Аисткам

162 usorou ,ы Глава 2

ситуации вопрос должен состоять в том, существовала ли в исторической реальности первой четверти XVIII в. возможность ликвидации крепостного права? Как известно, институт крепостничества возник задолго до Петра и ко времени начала его преобразований был уже вполне оформившимся и зрелым. Он являлся одной из цементирующих общественно-политического строя Московской Руси и был тесно увязан с ее социальным устройством, поместной системой, системой управления, организацией государственной службы и пр. Но именно все это, как говорилось выше, на рубеже XVII— XVIII вв. переживало кризис традиционализма и подлежало радикальной трансформации в ходе реформы. Переживала кризис, а затем была полностью разрушена и социальная организация служилых людей, т. е. той социальной силы, которая прежде всего была заинтересована в сохранении крепостничества. Сколь бы стремительны ни были петровские преобразования, они все же заняли целую четверть века, и можно с достаточной уверенностью утверждать, что в их истории существовал момент, когда старой организации дворянства уже не было, а новая еще не возникла и, следовательно, в стране не было политической силы, способной стать реальной оппозицией реформатору в случае, если бы он решился бы на отмену крепостного права. Хронологически, видимо, это время с начала 1700-х годов, когда началось формирование армии на новых принципах и примерно до начала—середины 1710-х годов, когда начинается административная реформа и появляются первые законодательные акты, касающиеся сословных прав дворян. Тогда, на мой взгляд, существовала реальная возможность отмены крепостного права и, следовательно, направления реформы в иное русло. Почему эта альтернатива не была использована — вопрос в данном случае не столь уж важный (ответ надо искать прежде всего в особенностях мировоззрения Петра) и уж, конечно, дело не в том, чтобы предъявить царю-преобразователю какое-либо обвинение. Речь идет именно о неосуществленной, но реально существовавшей альтернативе. Стала ли бы Россия, будь крепостное право отменено Петром, страной гражданских свобод, избежала ли бы она нового системного кризиса или даже потрясений XX в. — вопрос уже не научный, а чисто гадательный. Но что развитие страны и общества, ее место в мировой системе государств было бы иным, бесспорно.

ГЛАВА 3

1725-1741 гг.: КОНТРРЕФОРМА ИЛИ СТАБИЛИЗАЦИЯ?

ПОСЛЕПЕТРОВСКАЯ РОССИЯ В ИСТОРИОГРАФИИ

Прежде чем приступить к обзору историографии послепетровской России74, необходимо сказать о некоторых ее особенностях общего характера. Данный период отечественной истории в исторической литературе традиционно именуется “эпохой дворцовых переворотов”. Действительно, с 1725 по 1762 г. в стране произошло восемь переворотов, почти каждый из которых возводил на престол нового государя, после чего, как правило, происходила смена персонального состава правящей верхушки. Таким образом, перевороты, о которых идет речь, с полным правом могут быть названы государственными, но к ним следует добавить и перевороты чисто дворцовые, связанные со сменой правительств, как, например, переворот 1727 г., когда произошло отстранение от власти А.Д. Меншикова. Современный исследователь поясняет: «“Эпохой дворцовых переворотов” этот период называется не потому, что властители менялись так часто. Важнее то, что практически всякий раз смена власти сопровождалась смутами, волнениями, арестами, ссылками. Тысячи людей со страхом ждали наступления утра нового царствования — они не были уверены в своем завтрашнем дне»1. С этим наблюдением трудно спорить (хотя, конечно, смена власти затрагивала не тысячи, а в лучшем случае сотни людей), и все же, называя целый период русской истории “эпохой дворцовых переворотов”, приклеивая к нему подобный ярлык, не обедняем ли мы тем самым его содержание? Или, может быть, в то время,

*“Внутренняя политика России середины XVIII века, — писал С.О. Шмидт, — часто характеризуется как бесцветный период между двумя блестящими царствованиями — Петра I...

