Аисткам

истории России. В 1870-х — 1890-х годах в связи с ослаблением правительственной цензуры наблюдается отход от однозначно апологетических оценок личности и деятельности Павла к более критичным. Наличие у императора политической программы становится общепризнанным фактом, а ее центральным пунктом считается борьба за дисциплину и строгий порядок. После революции 1905 г., когда цензурные препоны пали окончательно, взгляды на Павла еще более поляризуются: одними историками значение его царствования всячески возвеличивается, другими — полностью отрицается.

Наличие ряда работ по историографии павловского периода русской истории избавляет от необходимости подробно анализировать всю существующую литературу. Поэтому остановлюсь лишь на работах отечественных историков последнего времени и на наиболее значительных работах зарубежных авторов, которые по существу определяют современную историографическую ситуацию и содержат новейшие ответы на наиболее важные вопросы, поднятые еще их предшественниками. К числу таких вопросов, ставших уже достаточно традиционными для историографии, в первую очередь относятся, конечно, вопросы о душевном здоровье императора, о наличии у него определенной политической программы, об оценке его внутренней политики как проили антидворянской и^ наконец, о значении царствования Павла в истории России. Сразу оговорюсь, что первый из названных вопросов, по моему мнению, находится вне предмета исторического исследования, будучи вопросом чисто медицинским, причем современным медикам решить его на основе лишь сохранившихся свидетельств современников, видимо, не под силу. Показательно, что пытавшиеся сделать это психиатры П.И. Ковалевский и В.Ф. Чиж пришли к прямо противоположным выводам5. Однако очевидно,что отношение к вопросу о психическом здоровье Павла сказывается на выводах тех или иных историков.

Из работ, вышедших относительно недавно, в первую очередь, конечно, необходимо обратиться к книге Н.Я. Эйдельмана "Грань веков”. Сразу же замечу, что изданная в то время, когда доступной широкому читателю литературы на рассматриваемую тему практически не существовало, книга Эйдельмана немало способствовала развенчанию в общественном сознании многих мифов, сложившихся еще при жизни императора. Собственно такую цель и поставил перед собой автор книги. Его вторая цель — попытаться реконструировать идейную основу политики Павла, мотивацию его поступков и с этой точки зрения проанализировать его конкретные действия. В целом книга основана на опубликованных источниках — главным образом мемуарах современников, и лишь по отдельным сюжетам (в частности, о павловских репрессиях) автор привлек новые архивные документы. Отрицая сумасшествие императора, автор склонен видеть “в его

действиях определенную программу, идею, логику”6. Определяющую, по мнению Эйдельмана, роль в мотивации политики Павла сыграл его страх перед последствиями Французской революции, который привел его

кмысли о необходимости максимального укрепления самодержавной власти. Отсю-* да первая, важнейшая для Павла идея — централизаторская. Именно ею объясняются все преобразования Павла институционального характера. Производным ее является и стремление

кнаведению порядка, дисциплины, мелочной регламентации, противопоставляемых губительной для страны “распущенности” предшествующего царствования. Второй важный для Павла мотив связан, по Эйдельману, с характерным для него идеалом рыцарства, чем объясняются многие поступки императора, в том числе казавшиеся современникам проявлением его душевного нездоровья.

Прослеживая политику Павла в отношении отдельных социальных страт, Эйдельман^ хотя и не говорит об этом прямо, но приводит множество данных о ее противоречивости. По его мнению, политика императора не носила сознательно антидворянский характер, хотя объективно ограничивала привилегии дворянства и, что еще важнее, лишала его гарантий сохранения своего социального статуса. В целом историк характеризует правление Павла как “непросвещенный абсолютизм”: его политика “была как бы контрреволюцией задолго до революции”7. Определенную новизну его книге придает анализ документов с численными данными о репрессиях в армии, а также о числе подследственных в Тайной экспедиции. Эти данные показывают, что острие репрессий было направлено прежде всего против дворянства. Приводятся также данные о нарушении Жалованной фамоты 1785 г. Именно в конфликте с дворянством, нарушении гарантий сохранения его положения как правящего сословия видит Эйдельман причины переворота 1801 г. Нарочитая афористичность стиля, которым написана книга, ее публицистическая заостренность, на мой взгляд, несколько снижают научную ценность выводов автора, которого в большей мере интересовали социально-психологические аспекты описываемых им событий, чем их место в русской истории.

