Askochensky_V_I_Za_Rus_Svyatuyu

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

–  Здравствуй, Владимир, – сказал Беликов, подавая руку Софьину, сидевшему на кровати, ничем не покрытой.

Софьин молча пожал руку тому и другому и повалился на подушку, положив на близь стоявшее кресло какую-то большую книгу в простом кожаном переплете.

Беликовприслонилсякписьменномустолу,неупустив при сем случае изломать легкую его решетку.

–  Ах, дяденька! – сказал Племянничков. – Что за ловкость у вас, ей-богу!

Но Софьин не обратил внимания ни на изломаннную решетку, ни на замечание Племянничкова. Он лежал неподвижно, подложив себе под голову обе руки, и мутные глаза его смотрели в потолок.

Владимир Петрович Софьин был не стар. Многие, судя по свежести его лица, по веселости характера и особенной крепости, никак не давали ему более 25 лет. Но две глубокие морщины на открытом челе его, рано поседевшие волоса заставляли не без основания заключать, что Софьин если не долго, то много прожил. Вместо живого, подвижного выражения лицо его было подернуто тяжкой думой, наложившей странную неподвижность на все черты одушевленной его физиономии; светлые, горевшие силою воли и крепостию духа, очи его как будто забыли привычный блеск свой и тускло устремлялись на один какой-либо предмет, вспыхивая мгновенно и неожиданно несвойственным им огнем; густо поросшая борода неприятно оттеняла синеватую бледность опустившегося лица, и мрачная тишина, заключенная в глубине души его, заразительно и властно действовала на все, что его окружало.

КабинетСофьинапредставлялтакоежерасстройство, как прочие комнаты. На письменном столе, заваленном бумагами, разбросаны были дорогие безделки, испачканные перья, недокуренные сигары, медные и серебряные деньги, просыпанный песок, две тонких восковых свечки, какие-то порошки, раскрытый бумажник, бутылочка

151

В. И. Аскоченский

духов, куски черного сургуча, клочки богатой парчи, запачканный воском креп и еще много кой-чего. Голубые занавеси у окон были спущены и набрасывали синий, мертвенный цвет на окружающие предметы; в углу в таком же беспорядке свалены были книги, кучи бумаг и свернутые в трубку географические карты. По всему было видно, что рука хозяина ни до чего не хотела дотронуться.

И долго бы еще продолжалась начавшаяся после первых слов свидания молчальническая сцена, если б Беликов не наступил на ногу собачке, отнюдь не подозревавшей неловкости господина, сапог которого обнюхивала она так дружелюбно. Болезненный визг собачки заставил Софьина вздрогнуть, а Племянничкову подал случай еще раз повторить замечание своему приятелю.

–  А что это, дяденька, за книга такая? – сказал он, подходя к креслу.

–  Библия, мой друг, – отвечал Софьин, тяжело вздохнув и приподнимаясь на кровати.

–  Ну-ка, ну; я, право, никогда не видал ее. Попробовать бы, умею ли я читать на этом иностранном диалекте.

–  И я не умел, а вот, видите, теперь умею. –  Куда ж нам, дяденька, за вами!

–  Да, Федор Степанович, вы правду сказали: куда вам за мной! Перед вами разогнулась только первая страница той книги, которую озаглавливают жизнию, а я уж прочитал ее несколько томов и потому-то, устав от этого чтения, взялся теперь для отдыха за эту святую книгу.

–  А что ж такое в этой книге?

–  Все, друг мой. Тут реквием земному счастью; тут реквием и убитой скорбями душе.

–  Переплет, должно быть, старинный, – сказал Племянничков, – медленно кладя книгу на стол.

–  Вы знаете, – продолжал Софьин, – что я потерял; вы знаете, как страшна и глубока рана, нанесенная мне той рукой, против которой не устоит ничья другая рука. Явля-

152

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

лись ко мне утешители: но пошлы, из рук вон как пошлы были их утешения!.. Я сказал им: кого Бог огорчил, того люди не утешат, – и люди замолчали, я поблагодарил я их за то в сердце своем. Вот тут, друзья мои, в этой книге нашел я себе животворящую мысль, укрепившую меня в вере, поддержавшую во мне надежду и чуть-чуть теплившуюся искру любви.

–  Все так, Владимир Петрович, – сказал Племянничков, все это так, но время все залечит.

–  Голубчик! Вылечивают и тех, у кого оторвана рука или нога: но человек все-таки остается калекою. Залечит время и мою рану, но скажете ли вы, что цела моя душа так же, как цела теперь ваша?

