Глава одиннадцатая

После скандала в Зале оплодотворения все высшекастовое лондонское

общество рвалось увидеть этого восхитительного дикаря, который упал на

колени перед Директором Инкубатория (вернее сказать, перед бывшим

Директором, ибо бедняга тотчас ушел в отставку и больше уж не появлялся в

Центре), который бухнулся на колени и обозвал Директора отцом, -- юмористика

почти сказочная! Линда же, напротив, не интересовала никого. Назваться

матерью -- это уже не юмор, а похабщина. Притом она ведь не настоящая

дикарка, а из бутыли вышла, сформирована, как все, и подлинной

эксцентричностью понятий блеснуть не может. Наконец- и это наинесомейший

резон, чтобы не знаться с Линдой, -- ее внешний вид. Жирная, утратившая свою

молодость, со скверными зубами, с пятнистым лицом, с безобразной фигурой --

при одном взгляде на нее буквально делается дурно. Так что лондонские сливки

общества решительно не желали видеть Линду. Да и Линда со своей стороны

нимало не желала их видеть. Для нее возврат в цивилизацию значил возвращение

к соме, означал возможность лежать в постели и предаваться непрерывному

сомотдыху без похмельной рвоты или головной боли, без того чувства, какое

бывало всякий раз после пейотля, будто совершила что-то жутко

антиобщественное, навек опозорившее. Сома не играет с тобой таких шуток. Она

-- средство идеальное, а если, проснувшись наутро, испытываешь неприятное

ощущение, то неприятное не само по себе, а лишь сравнительно с радостями

забытья. И поправить положение можно -- можно сделать забытье непрерывным.

Линда жадно требовала все более крупных и частых доз сомы. Доктор Шоу

вначале возражал; потом махнул рукой. Она глотала до двадцати граммов

ежесуточно.

-- И это ее прикончит в месяц-два, -- доверительно сообщил доктор

Бернарду. -- В один прекрасный день ее дыхательный центр окажется

парализован. Дыхание прекратится. Наступит конец. И тем лучше. Если бы мы

умели возвращать молодость, тогда бы дело другое. Но мы не умеем.

Ко всеобщему удивлению (ну и пускай себе спит Линда и никому не

мешает), Джон пытался возражать.

-- Ведь закармливая этими таблетками, вы укорачиваете ей жизнь!

-- В некотором смысле укорачиваем, -- соглашался доктор Шоу, -- но в

другом даже удлиняем. (Джон глядел на него непонимающе.) Пусть сома

укорачивает временное протяжение вашей жизни на столько-то лет, -- продолжал

врач. -- Зато какие безмерные вневременные протяжения она способна вам

дарить. Каждый сомотдых -- это фрагмент того, что наши предки называли

вечностью.

-- "Вечность была у нас в глазах и на устах"1, -- пробормотал Джон,

начиная понимать.

-- Как? -- не расслышал доктор Шоу.

-- Ничего. Так.

-- Конечно, -- продолжал доктор Шоу, -- нельзя позволять людям то и

дело отправляться в вечность, если они выполняют серьезную работу. Но

поскольку у Линды такой работы нет...