Вотличие от книги Эйдельмана, монография Сорокина основана'исключительно на ранее опубликованных источниках и опирается на работы его предшественников. Автор анализирует ряд

473 „Л '* ■ >л. Глава 6 V'1*''

документов, вышедших из-под пера Павла в 1774—1788 гг., традиционно рассматриваемых историками как источник о политических воззрениях и планах будущего императора. В “Рассуждении о государстве вообще” Сорокин отказывается видеть политическую программу, но лишь “стремление Павла насадить в русской армии большую дисциплину, вплоть до мелочной регламентации, как своеобразный противовес бесконтрольности екатерининских командиров полков”8. В двух других документах, составленных в результате бесед с Н.И. Паниным накануне его кончины в 1783 г., речь идет о реформе Сената. Сорокин опровергает мнение Эйдельмана о знакомстве Павла с конституционными проектами Панина, однако он полагает несомненным “факт попытки цесаревича в 1783 г. составить план преобразований государственного аппарата Российской империи, основанный на идеях разделения властей и создания выборного дворянского органа, которые предложил цесаревичу Н.И. Панин”9. Наконец, “программой дальнейшего развития России” Сорокин (вслед за рядом дореволюционных историков) считает “Наказ” 1788 г. Историк отмечает “самостоятельность мышления Павла Петровича”, а также то, что он “имел программу, серьезно отличающуюся от екатерининских реформ, которые предполагали иной вариант развития российского абсолютизма”. “Наказ”, по его мнению, содержит “систему мер, направленных к стабилизации империи и укреплению абсолютной монархии, это именно программа — сбалансированный, достаточно логичный, систематизированный и очень конкретный подход к решению острейших проблем”. Сорокин подчеркивает, что “эта программа никогда не была реализована полностью, сам Павел отказался от некоторых ее положений, но ее связь с внутренней и внешней политикой правительства после 1796 г. несомненна”1^.

Переходя к рассмотрению собственно политики Павла, Сорокин утверждает, что он “последовательно проводил про дворянскую сословную политику”, а “изменение екатерининского законодательства вызывалось лишь изменившимися внешнеполитическими и внутриполитическими условиями”11. Что конкретно здесь имеется в виду, историк не объясняет. Показательно, что он фактически игнорирует данные Эйдельмана, о которых сказано выше, без особых доказательств отрицая показания мемуаристов о репрессивной политике Павла в отношении дворянства. Оценивая политику Павла в целом, Сорокин противопоставляет ее политике Екатерины II и Александра I, рассматривая их как два различных варианта (“два пути”) развития страны. При этом он убежден, что павловский вариант был адекватен “проблемам, вставшим тогда перед Россией”. Он полагает, что «“непросвещенный абсолютизм” Павла был куда менее мучителен для масс, чем просвещение Екатерины II». Более того, “эпоха павловского царствования... закономерный этап в развитии российского абсолютизма, когда монарх проводил единственно возможную (с точки зрения

интересов абсолютизма) политику соответствующими ей методами”12. Наконец, именно “по-гатчински” страна развивалась последующие полвека.

Книга Сорокина, на мой взгляд, представляет собой образчик довольно часто, к сожалению, встречающегося типа исследований, когда историк, концентрируясь на достаточно узкой и хронологически ограниченной теме, идеализирует своего героя, а для характеристики общеисторического контекста пользуется расхожими штампами. Так, автор утверждает, что ни Екатерина, ни Александр I не имели политических программ, он много пишет о “развращенности” екатерининского двора, принимает на веру утверждения мемуаристов о порядках, царивших при Екатерине в армии (забывая, что это была армия, одержавшая ряд блестящих побед), и т. д. В результате многие его выводы и утверждения оказываются голословными, бездоказательными.

Еще одна новейшая работа о Павле, которую необходимо упомянуть,

— очерк А.Г. Тартаковского, опубликованный в сборнике “исторических портретов” членов дома Романовых1^. Хотя речь идет о работе сугубо научно-популярной и изданной даже без справочного аппарата, многие выводы и наблюдения автора представляют несомненную научную ценность. Основное внимание в очерке уделено жизни Павла до вступления на престол, о собственно же царствовании говорится лишь в самом общем виде. Как и его предшественники, Тартаковский, естественно, останавливается на характеристике документов 1774, 1783 и 1788 гг. Рассматривая “Рассуждение” 1774 г., историк отмечает, что в нем по существу впервые была высказана идея будущих военных поселений. Что же касается записок 1783 г., то в проекте создания Сената как выборного органа с функцией “законы хранящей власти” Тартаковский видит признание Павлом “принципа разделения властей как основополагающего начала будущего государственного устройства”14. Думается, здесь все же некоторая натяжка. Как уже показано в предыдущей главе, мысль о том, что основная функция Сената — “хранение”, т. е. контроль за соблюдением законов, звучала уже в Наказе Екатерины II, и именно на ней ос-

