Askochensky_V_I_Za_Rus_Svyatuyu

Раздел I. ЦЕРКОВНО-ИСТОРИЧЕСКИЕ СОЧИНЕНИЯ

дачки назывались экзерцициями (exercitiae), а домашние – оккупациями (occupationes). Для последних ученики имели особые разрисованные тетради, связанные в порядке, с надписью: Liber diligentiarum – тетрадь занятий, или Codex laborum – книга трудов, или просто Labor – труд

иOccupationes – упражнения. Школьные задачки всегда были оканчиваемы в самом классе и подавались учителю, который, прочитав их у себя дома и подчеркнув, а иногда и поправив ошибки, наутро возвращал ученикам с приличною рецензией, соответственно уже данным правилам1. Домашние упражнения были предварительно показываемы авдитору, который, по мере сил своих, исправлял их

ипредставлял потом учителю с надписью: correcta; лучшие же из учеников подавали свои тетради прямо учителю, означая на них: non correcta.

Такие задачки делались иногда средством к соревнованию учеников между собою; в таком случае на тетради надписывалось: de calligraphia (в чистописании), de diligentia (в прилежании), de loco (о месте), de erratis (на счет большего или меньшего числа ошибок). Соревнователь указывал и имя одного из своих товарищей, с которым вступал в такой спор. И если в претензии своей он оказывался достойным требуемого преимущества, в таком случае получал должное; буде же затронутый ученик не только не уступал ему, но даже превосходил своего противника в затеянном им споре: тогда ему предоставлялось право искать удовлетворения и тетрадь обиженного таким совместничеством требовала несостоятельному претенденту розог (de plagis). Иногда эти упражнения бывали средством получить то, в чем нуждался бедный школьник. На уцелевших тетрадях мы читаем надписи: de pane (о хле-

бе), de candella (о свечке), de indutio (об одеже), de calceis (об

1  Учитель подписывал сверх этого на оккупации одобрение или неодо-

брение на языке латинском. Общеупотребительные для этого слова были: bene, optime, elegantissime, или напротив: non male, male, pessime и проч.

91

В. И. Аскоченский

обуви), – и грустно становится, когда подумаешь, каким лишениям обрекали себя эти люди, которых удерживала при школе одна лишь жажда к просвещению, – грустно, но вместе с тем и отрадно, ибо знаешь, что из этих горемык выходили потом знаменитые пастыри Церкви, ученые и государственные мужи.

Воспитанники низших классов и особенно синтаксимы непременно обязаны были объясняться между собою на языке латинском, хотя бы то было вне школы. Провинившийся в этом или сказавший что-либо грамматически не- правильно,тотчасполучалоттоварищаcalculum–узенький, столпцеватый бумажный сверток, вложенный в небольшой футляр. Имеющий эту явную улику своего преступления всеми силами старался сбыть calculum кому-либо менее его осторожному и опытному в языке латинском, – и горе, если этот сверток оставался у кого-нибудь через ночь! Авдитор отмечал тогда: pernoctavit apud dominum N (переночевал у господина такого-то), и бедный dominus подвергался стыду и поношению от своих товарищей, да сверх того и телесному наказанию от учителя.

За латинским языком следовало изучение языка славянского и местного русского1: но что это были за языки! Странная и нескладная смесь польских и малороссийских выражений – вот та речь, которая иногда встречалась между лучшими сословиями, говорим: иногда, потому что в высшем классе более любили говорить по-польски, чем древним, прекрасным языком, уцелевшим в народных думах и песнях и нескольких договорных и актовых сделках. В самом низшем слое общества оставалось, правда, то сильное и неиспорченное наречие, которое так прельщает нас в воззваниях Хмельницкого и его сподвижников: но то был язык хлопский, и подавленная польщизною русская народность не замечала, что враги ее посягали на одно из лучших достояний народа, рабски подделывавшаяся под

1  Памятники. Т. I. С. 115.

