Сакральная география школы Ишрак

Итак, следующая тема — это сакральная география. В качестве развития понимания особенности качественного пространства можно привести противостояние между Востоком и Западом в философии иранского платоника Шихабуддина Яхъя Сухраварди, основавшего мистическую географию, которую можно назвать предшественницей геополитики, где фигурирует Запад и Восток вещей, причем это тоже качественное понятие, как Суша и Море. Запад для Сухраварди это изгнание, практически, как и для Прокла, в сторону атлантизма, в сторону материи, в сторону менее лучшего мира, то есть, по сути дела, совсем не лучшего мира. И Восток вещей — Восток сакральной географии, где является мир истоков, мир озарения. Так вот

человеческая жизнь и судьба индивидуума с точки зрения Сухраварди имеет свою цель: уйти из западного изгнания и пробудиться, найти свой путь в страну Востока и уйти из цивилизации моря, из талассократии, перейти в цивилизацию суши. А посредине этого Запада и Востока, в центре мира, согласно Сухраварди, стоит Пурпурный Архангел. Одно крыло его белое, это восточное крыло, а другое затенено худшим из миров, оно красно-черное. Вот этот Пурпурный Архангел с двумя крыльями находится между, это как столпы Геракла в картине Прокла. Точка перехода от мира моря в мир суши, от мира титанов или демонов в мир богов и ангелов. Там стоит страж порога, который является фигурой фундаментально уравновешивающей эти два мира или границы между одним и другим. Вот путешествие с Запада на Восток, из талассократии в теллурократию, с точки зрения Сухраварди является экзистенциальной, духовной, религиозной, мистической задачей человека.

Рим и Карфаген

Теперь переходим к Риму и Карфагену. Рим и Карфаген — это второе воплощение теллурократии (Рим) и талассократии (Карфаген). Здесь я позволю прочитать фрагмент текста Гил­берта Честертона, которого знают как автора детективов, хотя одновременно он был очень интересным философом, мыслите­лем. Он описывал в духе качественной геополитики Карфаген и Рим. Карфаген, с его точки зрения, был воплощением талас-сократии. Итак, мы сегодня говорим о позиции Моря. Карфаген означал выражение принципа «sea power» — морского могуще­ства. Вот что пишет Честертон : «Я назову этот конфликт — схваткой богов и бесов. На другом берегу Средиземного моря стоял город, называющийся новым, он был старше, намного сильнее и намного богаче Рима, но был в нем дух, оправды­вающий такое название. Он назывался новым, потому что был колонией, как Нью-Йорк или Новая Зеландия. Своей жизнью он был обязан энергией экспансии Тира и Дидона — крупнейших

коммерческих городов, и как во всех колониальных центрах в нем царил дух коммерческой наглости. Карфагеняне любили хвастаться, и похвала их была звонкой как монеты; например, они утверждали, что никто не может вымыть руки в море без их разрешения. Это было повторено потом Британской Империей. Они зависели практически полностью от могучего флота, как те два порта, из которых они пришли, из Тира и Дидона. Карфаген вынес из Тира и Дидона исключительную торговую прыть, опыт мореплавания и многое другое. В новом городе, который рим­ляне называли Карфагеном, как и в других городах финикий­цев, главное божество называлось Молохом. Римляне не знали, что с ним делать. Пришлось обратиться к самым примитивным античным мифам, чтобы отыскать его слабое подобие Сатурна пожирающего. Но почитателей Молоха никак нельзя назвать примитивными, они жили в развитом и зрелом обществе и не отказывали себе ни в роскоши, ни в изысканности. Вероятно, они были намного цивилизованнее римлян» (подчеркнуто у Че­стертона). « И Молох не был мифом, по крайней мере, питал­ся он вполне реально. Эти цивилизованные люди задабривали темные силы, бросая сотни детей в пылающую печь. Чтобы это понять, попытайтесь себе представить, как Манчестерские дельцы при бакенбардах и цилиндрах отправляются по воскре­сеньям полюбоваться поджариванием младенца. Почему прак­тичные люди убеждены, что зло всегда побеждает? Что умен тот, кто жесток и даже дурак лучше умного, если он достаточ­но подл? Почему им кажется, что честь это чувствительность, а чувствительность это слабость? Потому что они, как и все люди, руководствуются своей верой. Для них, как и для всех, в основе основ лежит их собственное представление о природе вещей, о природе мира, в котором они живут. Они считают, что миром движет страх и поэтому сердце мира — зло. Они верят, что смерть сильнее жизни, и поэтому мертвое сильнее живо­го. Вас удивит, если я скажу, что люди, которых мы встречаем на приемах и за чайным столом, тайные почитатели Молоха и

