1 Дикарь читает стихотворение Шекспира "Феникс и голубка" поэзии.

Наконец Гельмгольц пригрозил вышвырнуть Бернарда из комнаты, если тот

перебьет Джона снова. Но как ни странно, а прервал в следующий раз чтение

сам Гельмгольц, и еще более грубым образом.

Дикарь читал "Ромео и Джульетту" -- с дрожью, с пылом страсти, ибо в

Ромео видел самого себя, а в Джульетте -- Ленайну. Сцену их первой встречи

Гельмгольц прослушал с недоуменным интересом. Сцена в саду восхитила его

своей поэзией; однако чувства влюбленных вызвали улыбку. Так взвинтить себя

из-за взаимопользования -- смешновато как-то. Но, если взвесить каждую

словесную деталь, что за превосходный образец инженерии чувств!

-- Перед стариканом Шекспиром, -- признал Гельмгольц, -- лучшие наши

специалисты -- ничто.

Дикарь торжествующе улыбнулся и продолжил чтение. Все шло гладко до той

последней сцены третьего акта, где супруги Капулетти понуждают дочь выйти

замуж за Париса. На протяжении всей сцены Гельмгольц поерзывал; когда же,

прочувственно передавая мольбу Джульетты, Дикарь прочел:

Все мое горе видят небеса

Ужели нету жалости у неба?

О, не гони меня, родная мать!

Отсрочку дай на месяц, на неделю;

А если нет, то брачную постель

Стелите мне в могильном мраке склепа,

Где погребен Тибальт. 1

Тут уж Гельмгольц безудержно расхохотался: отец и мать (непотребщина в

квадрате!) тащат, толкают дочку к взаимопользованию с неприятным ей

мужчиной! А дочь, идиотка этакая, утаивает, что взаимопользуется с другим,

кого (в данный момент, во всяком случае) предпочитает! Дурацки непристойная

ситуация, в высшей степени комичная. До сих пор Гельмгольцу еще удавалось

героическим усилием подавлять разбиравший его смех; но "родная мать"

(страдальчески, трепетно произнес это

1 "Ромео и Джульетта" (акт III, сц 5) Дикарь) и упоминание о мертвом

Тибальте, лежащем во мраке склепа -- очевидно, без кремации, так что весь

фосфор пропадает зря, -- мать с Тибальтом доконали Гельмгольца. Он хохотал и

хохотал, уже и слезы текли по лицу, и все не мог остановиться; а Дикарь

глядел на него поверх страницы, бледнея оскорбленно, и наконец с возмущением

захлопнул книгу, встал и запер ее в стол -- спрятал бисер от свиней.

-- И однако, -- сказал Гельмгольц отдышавшись, извинясь и несколько

смягчив Дикаря, -- я вполне сознаю, что подобные нелепые, безумные коллизии

необходимы драматургу; ни о чем другом нельзя написать по-настоящему

захватывающе. Ведь почему этот старикан был таким замечательным технологом

чувств? Потому что писал о множестве вещей мучительных, бредовых, которые

волновали его. А так и надо -- быть до боли взволнованным, задетым за живое;

иначе не изобретешь действительно хороших, всепроникающих фраз. Но "отец"!

Но "мать"! -- Он покачал головой. -- Уж тут, извини, сдержать смех

немыслимо. Да и кого из нас взволнует то, попользуется парень девушкой или

нет? (Дикаря покоробило, но Гельмгольц, потупившийся в раздумье, ничего не

заметил.) -- Нет, -- подытожил он со вздохом, -- сейчас такое не годится.

Требуется иной род безумия и насилия. Но какой именно? Что именно? Где его

искать? -- Он помолчал; затем, мотнув головой, сказал наконец: -- Не знаю.

Не знаю.