и Екатерины II... — как эпоха социально-политической летаргии, нарушаемой лишь время от времени шумом дворцовых переворотов” (Шмидт С.О. Политика просвещенного абсолютизма в России середины XVIII века / / Россия и Испания: историческая ретроспектива. М., 1987. С. 261). Подобную ситуацию историк связывает, впрочем, с влиянием В.О. Ключевского, а в своей работе стремится опровергнуть исключительно по отношению к царствованию Елизаветы Петровны.

жет быть, в то время, кроме переворотов, и вправду не происходило ничего значительного? Но В.О. Ключевский полагал, что “дворцовые перевороты у нас в XVIII в. имели очень важное политическое значение, которое выходило далеко за пределы дворцовой сферы, затрагивало самые основы государственного порядка”2. Историк имел в виду прежде всего ту роль, которую играла в переворотах гвардия, по существу, как он считал, распоряжавшаяся российским престолом по своему разумению. В.Я. Уланов рассматривал проблему шире: для него гвардия была лишь орудием дворянства, которое, будучи наиболее организованным сословием, подняло “свой властный голос под давлением своих сословных интересов там, где бездействовало право”-^. О “недостатке основательных законов” еще в XVIII в. писал М.М. Щербатов, подразумевая ту правовую ситуацию в вопросе престолонаследия, которая сложилась после издания Петром Великим указа 1722 г. О том, что распространенная в литературе трактовка указа не совсем точна, уже говорилось в предыдущей главе. Упоминалось и о том, что дворцовые перевороты были сложным социально-политическим феноменом, связанным как с особенностями политического строя России, так и с развитием общественного сознания. Более того, по существу они были одной из форм проявления этого сознания и, как таковые, также плодом петровских реформ4. Ниже я еще вернусь к пояснению этого положения на конкретных примерах, здесь же важно отметить, что концентрация внимания историков исключительно на дворцовых переворотах является одним из проявлений общей оценки этого периода русской истории, как периода “мрачного”, “темного” и едва ли не реакционного в сравнении с предшествующим ему петровским временем. И тут мы сталкиваемся с весьма своеобразным в нашей историографии явлением, ибо такое восприятие послепетровского времени в значительной мере явилось результатом официальной пропаганды елизаветинского царствования, направленной на оправдание нелигитимного по своей сути переворота ноября 1741 г.*

Екатерина II впоследствии писала: “От кончины Петра Перваго до возшествия Императрицы Анны царствовало невежество, собственная корысть и барствовалась склонность к старинным обрядам с неведением и непонимательством новых, введенных Петром Первым”^75.

Следует принять во внимание и еще одно обстоятельство, имевшее важное значение для восприятия современников. В этот период произошла смена поколений, сошли со сцены старые соратники Петра I и пришли более молодые, не менее честолюбивые, а, может быть, еще более свободные от нравственных ограничений. Те из них, кто стоял непосредственно у руля государственного управления, начинали свою карьеру еще при великом реформаторе. Но гораздо важнее было восприятие происходящего средним слоем молодого чиновничества и офицерства. Именно им, чьи детство и юность совпали с петровской эпохой, новое царствование казалось удушливым безвременьем. Не случайно от него практически не осталось мемуаров, если не считать тех, что были написаны оказавшимися в России иностранцами: людям казалось, что время остановилось и что в их жизни не происходит ничего значительного, достойного памяти потомков^. Однако впечатления современников не всегда справедливы, да и жизнь страны, ее история, как и жизнь каждого отдельного человека, складываются не только из значительных, но и из множества мелких событий.