–  Эх, дяденька! – сказал Племянничков с обычной ему беззаботностью, – переменимте, пожалуйста, разговор! Ей-богу, такая тоска.

–  Пожалуй.

И Софьин начал ходить медленными шагами по комнате. –  Что ж, Николай, ты не утешаешь меня? – сказал он потом Беликову тоном какой-то горькой насмешки, остано-

вившись перед ним.

–  Не нужно, – отвечал Беликов грубо, и на глазах его навернули слезы.

Софьин упал лицом в подушку и глухо зарыдал. Есть несчастия, сила которых уменьшается уже тем,

что человеку остается возможность бороться с ними; есть другие несчастия, которые, всей тяжестью налегая на человека, одним разом убивают в нем всю энергию духа и оставляют одно и единственное успокоение в покорной преданности воле Провидения.

Глава вторая

Владимир Петрович Софьин был один из тех немногих, которые, быв отмечены перстом судьбы, рано

153

В. И. Аскоченский

обрекаются на борьбу с жизнию и всеми прихотливыми явлениями ее. Равно приимчивый как для горя, так и для радостей, он без всякого расчета расходовал запас сил душевных, щедро вложенных в него благодетельной природой. Не включая себя насильно в число аристократов, Софьин трудами и прочным, невольно уважаемым от света образованием достиг того, что радушно был принят теми, которые давали законы другим маленьким общественным кружкам, сами не принимая ни от кого. Но блеск, издали слепивший очи, скоро показал Софьину мишурность свою, и недовольный светом и его обычаями, он решился укрыться в самого себя от шумных и пустых его развлечений. Наука, строгая, как трапист, открыла ему свое святилище; Софьин с жаром принялся изучать ее элевзинские таинства, чтоб стать жрецом ее достойным: но и тут недолго держал его одуряющий некоторые головы обман. Чем более открывался перед ним длинный и необозримый свиток никогда не разрешимых задач несколько тысяч лет умствующего человечества, тем понятнее становилось изречение Сократа, что наконец он знает то, что ничего не знает, чем ближе присматривался к механической работе прославленных тружеников науки, тем поразительней представлялось ему сходство их с оракулами, скрывавшими под одним изречением два противоположные смысла и, смотря по надобности, употреблявшими тот или другой. Плененный потом вдохновенными творениями Россини и Доницетти, чудными мелодиями Шуберта и гремучими фантазиями Листа и Тальберга, Софьин на целый месяц уселся у фортепьяна и без устали от утра до вечера колотил непослушные клавиши, вызывая из них знакомую душе его гармонию: но такое занятие привело нетерпеливого артиста к тому лишь убеждению, что Бюффон решительно не прав, утверждая, что гений есть терпение. Наконец Софьин схватил кисть и карандаш, запасся ватманской бумагой, уставил свой кабинет станками, бюста-

154

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

ми и рамами, обтянутыми полотном, накупил целую кучу красок, отпустил длинные волосы, принял артистическую небрежность и с портфелью под мышкой пустился гулять по окрестностям в намерении создать что-нибудь в роде Теньера или Корреджио: но, схватив простуду и с трудом ускользнув от бешеной собаки, сильно его напугавшей, приказал убрать из кабинета весь артистический хлам, остригся попорядочней, повязал галстух, как должно, застегнул все, чему не следует быть расстегнутым, и сел, сложа руки, с сигарою во рту. Софьин, как видите, успокоился – но надолго ли? Есть пора в нашей жизни, когда мы вольны, как птичка Божия, когда сердце наше, словно мотылек, порхает с цветка на цветок, когда ум, не опасаясь строгого взыскания, строит воздушные замки и потом хладнокровно разрушает их сам с тем, чтоб снова начать эту Сизифову работу. Расчеты и соображения тут не имеют места; мы бежим опрометью, без оглядки, по незнакомой, устилаемой цветами нашего ж воображения дороге жизни; мы в хлопотах, но только об удовольствиях да наслаждениях, – чудо как хорошо! Все вокруг нас так весело, так роскошно! Но чем долее бежим мы, тем ощутительнее усталость, тем пустыннее становятся окружающие нас виды, тем одиноче мы себя чувствуем. Глядь – на поверстном столбе жизненной дороги белеет цифра: 25; призадумались молодцы, но не надолго. Бежим опять; что будет, то будет, а до 40 еще далеко, – катай! И катаем; а между тем при малейшем углублении в самих себя, в нас незаметно развивается потребность другой, лучшей, истинно человеческой жизни; а между тем мы иногда задумываемся не на шутку; а между тем усталой душе нашей хочется отдохнуть и сердце просит любви. Вдруг видим на столбе: 30. Впереди все так сине, неопредельно, бесцельно, однообразно, такая страшная пустота, – стой! Мы оглядываемся назад, ищем чего-то кругом себя; мы чувствуем, глубоко уже чувствуем свое одиночество и, если не совсем израс-

155

В. И. Аскоченский

ходовали прекрасное чувство любви, – грустим, крепко грустим, сами не зная отчего.