92

Раздел I. ЦЕРКОВНО-ИСТОРИЧЕСКИЕ СОЧИНЕНИЯ

говор своих притеснителей. Представители киевской учености, кажется, меньше всех хотели это видеть; оно и то сказать, в полемико-ожесточенных спорах за первейшее достояние Руси православной некогда было выбирать слова и наблюдать чистоту слога; нужно было говорить с противной партией тем языком, который она лучше понимала, и русские говорили: но в речах их, кроме русской души, не было ни одного чисто русского оборота. Не могло этому горю пособить и изучение языка славянского, сохранявшегося в книгах церковных; известно, что всякий язык совершенствуется не столько теоретическим изучением, сколько практическим его употреблением; посемуто школьное изучение языка церковно-славянского приносило только ту пользу изучавшим его, что позволяло понимать все, что пишется в наших священных книгах: но как скоро доходило дело до передачи или до объяснения тех же самых вещей народу, надобно было прибегать к наречию, ходившему среди его, и заменять прекрасное, но не совсем понятное слово дурным, исковерканным, но знакомым всем и каждому.

Тем не менее теоретическое изучение русского языка и филологическое его исследование началось собственно на юго-западе России, и Киев в этом отношении имеет едва ли не первую долю. В 1591 году студенты львовского училища составили полную еллино-слявянскую грамматику: но это был лишь перевод грамматики греческой, и поелику в ней нимало не взяты в расчет законы русской речи, то она и не могла привиться к слогу книжному. Через пять лет после этого (1596 г.) явилась славянская грамматика львовского протоиерея Лаврентия Зизания. Это уж был огромный шаг вперед. Для русской речи указаны надлежащие формы; видно углубление в характер и дух самого языка: но написанная наречием церковнославянским, белорусским и польским, она в самой себе носила живое противоречие тем правилам о чистоте и правильности русской речи, которые

93

В. И. Аскоченский

проповедовала, и сама, «партаючи в писме и словах», отнюдь не могла «отворить всем ум к познанию в преправый разум»1. Наконец, в 1619 году вышла в свет грамматика, которая, по определению автора, долженствовала быть «известным художеством благо и глаголати и писати учащим». Это, без всякого сомнения, было то руководство, которым пользовались воспитанники киевской школы в бытность Мелетия Смотрицкого преподавателем наук. Более века прожила она, заслужив честь быть известною всей России; сам великий творец русского слога Ломоносов из нее почерпнул первые понятия о механизме той молви, которую он потом гением своим возвел «в перл создания». Киевская академия по праву может считать грамматику Смотрицкого законным своим достоянием: ибо правила, изложенные в ней, слышала она из уст самого автора, здесь же изучавшего ту речь, которую уложил он потом в умно-придуманные формы2. Положим, что дальнейшее развитие и усовершенствование языка далеко оставило за собой правила грамматики Смотрицкого: но и в ней осталось многое, что доселе может считаться незаменимым, несмотря на хитрости и мудрости новейших грамматиков3.

Рано юго-запад России начал разрабатывать родное свое слово, как будто страшась за свое драгоценное достояние, с каждым днем более и более заглушаемое чужеяд-

1  См. предисловие к грамматике Зизания. Словарь истор. (Ч. II. С. 2), а так-

же: Учебная книга Росс. словесн. Греча. Т. IV. С. 648.

2  Что Смотрицкий был в киевской школе учителем, об этом сказано в Апо-

логии Коссова, хоть и неопределенно. Впрочем, наверное можно положить,

что время учительства Мелетия Смотрицкого относится к концу первого

десятилетия XVII века: ибо в 1615 году он жил в Виленском монастыре, а в 1620 был уже архиепископом Полоцким.

3  Таково прибавление небывалого дотоле предложного падежа; установление двух глагольных спряжений, основанных на окончании второго лица настоящего времени изъявительного наклонения. В этом последнем слу-

чае следовал Смотрицкому и Ломоносов, не изменил и Соколов, удержался

частью и Востоков; зато Греч, увлеченный страстью к преобразованию, совершенно спутал и затемнил эту важнейшую часть грамматики.

