Аисткам

Одной из форм этого противоборства стали дворцовые и государственные перевороты, последовавшие после смерти Петра I, и в литературе нередко связываемые с указом 1722 г. о порядке престолонаследия, по которому государь получил право сам назначать себе преемника. Весьма резко прокомментировал указ В.О. Ключевский: “Лишив верховную власть правомерной постановки и

бросив на ветер свои учреждения, Петр этим законом погасил и свою династию как учреждение: остались отдельные лица царской крови без определенного династического положения. Так престол был отдан на волю случая и стал его игрушкой”22^. Такой взгляд получил широкое распространение в историографии, и вот уже новейший историк поясняет: “Поскольку не существовало четких правил наследования,., то получалось, что весьма неблизкие родственники скончавшегося государя могли в принципе иметь не меньше права на престол, чем, скажем, старший сын покойного, — лишь бы существовало соответствующее распоряжение монарха... Тем самым число возможных претендентов на престол значительно увеличивалось... Соперничество при дворе усиливалось, оно было намного острее, чем в случае, когда корона передавалась автоматически”^28

Попробую, однако, отрешиться от привычного историографического стереотипа. Прежде всего заметим, что до Петра никакого законодательства о порядке престолонаследия в России не существовало вовсе и, таким образом, указ от 5 февраля 1722 г.229 следует рассматривать как вообще первую в русской истории попытку законодательного регулирования этого важнейшего института монархии. Существовавшая в допетровской России традиция была совсем не такой прочной и давней, как нередко пытаются представить. Так, рассматривая порядок преемства должности

большака восточнославянской задруги VIII—X вв., А.Е. Пресняков отмечал, что “сравнительное изучение задружных порядков у разных славянских народов показывает, что в этом отношении славянское обычное право вообще не выработало сколько-нибудь твердых нормЧто же касается вождя племени, то он, по мнению И.Я. Фроянова, “едва ли являлся постоянно действующим лицом”231. К XI—XII вв. с умножением числа княжеских линий и князей рода Рюрика проблема престолонаследия обострилась. В этот период престол замещался по принципу старейшинства, понимавшегося как прежде всего политический авторитет, а потому и престол чаще передавался брату, чем сыну. Принцип родового (генеалогического) старейшинства лишь постепенно завоевывал доминирующие позиции. При Владимире Мономахе и его сыне Мстиславе делается попытка превратить великокняжеский престол в своего рода вотчину одной княжеской линии, т. е. создать династическую организацию власти^. Принцип

наследования престола по прямой нисходящей линии в то время существовал, но действовал отнюдь не безраздельно. Как считал Ключевский, это была своего рода “идеальная схема, носившаяся в умах князей, направлявшая их политические понятия”, и одновременно “политическое правило, устанавливавшее самые отношения князей”233. Складывание и закрепление новой традиции было прервано монгольским завоеванием, во время которого наследование княжеского престола оказалось в зависимости от воли хана.

Позднее, в Московском княжестве эта традиция снова стала завоевывать свое место в политическом сознании князей. Но о том, с каким трудом она пробивала себе дорогу, свидетельствуют события “феодальной войны” начала XV в. С ее окончанием принцип наследования престола по нисходящей линии, казалось бы, победил окончательно, однако Иван III считал возможным провозгласить своим преемником внука и даже сделать его своим соправителем, а потом, наоборот, отрешить от власти (на этот эпизод как на прецедент ссылался Петр I в указе 1722 г.). Последовавшие затем три поколения Рюриковичей сменились избранием Бориса Годунова, который, несмотря на несомненную легитимность своей власти, передать престол сыну не сумел. Избранный таким же образом В.И. Шуйский был с престола смещен и отправлен в монастырь, а венчанный на царство Лжедмитрий I убит. Пришедшая к власти династия Романовых также сумела дать лишь три последовательно сменявших друг друга на престоле поколения, причем началась она совместным правлением царя и патриарха — сына и отца. Династический кризис 1682 г. привел к власти сперва младшего, из оставшихся в живых братьев, а восставшие стрельцы не свергли явного узурпатора с трона, но посадили на него и второго брата, отдав реальную власть в руки их старшей сестры. О том, что подобный образ правления не имел аналогов в предшествующей русской политической традиции, уже говорилось.

Изучая особенности представлений русских людей эпохи средневековья о “законном” порядке престолонаследия, следует связать этот вопрос с завещательными традициями. К сожалению, изучены они пока недостаточно, однако известно, что традиция раздела вотчины между всеми потомками была сильна и в XVIII в., чем и была вызвана упорная борьба дворянства за отмену положений петровского указа о единонаследии 1714 г.