Впрочем, Софьин был не таков. Он уже бывал несколько раз влюбленным. Как водится, он страдал и сильно страдал; клялся при встречающихся препятствиях пропасть совсем и с головой, и с грешным телом; громко уверял приятелей, что наконец нашел давно искомый идеал, что идеал этот поднес ему «чашу страстной неги, шире неба, глубже моря, которую он якобы выпил до дна», и, наконец (простите! кто на своем веку не делал глупостей!), писал в новейшем вкусе стихи «к ней», где вовсе не сантиментальничал, как это было в скромные, карамзинские годы, а грозил, как следует, отчаянием, ревностию á la Отелло, громами и молниями небес и еще чем-то чрезвычайно страшным. Потом, когда дела, в которые вовсе некстати вмешивалась такая раздирательная любовь, устроивались законным порядком и страстному обожателю уже неловко становилось являться к «божественной, но коварной деве», Софьин, продекламировав с чувством и с должною расстановкой:

Япережил свои желанья,

Яразлюбил свои мечты,

ипрочее до конца, влюблялся снова в какую-нибудь Адель,

иснова начиналась та же история.

Пришла наконец и ему пора войти в самого себя, и без сожаления, даже с упреком взглянул он назад на свое минувшее и весь отдался настоящему, робко устремляя прозорливый взор в синевшую перед ним даль будущности.

Но будущность, как мы видели, страшно обманула его. Девять месяцев только прожил он с избранницей своей, с своей несравненной Надиной и остался тем, чем мы встретили его в начале нашего рассказа, – остался с сиротой, который не видал ласк матери, не слышал голоса ее

156

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

и даже смутно не представит себе со временем желанного образа ее.

Владимир Петрович уберег однако ж сердце свое от конечного сокрушения, не позволил уму возмутительного ропота и склонил его к смиренной покорности неисповедимым путям Промысла. Вдали от шума городского он начал жить двойной жизнью: но, отторгаясь одной половиной существа своего от неизбежных треволнений настоящего, другой лучшей половиной он жил в прошедшем, читая в памяти своей прекрасные страницы минувшего счастия. Сначалагородговорил,толковалипересуживалповедение Софьина, потом занялся более свежими новостями, наконец и совсем забыл его. Софьин не замечал даже того, что многие из его прежних знакомых, встречаясь с ним, важно подавали два пальца или едва приподнимали шляпу, не прерывая с спутником своим далеко зашедшего разговора. Он являлся к должности, исполнял все, чего требовала от него служба, и молчаливый, многодумный возвращался домой жить особою, созданною им самим жизнию.

Хороша и эта жизнь, если человек не потерял способности углубляться в себя, если еще остается в нем сила мысли и чувства; в ней даже ярче светится высокое достоинство человека. Жалок и печален вид того несчастливца, который мечется по треволненному морю жизни с потерянным якорем веры и надежды или который заглушает горе свое в оскорбляющих достоинство существа разумного оргиях!

Софьин поневоле должен был расстаться со своим сиротой – Митей. Держать его при себе значило бы угождать собственному эгоизму, и первые минуты сознательной жизни младенца отравить мыслью о сиротстве и одиночестве. Не растет дерево на камне, хоть и камень разогревается до жара-пыла огненного; ему нужна мягкая, теплая, прохлаждающая земля... Спокойно, хоть и не без грусти, отпустил Софьин своего Митю к родному деду под теплое

157

В.И. Аскоченский

инежное крылушко родной тетки, заменившей ему с этой минуты родную мать. Долго еще нужно было ждать, пока он услышит из уст младенца своего сладкое имя отца. Пусть же до того времени светлые глазки нового пришельца опальной земли встретятся с очами женщины, всегда магнетически смягчающими душу; пусть сразу не пугает его сиротство, и да видит он в близком к нему девственном создании мать свою, к которой он придет со временем лишь на могилу...

