9. Самозванцы на Руси. Проблема законности государственной власти.

Хорошо известно, что феномен самозванчества принадлежит не только русской истории. На протяжение тысячелетий разные люди, обитатели разных стран принимали имена убитых, умерших или пропавших без вести правителей. Судьбы самозванцев были несходными, но большинство из них ждал печальный конец — расплатой за обман чаще всего становились казнь или заточение. Однако нигде самозванство не достигало такого размаха, как в России. На протяжении XVII — первой половины XIX века самозванческий наряд примеряли более ста человек (и это далеко не полные данные). Только “Петров III Федоровичей” было за 40 и несколько меньше Лжедмитриев.

Персонажи самозванства

“Самозванческая затейка” вводила в соблазн людей самых разных по темпераменту, складу характера и силе воли. Несомненно, у большинства преобладала авантюрная жилка, хотя были и такие, которые искренне уверовали в свое царственное происхождение. Конечно, последний случай — скорее объект разбирательства для психиатра, чем для историка. Но как быть, если в такой “болезни” подозревают, к примеру, Гришку Отрепьева, виртуозная игра которого в царевича Дмитрия заставляет усомниться в самой самозванческой посылке: так не играют, так верят.

Пестрое проявление индивидуальностей привело к возникновению самозванческих типов. Самозванец-бунтарь; самозванец-авантюрист, искатель личных выгод; самозванец-марионетка, орудие политического заговора, самозванец-пропагандист.

1 Богоданность государя

Масштабы самозванства в отечественной истории вызывают удивление и рождают естественное желание найти ему объяснение. Едва ли не самым распространенным в недавнем прошлом объяснением феномена самозванства было определение: “наивный монархизм масс”. Однако дальше декларации дело обычно не шло, поскольку определение “наивный” как бы снимало саму проблему.

Можно идти и от анализа политической ситуации. И тогда выявляются ее уникальность и напряженность и ставится безусловно правильный диагноз: кризис. Однако понятие “кризис” в лучшем случае отвечает на вопрос — почему появился самозванец. А не менее важен вопрос — “как”, столь необходимый для раскрытия механизма самозванства. Почему Лжедмитрию I или Емельяну Пугачеву поверили и почему за ними пошли тысячи?

Сегодня историки, исследующие прошлое, все чаще обращаются к изучению народного сознания. Иначе говоря, они пытаются выяснить, какие ценности были действительно духовной основой для человека того времени. Какие же черты-стереотипы средневекового народного сознания становились условием возникновения самозванства?

Прежде всего, те из них, которые были связаны с восприятием государя. Народное сознание наделяет особу государя сверхъестественными свойствами, вплоть до связей с потусторонними силами. Причем эта связь “активная”, способная творить чудеса. Эта неизбывная тяга простецов к чудесам очень важна. В понимании масс претендент-самозванец, если он истинный государь, для возвращения “похищенного престола” должен одолеть столько зла и сотворить столько добра, что без владения сверхъестественной силой не обойтись. Подобная вера уходила своими корнями в разнообразные народные верования, питаемые и подкрепляемые самой повседневностью. Перед нами причудливое смешение языческих, языческо-христианских представлений и даже нечто вроде проявлений народной версии христианства. Связывать обладателя высшей власти с потусторонними силами было свойственно и западноевропейскому простолюдину. В средневековой Франции и в Англии существовала вера, что прикосновение к королям или возложение ими рук на больного приносит облегчение и даже исцеляет от недуга.