Таким образом, есть основания утверждать, что в допетровской России не существовало не только установленного законом порядка престолонаследия по нисходящей мужской линии, но и прочной традиции, имевшей сколько-нибудь глубокие корни в политическом сознании общества. С этой точки зрения попытку Петра отрегулировать проблему законодательным путем можно считать определенным шагом вперед. Другое дело, что конкретные политические обстоятельства, в

которых создавался указ, а также то, что сам Петр не успел им воспользоваться, привело к тому, что указ 1722 г. не сыграл той роли, которую готовил ему законодатель. К тому же содержание указа было таково, что по сути законодательным путем Петр выводил институт престолонаследия за рамки права, отдавая его на волю одному человеку. И тем не менее полагать, что последовавшие после смерти Петра события были жестко детерминированы этим указом, на мой взгляд, неправомерно. Как будет показано ниже, перевороты XVIII — начала XIX в. были сложным социально-политическим явлением, прямо связанным не с одним указом 1722 г., а с развитием общественного сознания как следствия петровских реформ в целом. Забегая вперед, замечу также, что установление Павлом I в 1797 г. твердого порядка престолонаследия не уберегло его от гибели в результате переворота.

При анализе указа 1722 г. следует обратить внимание еще на ряд существенных деталей. Так, в тексте указа Петр в качестве аргумента в пользу права распоряжаться престолом по своему усмотрению ссылался на собственный указ о единонаследии 1714 г.

(что вряд ли звучало убедительно для его подданных), приравнивая частновладельческую вотчину к государству в целом как большой царской вотчине. Такое представление находилось как раз в рамках политической традиции, согласно которой московские князья рассматривали Русь как свою собственность71. Но одновременно это противоречило процессу переосмысления понятия “государство”, а также старательно создававшемуся Петром образу венценосного слуги отечества, работающего

впоте лица ради общего блага. Все это лишний раз говорит о том, что характер менталитета самого Петра отнюдь не был цельным, но являл собой весьма своеобразное сочетание как представлений, восходящих к русской традиционной культуре, так и идей, заимствованных из западной политической культуры и причем нередко заимствованных чисто механически. Своего рода документальным подтверждением является появившийся четырьмя годами ранее манифест об отрешении от наследства царевича Алексея Петровича, где Петр писал: “Мы лутче чюжаго достойнаго учиним наследником, нежели 1 своего непотребного, ибо не могу такова наследника оставить, который бы растерял то, что чрез помощь Божию отец получил, и испроверг бы славу и честь народа российского, для котораго я здоровье свое истратил, не жалея в некоторых случаях и живота своего \

Второе важное обстоятельство, связанное с указом 1722 г., учиненная во всей стране присяга на верность еще не объявленному царскому наследнику. За этим очередным новшеством Петра стояло не только, как обычно считают, недоверие царя к своим подданным, но и попытка введения новой формы закрепления законодательной нормы. Присяга не лицу, а закону должна была, по мысли Петра, укрепить верховенство законности как таковой, но парадокс был в том, что закреплялась подобным образом по сути норма не правовая.

Воплощением симбиоза, казалось бы, несовместимых идей стало принятие Петром в 1721 г. титула “Отец отечества” одновременно с провозглашением Российского государства империей, а царя императором. Титул этот полностью соответствовал тому образу харизматического лидера, который создавался на протяжении всего царствования Петра, но показательно, что он носил

персональный, а не наследственный характер и не вошел составной частью

вофициальный титул российских императоров.

Рассматривая в целом реформы последних лет правления Петра Великого, нельзя не отметить, что действительно именно тогда была осуществлена грандиозная по своим масштабам трансформация всей

71 “Пространство Московского княжества, — писал В.О. Ключевский, — считалось вотчиной его князей, а не государственной территорией; державные права их, составляющие содержание верховной власти, дробились и отчуждались вместе с вотчиной, наравне с хозяйственными статьями” (Ключевский В.О. Сочинения. М., 1957. Т. II. С. 33).

системы управления и финансов, радикальным образом затронувшая и социальную сферу. История осуществления государственной реформы Петра обнаруживает гораздо более высокий, чем на предшествующем этапе, уровень осознанности действий, их продуманность, определенную последовательность и законченность. Вместе с тем центральным вопросом и этой реформы был вопрос финансового обеспечения того мощного государства, которое было целью петровских преобразований в целом. Постоянный финансовый дефицит заставлял Петра спешить и создавать новые политические институты раньше, чем общество созревало для их восприятия. В результате уровень эффективности новых институтов часто оказывался значительно ниже ожидаемого.