Софьин любил посещать часовню, построенную им над гробом незабвеннной своей подруги. Там просиживал он вечера, беседуя с отшедшею от него душой словами вдохновенного псалмопевца, и чудилось ему порой, что кто-то реял вокруг его и навевал на сердце его прохладу утешения. Там-то понял он, что молитва действительно есть связь, соединяющая мир видимый с невидимым, есть беседа духа, заключенного в плоти, с духом, уже отрешившимся от нее. Как светлого праздника, ждал он субботы, когда в храм Божий являлся служитель алтаря приносить бескровную жертву за души усопших, когда в живых песнях Церкви слышался как бы ответный голос на плач и воздыхание сиротствующих; когда религия в ощутительных образах являлась слабому смертному благовестницей веры и надежды. Весь обливался слезами Софьин: но отрадны бывали эти слезы; они как будто размывали тоску души, и легко вздыхалось после них, и спокойнее становилось думное чело несчастливца.

Проходили месяцы, прошел и год, и два года. Предсказания некоторых господ и госпож о неминуемой женитьбе Софьина плохо оправдывались. Одни из невест, на которых они указывали, повыходили замуж, другие оставались в девстве, приобретая с каждым днем привычку сплетничать

излобясь на подростков, оставлявших их на заднем плане картины, а Софьин все оставался грустным и одиноким, все еще любил память незабвенной своей подруги.

158

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

Но всемогущее время начинало уже понемногу закрывать тяжелую рану горячего сердца.

В один из летних дней некоторые из обывателей города В., быв обмануты ярким сиянием утреннего солнца, пожаловали ради прогулки в кладбищенскую церковь. Часам к двенадцати набежавшая туча заговорила громом, залилась проливным дождем и, оставив на улицах пенившиеся лужи, прошла себе как ни в чем не бывала. Софьин после обедни пошел в часовню и через четверть часа, выглянув из дверей, увидел на церковной паперти какую-то даму, очень плотную, и с ней молодую, миловидненькую девицу. Дама с довольно крупными жестами обращалась к своей компаньонке и, по-видимому, делала ей какие-то выговоры. Девица безответно и тревожно поглядывала через решетчатую ограду кладбища, как бы выжидая кого-то, и потом приподнимала умоляющие взоры на барыню, больше и больше выражавшую нетерпение и досаду.

–  Нечего выглядывать-то! – послышался сердитый голос барыни. – Не припасла еще колясок да карет для вашей милости! Ведь говорила же, чтоб постоял извощик; так нет, отпусти да отпусти, maman; пешком захотелось, променад сделать захотелось. Вот тебе и променад!

–  Да вы ж сами, маменька, не захотели удерживать лошадей! Я вам и слова не говорила.

–  Ну так! я у вас во всем виновата! Да что ж, сударыня вы моя, я у вас алтынщица какая-нибудь что ли?

Девица не отвечала на это ни слова, но, отвернувшись, поднесла к глазам платок.

Софьин вышел из часовни.

–  Позвольте, – сказал он, вежливо поклонившись обеим дамам, – предложить вам экипаж мой.

–  Ах, помилуйте, да как же это...

Жеманный тон, каким произнесены были эти слова, совершенно не гармонировал с теми довольно крупными выражениями, какими эта барыня потчивала сейчас свою

159

В. И. Аскоченский

компаньонку. Открытые и гневные глаза ее теперь были как-то прищурены и сладки до приторности; самая голова ее, значительно отделявшаяся от плотного бюста, теперь как будто ушла в плечи, словно у индюка, когда он, распустив хвост, сбирается окликнуть пробегающего мимо его мальчишку.

–  Пройти теперь пешком решительно невозможно, – продолжал Софьин, – а я побуду еще здесь, и лошади мои успеют воротиться.

–  Ах, мусье, – жеманно проговорила барыня, – да мы же с вами незнакомы.

–  Моя услуга не так велика и не так обязательна, чтоб требовала предварительного знакомства. А впрочем...

–  Поедемте, maman, – сказала девушка, – и покраснела. –  Ах, какие вы странные, мадам! – заметила барыня. –  Парфен! – крикнул Софьин, – давай!

Ион подал руку барыне, которая жеманно приняла ее

истала сходить с ступенек. Девица пошла за ними.

–  Мы, – говорила барыня, – недавно из Петербурга, и признаться, не успели обзавестись экипажем. Все это осталось у нас там – у генерала Топорова – это лучший друг нашего дома. Вы с ним знакомы?

–  С кем-с?

–  С генералом Топоровым.

–  С генералом Топоровым не знаком. –  Так вы не были никогда в Петербурге? –  Был.

–  Как же вы не знаете генерала Топорова?

–  Я знаю там Топорова, но только помощника директора, и опять не генерала.

–  Андрея Демьяныча?

–  Кажется, так. Он, помнится, только статский советник. –  Так это ж он и есть. Он уж теперь директором?

–  И генералом?

–  М-да, скоро получит да, я думаю, и получил уж.

160