‘к ‘к ‘к

Сложившиеся в общественном сознании стереотипные представления о послепетровском времени нашли отражение уже в “Записке о древней и новой России” Н.М. Карамзина, который осудил попытки ограничения самодержавия членами Верховного тайного совета и всю проводимую им политику. Карамзин полагал, что Анна Ивановна “хотела правительствовать согласно с мыслями Петра Великого и спешила исправить многие упущения, сделанные с его времени”, но “несчастная привязанность” ее к Бирону не позволила ей выполнить свою задачу7. В сущности та же точка зрения, хотя и иначе аргументированная, была воспро-

изведена и в некоторых появившихся во второй половине XIX в. работах историков-правоведов. Так, А.Д. Градовский считал, что “учреждение совета принадлежит к разряду самых неожиданных и внезапных

75Обратим, однако, внимание, что Екатерина осуждает лишь период 1725—1730 гг. При Елизавете, наоборот, критики этого времени, и в особенности царствования Екатерины I естественно старались избегать. Анну Ивановну упоминали с уважением, но политику ее министров резко критиковали; о правлении Анны Леопольдовны не упоминали вовсе.

166 ; * •» .iwv ч Глава 3

государственных переворотов”, связанного с тем, что “для государственных коллегий нужна была эмансипация от контроля сената, для стародворянской партии — возможность достигать высшего значения в государстве, чрез посредство одной придворной службы играть роль, не пройдя суровой школы петровских чинов”^. Деятельность Верховного тайного совета, по мнению Градовского, привела к тому, что “скоро вся система, созданная Петром, разрушилась настолько, что уже с трудом можно было найти исходную точку русской администрации”, а “всматриваясь в историческое значение верховного совета, нельзя не заметить в нем сильной попытки доставить господство старому личному началу”9. Что же касается Кабинета, то “созданный с целию удовлетворить самолюбию нескольких лиц, он присваивал себе участие во внутреннем управлении государством настолько, насколько это нужно было для этих личных видов”, и “внес чрезмерную запутанность в администрацию”19.

Первым, кто поставил перед собой задачу беспристрастно осветить историю послепетровской России, был С.М. Соловьев, в 18—20 томах своей “Истории России с древнейших времен” давший подробный очерк событий этого времени. Историк сформулировал и те вопросы, ответы на которые искали затем его последователи. “Теперь преобразователь был во гробе, — писал Соловьев, — и наступило время проверки, прочен ли установленный им порядок”. “Было ли названное время временем застоя или движения, — спрашивал он, — а вторая половина XVIII века в России... была ли результатом этого движения и в каком смысле. Идеи и люди екатерининского царствования явились ли по мановению знаменитой императрицы или были приготовлены прежде...”?11

Рассматривая правительственную политику в царствование Екатерины I, Соловьев в целом не отрицал вынужденности мер, предпринимавшихся Верховным тайным советом, однако общий его вывод состоял в том, что “программа преобразователя показалась слишком обширна”, а “люди, оставленные России Петром, не имели его веры в способности русского народа, в возможность для него пройти трудную школу; испугались этой трудности и отступили назад”12. Рассказывая о царствовании Петра II и повторяя распространенное мнение о запустении в это время армии и

флота, поскольку поддержка их “в том состоянии, в каком они находились при Петре Великом, встречала сильное препятствие в самом втором императоре”, Соловьев вместе с тем отмечал, что “сознательного, преднамеренного противодействия делу преобразования мы не замечаем ни в ком из русских людей, стоявших в это время наверху”15. Таких людей Соловьев не нашел в России и в царствование Анны Ивановны.

Тома 18—20 “Истории России” Соловьева впервые вышли из печати

в1868—1870 гг. и послужили своего рода стимулом к появлению новых исследований по данной проблематике. Однако поворотным моментом

висториографии темы стало начало в 1886 г. публикации в “Сборниках Императорского Русского исторического общества” материалов Верховного тайного совета, а позднее, в 1898 г., материалов Кабинета министров. Введение в научный оборот весьма значительных по объему комплексов источников привело к появлению в литературе и новых точек зрения. Впервые наиболее отчетливо это проявилось в монографии П.Н. Милюкова “Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого” (первое издание вышло в 1892 г.). Опираясь на собственный вывод о том, что в ходе петровских реформ “ценой разорения страны Россия возведена была в ранг европейской державы”, историк пришел к следующему заключению: “...Деятельность верховного совета представляет реакцию против как финансовой администрации, так и податной системы петровского времени. Но эта реакция вовсе не составляет протеста против реформы, а напротив, есть ее дальнейшее развитие (курсив

мой. — А.К.) и осуществление в применении к условиям русской жизни. Русская действительность необходимо должна была реагировать против буквального применения к ней иностранных образцов. Законность этой реакции была прежде всего признана самими теми лицами, которым поручено было введение новых порядков. При Петре и после его смерти — это одни и те же лица, одни и те же вопросы, одни и те же приемы их решения”14.

