с себя импровизированный плащ. – Извольте, дяденька (у него все были дяденьки, хоть иному дяденьке он сам годился бы в дедушки), я замолчу, но только ей-богу скучно; я от того и распелся, что скучно. Тоска да и полно.

Беликов вздохнул почти со стоном.

–  Дяденька, а, дяденька! – приставал Племянничков, засматривая в глаза своему приятелю.

–  Ну, что? – отрывисто сказал Беликов.

–  У, что! нельзя было понежней да поласковей? –  Что ж тебе нужно?

–  Ты был нынче у Софьина!

–  Был, – протяжно отвечал Беликов.

–  Ну, коли пошло на скуку да вздохи, то пойдем опять к нему.

–  Пожалуй, пойдем.

И вот уже знакомцы наши сбираются брать приступом высокое крыльцо квартиры Софьина. Племянничков, сейчас окончивший какой-то рассказ, толкнул ногой, без всякой, впрочем, надобности, лежавшую близь крыльца старую дворняшку, которая, флегматически взглянув на повесу и поворчав немного, спокойно расположилась на том же месте.

–  Барин дома? – спросил Беликов дворника, который, распялив на вешалке какое-то пальто, преусердно колотил его обшарпанным веником.

–  Кто – барин? Дома-с, пожалуйте. Они, надо быть, в кабинете.

–  А что он делает? – спросил Племянничков, всходя на лестницу.

–  Ничего-с; мыслями занимаются, – отвечал находчивый слуга, поплевывая на ладонь, чтоб вытереть воротник страдавшего пальто.

Квартира, занимаемая Софьиным, была из лучших в городе. Не богато, но со вкусом меблированная, она, по

149

В. И. Аскоченский

расположению комнат, представляла все удобства, какие нужны человеку семейному; но болезненно сжалось бы сердце у всякого, кто заглянул бы сюда. Снятые портьеры и занавеси валялись на полу в одной куче, и шелковыми кистями их забавлялась, прыгая, маленькая собачка, фаворитка дома; между мебелью, расставленной как попало и покрытой густым слоем пыли, лежали скомканные ковры;

вуглу прислонилось богатое кресло с переломленной ногой; на бархатном табурете лежали куски матового стекла разбитой лампы, и сиротеющий рояль сдвинут был почти на средину комнаты, к паркету которой, как видно, несколько дней не прикасалась щетка полотера. На козетке, прислоненной к стене, навалены были груды белья; окна уставлены банками, пузырьками с заплесневшей микстурой и щегольскими коробочками для порошков – и все это

втой гостиной, где незадолго перед тем все являлось так стройным, так светлым, так изящным... Обширная зала была совершенно пуста; богатая в тяжелых рамах картина, свесившись боком, моталась на одном крюке, вырвав другой из стены вместе с штукатуркой; большие зеркала, еще закрытые белыми, но уже запыленными скатертями, показывали, что тут весьма недавно разыгран был последний акт той драмы, которую зовут жизнию человеческой...

Несколько стульев, небольшой столик с графином воды, пробка от которого валялась на полу, закапанном воском, два-три вазона с какими-то поблекшими растениями – вот все убранство той залы, где за несколько дней пред сим витало счастье и довольство, раздавались обворожительные звукирояля,одушевляемогочьими-топерстамииостанав- ливавшие под окнами целые толпы прохожих. А в другие комнаты еще тяжелее, еще грустней было заглянуть: там во всем видно было расстройство и горькое разрушение счастия и довольства.

Нет, видно, нет кого-то в этом доме; ангел-хранитель его, видно, улетел отсюда!..

150