Ваала. Но именно эти умные, практичные люди видят мир так, каким его видел Карфаген, в них есть та самая осязаемая грубая простота, из-за которой Карфаген пал. Он пал потому, что дель­цы до безумия безразличны к истинному гению. Они не верят в душу, и потому, в конце концов, перестают верить в разум. Они слишком практичны, чтобы быть хорошими, более того они так глупы, чтобы верить в какой-то там дух и отрицают то, что каждый солдат назовет духом армии. Одним словом, как могли понять человека они, так долго поклонявшиеся слепым вещам, деньгам, насилию и богам, жестоким как звери? И вот новости обрушились на них, на жителей Карфагена. Зола повсюду раз­горелась в пламя, Ганнибал, предводитель Карфагенской армии разгромлен. Ганнибал свергнут. Сципион — римский полково­дец, перенес войну в Испанию, он перенес ее в Африку. Под самыми воротами «золотого города» Ганнибал дал последний бой, проиграл его, и Карфаген пал, как никто еще не падал со времен Сатаны. От нового города осталось только имя, правда для этого понадобилась еще одна война и те, кто раскопал ту землю через много веков, нашли крохотные скелеты, целые сот­ни, священные остатки худшей из религий. Карфаген пал, по­тому что был верен своей философии и довел ее до логического конца, утверждая свое восприятие мира. Молох сожрал своих детей. Боги ожили снова, бесы были разбиты, их победили по­бежденные. Можно сказать, что их победили мертвые. Мы не поймем славы Рима, ее естественности, ее силы, если забудем то, что в ужасе и унижении он сохранил нравственное здоровье, душу Европы. Он стал во главе империи именно потому, что он стоял один посреди развалин. После победы над Карфаге­ном все знали или хотя бы чувствовали, что Рим представлял человечество даже тогда, когда был от него отрезан. Врагу, а не сопернику отказывались поклоняться римляне и ненавидели дух ненависти, владевший Карфагеном». И последняя эмоци­ональная фраза из этой длинной цитаты Честертона: «Смех и печаль соединяют нас с древними, нам не стыдно вспомнить о

них, и с нежностью мы видим сумерки над собинской фермой и слышим радостный голос домашних богов, когда Катул возвра­щается домой в Сермион. Карфаген разрушен «Carthago delenda est». Вот в этом панегирике пуническим войнам Честертон вы­ражает по-европейски поэтический дух того, что он видит как сущность талассократии. Поразительно, что если Фукидид ней­трален в определении талассократии, то Прокл довольно холод­но и философски описывает, что это атланты и титаны, конечно, представители бесов, демонов, титанов, но это не так уж плохо, потому что это не самое лучшее. У платоников не было слова «зла», зло для них было умалением добра. Был прекрасный гре­ческий мир и был менее прекрасный, менее греческий талассо-кратический мир Атлантиды.

Здесь мы имеем дело с предельно жестким дуализмом Рима и Карфагена. Можно вспомнить сенатора Катона Старшего, ко­торого часто высмеивали из-за того, что все свои речи в сена­те он начинал и заканчивал фразой «Carthago delenda est». В конечном итоге этот человек, над которым потешался римский плебс, оказался прав. И если понять что такое талассократия и теллурократия в метафизическом аспекте, то его предупреж­дение о том, что необходимо разрушить этот город, сровнять его с землей, оказалось совершенно верным. Во-первых, его по­слушали, во-вторых, Сципион победил Карфаген и, в-третьих, судьба мира (дальше об этом Честертон пишет) и судьба Рима, ставшего территорией, где родился спаситель Христос, (Че­стертон был христианином), зависела от того, кто одержит эту фундаментальную победу, не просто одного государства, воюю­щего с другим, а одной цивилизации, воюющей с другой циви­лизацией; одного духовного начала, воюющего с другим духов­ным началом; одной религии, воюющей с другой. Поэтому он и говорит, что дело в талассократии, в торговой цивилизации, в специфическом материале ориентации практического, эффек­тивного мира, лежит в глубине религии. И у Рима был флот, и сам Ганнибал был предводитель сухопутных армий, дело уже

не в стратегии, дело в том глубинном начале, которое оживляет эти два типа цивилизаций. То есть, здесь могущество суши и могущество моря открывается как некоторая религиозная, ду­ховная, метафизическая составляющая.