•к 'к 'к

Смерть Петра I в январе 1725 г. была неожиданной, но в сущности его политическая программа к тому времени была выполнена: Россия превратилась в мощную империю с ведущей ролью на мировой арене, твердым положением на побережье Балтики, развитой индустрией, современной армией и модернизированной системой управления. Если исходить из тех задач, которые поставил перед собой сам реформатор, его преобразования были, конечно, успешны. Их место в русской истории определяется уже долговременностью большинства созданных Петром институтов власти и управления, социальных отношений и пр. Несомненно и громадное влияние петровских реформ на культуру, быт, менталитет русского общества. Однако оценка реформ с позиции исторической ретроспективы не может, конечно, исходить лишь из их восприятия самим преобразователем.

Непосредственное обсуждение итогов петровских реформ я предварю попыткой на примере Турции проследить возможную судьбу России в случае отказа от радикальной реформы.

СИСТЕМНЫЙ КРИЗИС И РЕФОРМЫ В РОССИИ И ТУРЦИИ: ОПЫТ СРАВНЕНИЯ

Прежде, чем непосредственно перейти к сравнительноисторическому анализу развития двух стран, необходимо сказать несколько слов о том, какова, по мнению автора, должна быть методика такого анализа. История каждой страны, государства, народа уникальна и неповторима, и одновременно имеет немало черт сходного с историей других стран, народов и государств. Собственно говоря, уникальное и неповторимое и обнаруживается лишь при сравнении. И именно это — выявление отличий

— по-видимому, и есть прежде всего цель сравнительно-исторического анализа такого рода. Но в каком случае такой анализ вообще правомерен, научно корректен? На мой взгляд, тогда, когда сперва установлено сходство каких-то отдельных явлений, социально-политических институтов, просто

конкретных исторических событий. (Но это почти всегда лишь сходство, а не тождество, ибо даже, когда один народ прямо заимствует нечто у другого, он всегда привносит в это нечто что-то от собственной исторической традиции, переосмысливает его в соответствии с особенностями своего менталитета. Следует также делать поправку на географический, климатический и этнический факторы.) Однако просто обнаружить схожие явления, видимо, недостаточно, ибо не все они могут служить основанием для сравнительно-исторического исследования. Речь должна идти о явлениях системообразующих, т. е. определяющих для политической, социальной, экономической или культурной сфер. Если первое условие выполнено, исследователь может перейти ко второму этапу, т. е. к установлению отличий. И только тогда правомерна будет постановка вопроса, находящегося в центре сравнительно-исторического исследования: почему при сходстве важнейших системообразующих элементов историческое развитие двух (или более) государств пошло разными путями?

Очень важно учесть в сравнительно-историческом исследовании временной фактор. Сравниваемые объекты могут быть значительно разнесены во времени, но и тогда их изучение может дать интересные результаты, в особенности если сравниваются не два, а более объектов. Таким образом можно (и таких опытов существует немало) реконструировать некие модели общих для разных народов процессов. Впрочем, в нашем случае гораздо более обоснованным представляется сравнение России не, скажем, с Византией (хотя в социальном и политическом устройстве Московской Руси и Византии было немало общего), а именно с Турцией, поскольку сходные явления развивались там примерно в одно время и в условиях сходного влияния внешних факторов. Основу военно-административного и социально-экономического устройства Османской империи XV—XVIII вв. составляла тимарная система, сходная с русской поместной. Как и русские служилые люди XVI—XVII вв., получавшие за службу в армии поместья на правах условного держания, турецкие тимариоты “при условии точного соблюдения воинских обязанностей (в среднем мелкий тимариот должен был выставить от 2 до 6 вооруженных и снаряженных воинов, а крупный тимариот — не менее 15 воинов) могли передавать свои владения по наследству из поколения в поколение”. Наряду с этим существовали и безусловные земельные владения — мюльки, подобные русским вотчинным владениям. Они “принадлежали членам правящей династии, крупным сановникам и военачальникам, представителям старой феодальной знати”. Как и русские вотчины, “мюльковая собственность могла свободно продаваться или

передаваться по наследству, обладание ею не связывалось с какой-либо государственной службой”2^. Вместе с тем, как и в России, мюльковые

владения конфисковывались, как правило, в казну, если их обладатель попадал в опалу, т. е. собственность на них не была полной. Наряду с этими двумя формами существовали также вакуфы — земельные владения

духовенства. Причем, “института дворянства в Османской империи не существовало. Преобладание государства над обществом выражалось в том, что правящий класс осуществлял свое господство преимущественно через государственную власть. Непременным критерием для причисления к этому классу было служебное положение .