94

Раздел I. ЦЕРКОВНО-ИСТОРИЧЕСКИЕ СОЧИНЕНИЯ

ными растениями, щедро посеваемыми от врагов русской народности. Работа была механическая, не просветленная наукою: но все же в ней виднелась мысль искренняя – сберечь и сохранить по возможности какое есть добро. Так поступил Лаврентий Зизаний при составлении своего словаря1. Не пускаясь в корнесловие, не делая никаких других филологических исследований, он только собирал известные ему русские и славянские слова и объяснял их иногда речениями польскими и белорусскими, как более употребительными в том краю. Очевидно, что ближайшею целью такого собирания было желание уяснить те выражения, которые сделались уже не так доступными понятию слушавших Зизаниевы уроки: но наука находит ныне в этом высшую пользу. Киеву предоставлена была честь видеть у себя ученейшего филолога того времени если не в школе, то в недрах его изучившего тот язык, которому он был чужд по своему происхождению. Это был Памва Берында, молдаванский уроженец, прибывший в Киев в начале XVII века. Его познания и страсть к ученым занятиям скоро нашли себе должное упражнение. Когда Киево-Печерская Лавра приобрела себе стрятинскую типографию Балобана2, Берында определен был к ней начальником. Тут-то раскрылась в нем та страсть к филологическим исследованиям, которой мы обязаны первым, правильно составленным славяно-русским лексиконом3. Его поразило богатство сла-

1  Он приложен к грамматике его, изданной в Вильне 1596 года.

2  Описание книг графа Толстого, № 60.

3  Автор Истории Русской Церкви (период патриарш.. С. 106) утверждает,

что Памва Берында образовался во Львове, как это показывают его соб-

ственные слова: «...пребывая иногда в дому пресветлом благочестивого

пана Феодора Болобана» и проч. (Строева опис. книг, издан М., 1841 г.. С. 16); а митрополит Евгений в своем Словаре историческом (ч. II. С. 150) пишет, что Берында пострижен в монашество в Иерусалиме, где и провел несколько лет в разных должностях, что он приехал оттуда в Киев в начале

XVII века и определен надзирателем в лаврскую типографию. Митрополит

Евгений не говорит здесь ни слова о месте воспитания Берынды. Всего вероятнее, что Берында школьным образом не воспитывался ни в Киеве,

95

В. И. Аскоченский

вянской молви, имевшей «оквитое залецене (важное значение) не толко от писм богословских и гимнов церковных з еллинского ним претлумачоных (переведенных) але (но) из божественной литургии и иных таемниц (таинств), которые ся тым языком в великой и малой России, в Сербии, Болгарии и по иным сторонам отправуют». Ему прискорбно стало, что по причине трудности к уразумению некоторых слов славянских и самая Церковь российская многим «власным (собственным) сыном своим в огиду (недобрую славу) приходит», и для того он предпринял дело, которого до него только едва коснулся Зизаний. Все было для Берынды средством к уяснению того или другого слова: и польскорусское наречие тогдашнего временя, и филологические заметки древних писателей, и ссылки на свящ. книги, и языки еврейский, греческий, латинский и молдавский.

Но все эти многополезные труды были только частным деланием мужей просвещенных. Из них даже видно, что киевская коллегия была крайне бедна познаниями в языке чисто русском и что сами руководители ее в этом деле не могли оторваться от того говора, который был общеупотребительным в Киеве и во всей юго-западной России. Тем не менее школа, по мере сил и возможности, старалась очи-

ни в Львове. Он прибыл в Россию, конечно, уже не в таких летах, чтоб по-

ступить в первоначальные школы, ибо, как замечает Евгений, Берында, достигнув сана иеросхимонашеского (на что, конечно, требуется время), про-

вел в Иерусалиме­ несколько лет в разных должностях; а что он «пребывал

иногда в дому Болобана», то из этого отнюдь не следует, что Берында и

воспитывался во львовском училище. На пути к Киеву он останавливался

воЛьвове,былпринятблагочестивымипросвещеннымзащитникомПравославия как странник и притом человек образованный, – вот и все, что можно

вывестиизсобственногопоказанияБерынды.Даинечемуучитьсяемубыло

ни в киевских, ни в львовских тогдашних школах. Он и без того был высоко

образован, ибо тотчас же по определении своем в Печерскую Лавру получил в управление типографию – пост, довольно важный по тому времени. Составленный им Словарь показывает, что Берында изучал язык русский не за школьной скамьей, а дома, в своей келье над книгами Свящ. Писания

и существовавших тогда переводов отеческих творений, да еще там, где

слышалось живое слово, простая молвь, обогатившая синонимическими выражениями его лексикон.