События Смуты и практика выбора государя остро поставили вопрос о правах царя. В толковании книжников подлинный государь не тот, кто избран на престол всенародным множеством, а государь богоданный, “не от человека, но во истину от Бога избран”. Годунов тоже был избран, но то было ложное избрание; он не богоданный царь, а похититель престола, “рабоцарь”. Михаил Романов избран всем миром и землею, по единодушному желанию “всенародного множества” и даже “сущих младенцев”. Но главное, что Романов был предназначен царствовать. Важно не избрание, а Божественное предназначение. Только тогда царь есть истинный и единственно законный. Но еще активнее эксплуатировалась более понятная для общества идея естественного продолжения правящей династии, которая как бы не пресеклась со смертью бездетного царя Федора, а получила продолжение в “благоцветущей отрасли” — в Михаиле Романове. Для традиционного сознания, «старина»— сильнейший аргумент, но и обоюдоострый. Ведь первый самозванец «победил» Годунова именно своими законно-наследственными правами, которые превращали царствующего соперника в узурпатора.

2 Вечный конфликт: народ и государство

Одна из черт отечественной истории — противостояние народа и государства. Осмысливая этот вечный конфликт, народное сознание сделало образ царя защитником и справедливым судьей. Истоки такого стереотипа, возможно, восходят еще к догосударственным временам. Его устойчивость базировалась не только на инертности и консерватизме средневекового сознания. Настоящее также подкрепляло и подпитывало его — иногда деяниями реальными, связанными чаще всего с защитой страны от нашествий иноверцев, иногда — сомнительными, но тем не менее переосмысленными и переиначенными народом под влиянием все того же стереотипа. Так, опричнина была осмыслена массами как праведное гонение Ивана Грозного на бояр-изменников, притеснителей низов. Деспот получил статус защитника и еще более укрепил образ справедливого царя.

Вообще, “грозность” была неотъемлемой частью образа справедливого царя. В самый разгар так называемого “соляного бунта” 1648 года, направленного против произвола и беззакония “сильных людей”, народ в своей челобитной возмущался долготерпением второго Романова. Он де “щадит и милует”, не хочет своего “праведного суда и гневу пролить” на злодеев, отчего ссорится со всем “миром” и “землею”. Челобитчики призывают Алексея Михайловича опомниться и покарать “сильных людей”, угрожая в противном случае новой Смутой. Так и только так, по народным представлениям, должен поступать справедливый и... добрый государь. Отсюда получается, что “лютовал” Пугачев не только по грубости натуры, к этому его обязывала модель поведения истинного “царя-батюшки”.

Формирование образа “добро-грозного” государя есть не что иное, как мифотворчество. Эта особенность средневеко вого сознания чрезвычайно важна для самозванства. Именно мифотворчество делало образ особенно привлекательным, идеальным. Такой образ-стереотип, с одной стороны, упрочивал монархическое сознание народа, а значит, и сам самодержавный строй. С другой стороны, народные массы всегда недовольны правящим царем, реальный образ которого обыкновенно сильно разнился с его мифотворным стереотипом.

3 Правда — не то, что произошло, а что правдоподобно

Любопытно, как эта ситуация влияла на самозванческий сценарий. Главные герои в нем — Лжедмитрии и Лжепетры, государи, не успевшие из-за кратковременности пребывания на престоле “разочаровать” низы. С этими реальными именами легче было связать идеальный образ государя, особенно если он дополнялся легендами о гонениях и страданиях монарха. Но принятое самозванцем имя реально существовавшего государя — палка о двух концах. Оно, конечно, усиливало позиции самозванца, особенно если это было популярное имя. Например, Григорий Отрепьев в начале своего похода одолевал Бориса Годунова не потому, что он был сильнее. Впереди редких сотен и хоругвей самозванца летела мечта о добром государе, и именно перед этой мечтой распахивались ворота городов и склонялись знамена. Однако реальное имя создавало и свои трудности. Надо было постоянно “идентифицироваться” с его носителем. Сделать это было достаточно трудно.