Как известно, попытка Милюкова защитить свою монографию в качестве докторской диссертации закончилась неудачей из-за возражений В.О. Ключевского. И хотя Милюков впоследствии полагал, будто “члены факультета понимали, что речь идет не о продвижении науки, а о продвижении в университетской карьере”15, на самом деле разногласия ученых были значительно глубже. Уже много лет спустя в варианте своих лекций, подготовлен-

ном в 1905—1907 гг., Ключевский писал, что созданием Верховного тайного совета “хотели упокоить оскорбленное чувство старой знати, устраняемой от верховного управления неродовитыми выскочками”. При этом “изменялась не форма, а сущность правления, характер верховной власти: сохраняя свои

титулы, она из личной воли превращалась в государственное учреждение”16. Русские правительства после Петра, считал историк, “не ставили себе общего вопроса, что делать с реформой Петра — продолжать ли ее или упразднить. Не отрицая ее, они не были в состоянии и довершать ее в целом ее составе, а только частично ее изменяли ^ по своим текущим нуждам и случайным усмотрениям, но в то же время своей неумелостью или небрежением расстроивали ее главные части”. В результате “государственные связи, юридические, нравственные, одна за другой порываются, и среди этого разрыва меркнет идея государства, оставляя по себе пустое слово в правительственных актах”. Царствование же Анны Ивановны, по мнению Ключевского, и вовсе “одна из мрачных страниц нашей истории”17.

Между тем за время, прошедшее от первого издания книги Милюкова до появления последней редакции лекций Ключевского, а также непосредственно вслед за ними вышел в свет ряд исследований по истории Верховного тайного совета и Кабинета министров. В первую очередь в этой связи следует сказать о работах А.Н. Филиппова. Уже в своей книге “История Сената в правление Верховного тайного совета и Кабинета” автор высказал мнение о том, что основным пороком созданной Петром I системы органов власти была невозможность совмещения коллегиального принципа их устройства с характером исполнительной влас- “ ти. Как орган исполнительной власти, “стоящий в непосредственном отношении к верховной власти”, и был, считал Филиппов, основан Верховный тайный совет. Таким образом, возникновение совета, по Филиппову, — не столько результат борьбы политических интересов, сколько необходимость, связанная с восполнением существенного пробела в петровской системе органов высшего управления. Результаты деятельности совета были незначительны, ибо ему “пришлось действовать непосредственно после той напряженной, деятельной эпохи, когда реформа следовала за реформой, когда во всех сферах народной и государственной жизни господствовало сильное возбуждение. Совету пришлось быть учреждением эпохи реакции... Совет должен был разобраться в сложных задачах петровской реформы, оставшихся для последующих эпох далеко не в разрешенном виде. <...> Такая деятельность... показывала

ясно, что в петровской реформе выдерживало испытание временем и что должно было быть отставлено”18. Наиболее последовательно, полагал Филиппов, совет придерживался линии Петра в своей политике по отношению к промышленности, но в целом “общая тенденция деятельности совета — примирить интересы народа с интересами...

армии, не ведя обширных военных предприятий, не задаваясь никакими реформами по отношению к войску”. При этом историк, так же как и Ключевский, считал, что “совет отвечает в своей деятельности главным образом нуждам данной минуты, занимается теми делами, какие требуют

немедленного решения”19.