96

Раздел I. ЦЕРКОВНО-ИСТОРИЧЕСКИЕ СОЧИНЕНИЯ

щать родную речь от наносных выражений и значительно успевала в этом, как увидим впоследствии.

Иезуиты, возмутившие киевлян против коллегии, между прочим, и тем, что в ней находится в большом пренебрежении язык греческий к явному предпочтению пред ним латинского, некоторым образом имели основание. Хотя Коссов в своей апологии и обещался поставить грецизм на такую степень, что он будет ad chorum, а латынь ad forum: но тем дело и кончилось; язык греческий и после этого никак не мог крепко привиться к школьному образованию киевских коллегиатов. Патриарх Паисий в грамоте своей училищному братству упоминает, что языку греческому обучали там только отчасти1. Главнейшую причину сего должно искать в том, что язык сей в тогдашнее время был мертвым даже в учебном отношении: ибо все относящееся к школьному кругу в целой Европе выходило и печаталось на языке латинском, и следовательно, если изучение последнего было неизбежимою надобностию, то знание первого могло быть только ученою роскошью, а в то время не до нее было киевским коллегиатам. Впрочем, нельзя сказать, чтоб язык греческий был вовсе в пренебрежении; иначе коллегия не произвела бы таких еллинистов, как Словеницкий, Сатановский и подобные им.

ДоПетраМогилывшколахкиевскихсуществовалопреподавание и польского языка: но с переименованием оных в коллегию и с введением новой программы наречие польское исключено как совершенно ненужное, главнее всего потому, чтоимговорилопочтивсенародонаселениеКиева,аграмматическое изучение оного не представляло никакого дельного результата. Такому исключению, может быть, содействовало еще и то обстоятельство, что наречие это принадлежало отъ­ явленным гонителям Православия и притеснителям Украйны, которые презрительно смотрели на угнетенный народ и самый говор его прозвали хлопским.

1  Памятники. Т. II. С. 190.

97

В. И. Аскоченский

Главноначальствующими лицами в коллегии, как и прежде, были ректор и префект. К ним в настоящую пору был присоединен супер-интендент и несколько учителей, в ведомстве которых состояли товарищи братства младше-

го (sodales minoris congregationis).

Обязанности ректора как главного лица в коллегии были многоразличны. Как игумен братского монастыря, он председательствовал во всех заседаниях монастырских

ипредстоятельствовал во время богослужения, имея ближайший надзор и наблюдение за нравственностью иноков

ивсейбратии.Подолжностинаставника,онзанималобыкновенно кафедру богословия, исправляя в то же время обязанность надзирателя и ревизора включительно по всем частям училища. В силу этого наставники представляли ему свои учебные отчеты, составляемые ими руководства, а воспитанники ему как главному лицу обязаны бывали дальнейшей своей промоцией (promotion) в высшие классы. Для удостоверения в успехах учеников, принадлежавших к младшему братству (minoris congregationia), кроме учительских аттестаций, ректору были представляемы из низших классов оккупации и экзерциции, а из средних – латинские, славянские и польские стихи, а также речи и письма разного рода. По рассмотрении их, ректор утверждал или отменял распоряжения наставников о переводе того или другого ученика в высший класс. Заведывая таким образом и монастырем, и училищем, ректор имел в непосредственном своем распоряжении общие монастырские и училищные доходы и назначал, с ведома значительнейших лиц братства, то или другое количество суммы на разные потребности собственно коллегии. В его же руках находились суд и расправа за всякий поступок наставника или ученика, противный правилам чести и общественного долга; на его ответственности лежало, чтобы «в собрание ученическое неспокойных не принимать, а наипаче остерегая того накрепко, чтоб учение было благочестивое, хри-