новывался и ее позднейший проект сенатской реформы. Более того, анализ законодательства екатерининского времени показывает, что за все 34 года ее царствования Сенат не издавал актов, которые бы означали введение каких-либо новых правовых норм. Все изданные им указы основывались лишь на уже существующее законодательстве и, самое большее, разъясняли

икомментировали его. Помимо этого, классическое понимание принципа разделения властей предполагает самостоятельное функционирование властей законодательной, исполнительной и судебной. “Хранение” же законов находится вне данной конструкции. Другое дело, что принципиальное значение имела идея выборности Сената и превращение его фактически в орган дворянского сословного представительства, контролирующего верховную власть. Однако, разделял ли Павел идею Н.И. Панина, или просто записал слова умирающего, сказать невозможно. В отличие от Сорокина, Тартаковский полагает, что записи, сделанные Павлом после разговора с Паниным, свидетельствуют не только о его знакомстве, но и прямом участии в разработке конституционных проектов. Впрочем, уже в “Наказе” 1788 г. обнаруживается то, что “безусловно отличало его позицию от взглядов на построение государства Н.И. Панина

иД.И. Фонвизина”15. Павел-император, по словам Тартаковского, “оставался по своему типу и историческим корням феодальным монархом”. Причем, особенности его сословной политики были связаны с тем, что “все подданные, независимо от сословной принадлежности, по отношению к нему выступали как одна общая масса и в этом плане были между собой равны”, а сам император ощущал себя “по преимуществу государем всех сословий”. Поэтому смысл его социальной политики “состоял в поддержании равновесия между сословиями, известного уравнения их в правах и обязанностях”. Причем уравнение это происходило не за счет расширения прав низших, но за счет сокращения привилегий высших слоев. Соответственно, считает историк, политика Павла не была ни прокрестьянской, ни крепостнической, ни про-, ни анти дворянской16.

Взарубежной историографии павловского царствования выделяются три издания. Прежде всего сборник статей о Павле, изданный под редакцией X. Рагсдейла и вышедший в 1979 г.17, его же монография 1988 г.18 и книга Р. МакГрю 1992 г.19 В первом из названных изданий для нашей темы наибольший интерес представляет статья Д. Киипа “Павел I и милитаризация управления”. Основная ее мысль сводится к тому, что в своих преобразовани

ях Павел руководствовался моделью полицейского государства в воплощении Фридриха II Прусского, которая, таким образом, противопоставляется модели, основанной на идеях Просвещения. С точкой зрения Киипа в целом солидарен и Рагсдейл, повторяющий ее в своей книге. Более основательным является исследование МакГрю. В характеристике внутренней политики и преобразований Павла, ее основных побудительных мотивов автор книги следует в основном за своими российскими предшественниками. Однако он считает, что эта политика “соответствовала фундаментальным императивам русской истории. Царистский абсолютизм, как он его понимал, был гораздо ближе к установившимся традициям страны, чем замысловатое просвещение Екатерины”. “Петр, а еще более Екатерина, — пишет историк, — были новаторами, стремившимися изменить Россию, сделать ее иной и лучше, чем она была. Павел, столкнувшийся с эрой кардинальных перемен, использовал свою власть для сохранения и совершенствования того, что уже существовало”. В результате, “хотя многие русские, особенно при дворе и в армии, имели все основания забыть о Павле, фактически то, что Павел совершил за четыре года и три месяца своего правления, оказалось основополагающим для России в первой половине XIX в. Его реформы создали строго централизованную систему управления, сфокусированную на царе, военизировали нарождающуюся бюрократию, изменили армию и военное управление, урегулировали проблему престолонаследия, формально узаконили статус царской семьи и нанесли смертельный удар екатерининским новациям в системе местного управления”20.

Вполне очевидно, что подобная точка зрения, перекликающаяся с выводами Сорокина, имеет реальную историческую основу. Однако, на мой взгляд, утвреждения МакГрю слишком категоричны. Хотя история реформаторства в XIX в. выходит за рамки нашей темы, замечу, что американский историк не учитывает того обстоятельства, что пришедший на смену Павлу Александр I имел собственную масштабную реформаторскую программу, которую пытался претворить в жизнь в течение ряда лет. По существу эта программа была направлена на изменение политического строя страны, и потому можно предположить, что, ставя перед собой столь глобальные цели, Александр не считал нужным “размениваться” на мелочи вроде реставрации екатерининской системы управления, хотя многое из разрушенного Павлом было восстановлено.