Вболее поздней работе, анализируя деятельность аннинского Кабинета министров, Филиппов пришел к выводу, что, «производя громадные перемены во всех сферах тогдашнего управления, влияя на деятельность всех учреждений... Кабинет очень мало изменял что-либо

вюридических основаниях этого строя и в характере “должности” этих учреждений»2^. Рассматривая деятельность Кабинета на протяжении всего царствования Анны Ивановны, Филиппов выделил два этапа в его истории: до 1735 г. и после него, когда подписи кабинет-министров были приравнены к подписи императрицы, а компетенция Кабинета значительно расширилась.

В1909 г. вышла из печати книга Б.Л. Вяземского “Верховный тайный совет”. Как и многих его предшественников, автора интересовала не столько проводившаяся советом политика, сколько его история как государственного учреждения. Однако нельзя согласиться с мнением Е.В. Анисимова о том, что “выводы и наблюдения автора не отличались оригинальностью и являлись повторением идей Филиппова и Милюкова”2176. В действительности многие суждения Вяземского были именно оригинальны, хотя бы потому, что его оценка деятельности совета была почти безоговорочно позитивной. Правда, при этом далеко не все высказанные им суждения, даже и вполне справедливые, были в достаточной степени аргументированы. “Великие реформы Петра так ярки, — писал Вяземский, — что привлекают все взоры, обращают на себя все внимание, и если бросить взгляд на последовавшую за его

76Напротив, Вяземский гораздо шире пользовался работами не Филиппова, а его оппонента А.С. Алексеева, автора брошюры “Легенда об олигархических тенденциях Верховного тайного совета в царствование Екатерины Г (Русское обозрение. 1896. № 1—4).

интересною лишь постольку, поскольку в ней были погребены многие благие начинания Петра. А между тем, несомненно, что эта эпоха может быть поставлена по степени своего исторического интереса наравне с эпохою Петра. В самом деле — что может с большею справедливостью, с большей строгостью и вместе с большею очевидностью сделать оценку реформы, как не ее применимость к общему укладу той жизни, в которую она внесена? ...последовавшая за смертью Петра эпоха была эпоха общего испытания всей его системы”22.

Рассматривая причины возникновения Верховного тайного совета, Вяземский, как бы синтезировав идеи Градовского и Филиппова, пришел к заключению, что совет играл роль своего рода коллективного генералпрокурора, приспосабливая систему петровских учреждений к самодержавию. Финансовая политика совета, по мнению Вяземского, была продиктована заботой о сокращении расходов государства, и он счел возможным лишь сделать ему упрек в том, что тот “не довел дела до конца и не объединил русские финансовые организации, пользуясь затишьем, в котором тогда находились политические дела России”25. Осуществленная советом реорганизация местного управления, которая всеми предшественниками Вяземского трактовалась как полное разрушение петровской системы, была, как он полагал, вызвана тем, что и Петр “не решился окончательно разделаться с дореформенными учреждениями, вследствие чего реорганизация местного управления оказалась несовершенной и новому порядку приходилось приспосабливаться к старой почве, на которую он был перенесен”24. Нетрудно заметить, что аргументация Вяземского здесь была не слишком убедительной. Еще явственнее его стремление во что бы то ни стало оправдать действия совета проявилось в трактовке судебной реформы. Лишь “с первого взгляда, — утверждал он, — может показаться, что эта реформа имеет огромное отрицательное значение”. На деле же реального разделения властей не существовало и при Петре, а меры Верховного тайного совета сделали правосудие более доступным и действенным, поскольку “воевода мог тотчас сам приводить в исполнение свои решения”25.

Почти одновременно с монографией Вяземского появилось исследование В.М. Строева о деятельности Кабинета. Уже в названии работы

— “Бироновщина и Кабинет министров” — сказалась некоторая раздвоенность цели, которую поставил перед собой автор. Строев стремился, с одной стороны, разоблачить историографический миф о бироновщине, с другой — проследить и оценить деятельность Кабинета министров. Однако при очевидной, если так можно выразиться, разножанровости этих целей в целом Строев со своей задачей успешно справился. В Верховном тайном совете он видел своего рода “коалиционное правительство”, которое “оказалось на высоте своего