Однако был и иной путь утвердить себя в народном сознании. Искатели удачи на русский образец сплошь и рядом принимали имена царевичей, реально никогда не существовавших. (“сыновья” Василия Шуйского, Федора Иоанновича и даже иноземных монархов)

Но почему такое было возможно? Мифологизированное народное сознание имело свое понимание того, что есть истина. Для него правда — это не столько то, что произошло, а сколько то, что правдоподобно. При этом такая “правдоподобная правда” становилась частью самозванческого стереотипа: самозванец должен вести себя в принципе не так, как на самом деле вели себя монархи в XVII—XVIII столетиях, а как их поведение представлялось народом. Всякое иное поведение вызывало лишь недоумение.

1) Так, открытая приверженность Лжедмитрия I к польским обычаям и платью давала повод к недовольству и сомнению: а может ли вести себя подобным образом истинно православный государь?

2) Свадьба Емельяна Пугачева, внезапно воспылавшего любовью к крестьянской дочери Устинье, породила немало пересудов среди его сторонников. Но осуждался не второй брак “императора” при живой, хотя и неверной, “жене” Екатерине Алексеевне, а брак с крестьянкой. Такой “демократизм” не укладывался в схему поведения истинного государя.

Поведение самозванца должно было выстраиваться по алгоритму узнавания, столь свойственному традиционному сознанию.

Бесспорно, что “выдающиеся” самозванцы умели вести за собой и, как точно сказал Пушкин о Пугачеве, “знали слово”. Их “игра в царя”, которая в иные моменты кажется до смешного наивной, на самом деле имела сильную сторону: выходцы из низов, они прекрасно чувствовали психологию масс и выстраивали свое поведение в соответствии с ожидаемым поведением. Они не просто могли внушить, они еще и знали, как внушить, выстраивая свою партию по подобию. Как пример можно привести избу Пугачева в ставке под Оренбургом. Царь, пускай и мужицкий, не мог жить в простой избе. И тогда бревенчатые стены украшают “золотыми листами”, выдранными из подвернувшейся книги.

В условиях политической стабильности складывалась модель по типу “добрый государь — злые слуги”. В кризисные моменты могла сработать и иная модель. Появившийся самозванец создавал ситуацию выбора: ныне царствующий монарх мог при определенных условиях быть причислен к “чужим”, самозванец признан “своим”. Однако для того, чтобы поддержать самозванца, нужен был более основательный внутренний мотив.

Жесткость монархическому стереотипу придавали три взаимосвязанных элемента: сакральный взгляд на власть и ее носителя, представление о законности, рожденные стариной, наследственностью; наконец, представление о царе как о защитнике и справедливом судии. Все эти элементы были настолько прочно связаны, что изменения одного приводили к деформации остальных. Самозванство обычно начиналось с того, что ставился под сомнение элемент законности: своим появлением самозванец обращал в самозванца правящего монарха.

Последний обвинялся в том, что он или посягал на жизнь царевича-наследника, как это сделал Годунов, или занимал трон в условиях, когда существовали законные преемники, представители прежнего правящего дома, как это получилось с первыми Романовыми.

“Воровские грамотки” самозванца были воровскими только по официальной терминологии. Разнообразные обещания и пожалования, дополненные наказанием “изменников” воевод, приказных, дворян, создавали образ справедливого государя. Связка: законный государь есть богоданный, богоданный — справедливый и милостивый, справедливый, то есть законный, — во всех своих звеньях получала подтверждение, обращая самозванца в “своего царя”.

К тому же самозванец обыкновенно получал “мирское” признание, что также было чрезвычайно важно. Авторитет общины с ее мирским приговором был непререкаем.

Самозванство оставило заметный след в отечественной истории. Ставшее не спорадическим, а постоянным явлением русской жизни, оно обрело функциональное значение. В самых своих разнообразных проявлениях самозванство напоминало властям об опасности сословного эгоизма и полного игнорирования представлений низов о “правде”, о добром, справедливом государе. Такое знание могло выступить в роли социального регулятора. И отчасти выступало в те периоды, когда политическая элита не впадала в беспамятство и не проявляла преступного легкомыслия, которое оборачивалось печально известным русским бунтом.