Помимо работ исследовательских, в последние годы появился и ряд работ историко-художественных. Таково, в частности, сочинение Г.А. Оболенского “Павел I”21. Хотя титульный лист книги обозначает его как “исторический роман”, нетрудно убедиться, что мы имеем дело скорее с историко-документальным произведением. По существу примерно на 90%

текст книги состоит из цитат, заимствованных из различных мемуаров, документов и работ предшественников автора в изучении павловского времени. Так, в частности, чуть ли не целиком приводятся страницы из “Истории Екатерины Второй” А.Г. Брикнера, “Истории России с древнейших времен” С.М. Соловьева, сочинений В.О. Ключевского и пр. Авторский текст в книге выступает лишь в роли связок между цитатами, причем нередко цитируемый текст находится в прямом противоречии с содержанием этих связок. Практически все документы, приводимые в книге, цитируются не по первоисточнику, а по цитатам из них в трудах других авторов, перед которыми зачастую стояли совсем иные, чем перед Оболенским, цели. В результате вне поля зрения автора, а следовательно, и его читателя оказываются значительные комплексы документов, давно известные исследователям, отчего сильно пострадала и полнота изложения. Так, заграничному путешествию Павла с женой в 1781—1783 гг. в книге уделены полторы страницы. В результате собственно портрета Павла не получилось, он носит фрагментарный, мозаичный характер, его поступки выглядят немотивированными. Взгляд Оболенского на Павла — практически сплошная апологетика, без каких-либо оговорок и причем апологетика необоснованная и часто, как уже упомянуто, вступающая в противоречие с цитируемыми текстами. Одновременно в подборе текстов

иих использовании в книге Оболенского хорошо видны тенденциозность, выдергивание отдельных цитат из контекста и пр.

Еще одна работа в том же жанре, созданная А.М. Песковым, является собранием тематически систематизированных цитат из разного рода опубликованных источников и литературы и интереса с точки зрения темы данного исследования не представляет22.

Завершая обзор историографии павловского царствования и его реформ, замечу, что характерной ее чертой, на мой взгляд, является узость источниковой базы. Если не считать данных Эйдельмана о числе репрессированных в павловское царствование, а также введенных М.М. Сафоновым в научный оборот записок Павла 1783 г.», она практически не расширилась со времени появления работ Е.С. Шумигорского, Н.К. Шильдера и М.В. Клочкова. Наряду с павловским законодательством, доми-

нирующее положение среди привлекаемых историками источников занимают мемуары, причем данные их зачастую используются без должного критического анализа. Так, из работы в работу кочуют одни

ите же высказывания современников о состоянии и нравах екатерининской армии и, в частности, гвардии, и никто из исследователей никогда не пытался проверить такого рода сведения архивными материалами соответствующих военных учреждений.

Впрочем, характер задач данной книги позволяет нам также сконцентрировать внимание прежде всего на законодательстве Павла, поскольку именно оно в первую очередь содержит сведения о его реформах.

Говоря о политической программе Павла I следует сразу же отметить, что источниковая база для изучения этого вопроса весьма скудна. В распоряжении историков находится всего четыре документа, составленные с большим временным разрывом, с разными целями и при различных обстоятельствах. Как уже сказано выше, ряд исследователей обращали внимание на серьезные отличия в их содержании. Таким образом, можно заключить, что по существу рассматриваемые документы свидетельствуют не столько о наличии или отсутствии у Павла какой-либо программы преобразований и ее содержании, сколько об эволюции его взглядов. Остановлюсь, однако, вновь на каждом из них, попытавшись рассмотреть их в контексте истории реформ в России XVIII в.

Первым из документов, традиционно привлекаемых историка- ^ ми при изучении данного вопроса, является “Рассуждение о государстве вообще”, составленное в 1774 г. На первый взгляд, существует определенное противоречие между названием документа и его содержанием, поскольку речь в нем идет исключительно об организации армии. Однако это противоречие, как представляется, можно объяснить, если вспомнить, что “Рассуждение” написано в период окончания русскотурецкой войны и борьбы с Пугачевщиной. Судя по всему, названные события, как известно, произведшие на Павла сильное впечатление, привели его к мысли о высокой степени внутренней опасности. Для ее предотвращения 16— 1231

он считал необходимым отказаться от активной внешней политики, расположив четыре армии на границах со Швецией, Австрией и Пруссией, Турцией, а также в Сибири. Основную же военную мощь он предполагал сосредоточить внутри страны в местах постоянной дислокации, пополняя состав солдат и унтер-офицеров из числа местных жителей, со временем отказавшись от рекрутских наборов и превратив армию по сути в замкнутое военное сословие. Основной акцент в документе был сделан на укрепление воинской дисциплины, унификацию обязанностей армейских чинов, регламентацию всей жизни армии.