98

Раздел I. ЦЕРКОВНО-ИСТОРИЧЕСКИЕ СОЧИНЕНИЯ

стианское восточного исповедания, а отступников и еретиков и противников вере греко-российской в те школы не допускать и прелесть противного исповедания и еретическая обучения весьма отсекать и искоренять, а студентов, которые явятца кому в чем винны, унимать и смирять, и по винам их управу чинить, ни в чем им не наровя, и ни до какова своевольства их отнюдь не допущая»1. Только уголовные дела выходили из круга суда и расправы, чинимых ректором: но и в этом случае не обходилось без училищного начальства, которое посылало от себя, в качестве депутата, кого-либо из младших учителей.

Префект, до назначения супер-интендентов, совмещал

всебе и инспектора, и эконома, и профессора. В настоящую эпоху он был оставлен при двух только последних обязанностях. Предметом его в учебном отношении были собственно науки философские, а по части экономии он имел

внепосредственном своем заведывании продовольствие и содержание студентов и учеников.

Супер-интендент был избираем обыкновенно из учителей minoris congregationis. Через год его переменяли, если уменьем вести свое дело не заслуживал от всего коллегиального начальства лестного приглашения еще продолжать свою службу. Обязанности супер-интендента были чрезвычайно обширны: он должен был наблюдать за благочинием питомцев и тех, которые жили в бурсе, и тех, что на квартирах, и, наконец, за приходскими школами. Для облегчения этой многотрудной обязанности в помощь супер-интенденту были назначаемы визитаторы (visitatores) по нескольку из каждого класса. Из них одни были явные, а другие – тайные. Все они в свое время доносили супер-интенденту о состоянии подведомственных ему совоспитанников, и сообразно их донесениям супер-интендент делал студентам выговоры и замечания,

1  Это самое подтверждено и грамотою Петра Великого, данною 1701 года 26 сентября. См. Памятники. Т. II. С. 330, 331.

99

В.И. Аскоченский

ав случаях важных докладывал ректору; с учениками же он поступал решительней и по мере проступков их сам наказывал виновных, не доводя до сведения высшего начальства. Кроме этого, в пособие себе, супер-интендент для присмотра за учениками, проживавшими в бурсе, назначал в каждую комнату сениоров (seniores) и одного директора из благонравнейших студентов, которому предоставлялось право, в случае провинности, делать замечания самим сениорам, а учеников наказывать телесно. Для наблюдения за порядком в церкви избираемы были цензоры, строго смотревшие, чтобы всякий ученик вел себя в храме Божием прилично и сообразно священному месту.

Обязанности ординарных учителей ничем не разнились от нынешних: но в пособие каждому наставнику назначаемы были лучшие студенты, из которых одни, называвшиеся tаgistri sodalium, должны были объяснять уроки в самых классах перед приходом учителей, а другие, под именем инспекторов, наблюдали за изучением уроков в жилых комнатах бурсы. В каждом классе, кроме этого, был свой цензор, наблюдавший за порядком. У него был ключ от класса; он же смотрел за чистотой и опрятностью, содержал алфавитный список всех учеников, в котором отмечал, кто не был в классе или в церкви или кто замечен был в шалости. Обо всем этом он докладывал учителю перед приходом его в класс, где и чинима была после этого надлежащая расправа. Для исполнения экзекуции избираемо было несколько самых худших учеников, носивших название калефакторов1. Они должны были иметь на всякий случай розги, пали (линейки) и прочие принадлежности своего звания, а также исправлять должность бурсацких истопников.

Воспитанники коллегии носили двоякое название: те, которые принадлежали к братству младшему (sodales

1  От глаголов caleo, calesco: горячу и facio: делаю. Впрочем, как увидим

впоследствии, название калефакторов присвояемо было и надзирателям в более облагороженном смысле.

100