“Рассуждение” 1774 г., конечно, не было политической программой, но некоторые важные черты мировоззрения Павла в нем, несомненно, отразились. В первую очередь — его страх перед внутренними социальными потрясениями, характерный и для всего времени его недолгого царствования. Причем, у будущего императора не возникало и мысли попытаться устранить причины этих потрясений, весь его замысел связан с укреплением механизма их подавления. Повидимому, именно с ним связана и идея нового порядка комплектования армии, ведь солдаты — вчерашние крестьяне в полной мере проявили свою ненадежность при подавлении восстания Пугачева. Таким образом, никаких оснований оценивать “Рассуждение” 1774 г. как проявление миролюбия Павла или его стремление облегчить жизнь крестьян, отменив рекрутчину, на мой взгляд, нет.

Два других документа, к которым необходимо обратиться, — записки, составленные Павлом, как считается, в результате разговора с умирающим Н.И. Паниным в 1783 г. Как уже говорилось, исследователи по-разному оценивают их значение и, в частности, их связь с не дошедшей до нас “Конституцией” Фонвизина—Панина. Для темы данной работы этот вопрос не имеет принципиального значения. Гораздо важнее другое — в какой мере записки отражают взгляды самого Павла? Большинство исследователей вслед за Сафоновым, который впервые ввел записки в научный оборот, обращают внимание на то, что примерно в середине записей Павел начинает писать от первого лица, и считают это свидетельством того, что, по крайней мере в данной части, он излагает собственные воззрения. Между тем нам неизвестны конкретные обстоятельства составления записок и, в частности, первой из них. Так, мы не знаем, была ли она составлена в тот же день, что состоялся разговор, на следующий день или, может быть, Павел делал записи непосредственно в процессе разговора. Нам также неизвестно, в какой мере цесаревич был подготовлен к разговору, в какой мере высказанные им идеи были выношены, обдуманы, или пришли ему в голову спонтанно. Наконец, возникает вопрос, зачем

Павел составил записки. Потому ли, что считал тему разговора особенно для себя важной, или просто потому, что любил Панина и хотел сохранить память о последнем с ним разговоре? Если принять первую версию, то получается, что только разговор с Паниным заставил Павла размышлять о государственном устройстве, ибо никаких иных следов такого рода размышлений до нас не дошло. Если же Павел хотел зафиксировать последние мысли Панина как своего рода завещание воспитателя, то тогда он вряд ли стал бы добавлять в записку что-либо от себя. В пользу последней версии свидетельствует, кстати, запись на первом листе документа, не упоминаемая Сафоновым: “Для разсмотрения государыни вел. княгини”^4. Обращает на себя внимание и тот факт, что записка обрывается на середине фразы.

Обращусь, однако, непосредственно к содержанию записок. Первая из них — собственно запись разговора с Паниным — начинается с тезиса о потребности “согласовать необходимо нужную монархическую екзекутивную власть по обширности государства с преимуществом вольности, которая нужна каждому состоянию для предохранения от деспотизма”. Таким средством “предохранения” должен стать Сенат, состоящий из дворян, которых выбирают по наместничествам. На первый взгляд, логическим продолжением этого построения должно быть предоставление Сенату, как представительному органу, законодательных функций и тогда можно было бы действительно говорить о том, что Павел поддерживал идею разделения властей, а записка предполагала введение в России конституционной монархии. Между тем далее оказывается, что термин “екзекутивная” (исполнительная) применен к монархической власти вовсе не в современном значении. Законодательная функция, согласно записке, по-прежнему исключительно в руках монарха, в то время как Сенат лишь “хранит” законы, т. е. следит за их исполнением. В Сенате предполагается сохранить прокуроров и генерал-прокурора, который будет играть в общем собрании Сената ту же роль, что прокуроры в департаментах. Но главным лицом становится “канцлер правосудия”, или иначе “министр государев”, который служит связующим звеном между Сенатом и монархом.

В наместничествах записка предполагает учреждение “разных родов дел департаментов или палат”, а потому “коллегии сами со-

бою исчезли иныя”. Вместе с тем “екзекутивная” власть включает те сферы, где “одна надобна воля для принятия скорейшаго намерения и воли исполнение, такова политическая, финанская, комерческая, обе военныя и казенныя”. И поскольку сам гобударь за всем усмотреть не может, то каждое из направлений возглавляет “министр или шеф” (по выражению второй записки), а все они вместе объединены в