Положение турецких крестьян было несколько отличным от положения русских, поскольку юридически они считались свободными, однако “на практике существовало множество таких ограничений и такая система штрафов, которые имел право взимать тимариот с крестьянина за уход с земли или отказ от ее обработки, что свобода крестьян была весьма ограниченной, их прикрепление к земле так или иначе было реальностью”. Немало сходного с Россией было и в положении других категорий турецкого населения, их взаимоотношений с властью. Так, «многочисленные 72 чиновники всех рангов считались “рабами султана”... и получив высокий пост в империи, каждый из них знал, что его положение и жизнь зависят только от воли султана». Состояние торговли в Османской империи “определялось полной зависимостью личности и собственности османских купцов от произвола султанской администрации ”237. Исследователи отмечают общую неразвитость внешней торговли Турции, которая “была продолжением недостаточно высокого уровня развития торговли внутренней”. Хотя турецкие ремесленники, в отличие от России, были объединены в цехи (эснафы), “города оставались зависимыми от феодальной экономики”^. По словам А.Ф. Миллера, они сохраняли характер “хозяйственных дополнений военно-административной ставки местного паши или, в столице, султана”^. Для Османской империи, где, как в Московской Руси, “не существовало четкого разграничения военных, административных и религиозных функций государства”, были характерны “узость внутреннего рынка”, “преобладание натурального хозяйства и нищета крестьянства”, “недостаток путей сообщения и их небезопасность”^.

В пережившей в XV — начале XVI в. период своего расцвета Османской империи уже во второй половине XVI в. начинают проявляться черты кризиса. Исследователи видят их прежде всего в упадке тимариотской системы, которая “начинает утрачивать свои типичные черты: временный и условный характер, полную зависимость от центральной власти. В течение XVII в. условные пожалования все чаще становятся объектами куплипродажи, ленники зачастую не являлись на военную службу; имели место передача ленов по наследству и их дробление”. Как следствие, “тимариотское ополчение в конце XVII — начале XVIII в. утрачивает всякое военное значение”^. Здесь прослеживаются явные аналогии с развитием русской поместной системы во второй половине XVII в. и влиянием этих процессов на состояние армии.

72 Конечно, правильнее было бы говорить здесь не о “правящем классе”, а о политической элите.

Кризисные черты в Османской империи приобретает и развитие экономики, все более отстающей от стран Западной Европы, что, в свою очередь, приводит к военным поражениям в войне со Священной лигой конца XVII в. Сознание упадка империи и необходимости перемен проникает в это время в политические трактаты. По мнению большинства историков, выход из кризиса для Турции был связан с европеизацией, а ее упадок “был особенно заметен в сравнении с постоянным усилением ведущих европейских держав”. Выход состоял в заимствовании европейского опыта, для чего было нужно “расширять торговые, дипломатические, культурные и другие связи с европейскими странами, отказаться от средневековой обособленности, от искусственной изоляции от окружающего мира”. Европеизация “была единственным средством спасения ослабевшей империи, ее самозащитой и жизненным принципом”242.

Особую роль в развитии в Османской империи системного кризиса исследователи отводят янычарам, занимавшим важное место в военногосударственной и социальной системе страны. Последние составляли войско на жалованье и были “прообразом регулярной армии”. Они выполняли также полицейские функции и постепенно превращались в “своеобразную социальную прослойку, тесно связанную с улемами (духовенством), ремесленниками и торговцами”, поскольку и сами вовлекались в торговлю и ремесленное производство. Основным назначением янычар в мирное время была охрана султанского дворца и поддержание порядка в городах, в результате чего они были тесно связаны с придворными кругами и, с одной стороны, участвовали в городских восстаниях, а с другой — “являлись, как правило, орудием внутренних (а порой и внешних) интриг“, вмешиваясь в дела двора и государства. “Как часть османской государственной системы”, янычары “были кровно заинтересованы в неприкосновенности существующего порядка”24^. При этом их боеспособность и уровень дисциплины постоянно снижались. Нетрудно заметить, что перечисленные особенности янычар роднят их с русскими стрельцами и отчасти казаками, хотя традиционные способы формирования янычарского войска были совершенно иными.

Показательно, что попытки советских историков (М.С. Мейер, С.Ф. Орешкова) дать типологическую характеристику Османского государства в рамках понятий марксистской историографии привели к выводу о том, что “важнейшей отличительной чертой Османской империи была ее гетерогенность” и для нее характерен “особый тип общественноэкономических отношений, впитавший в себя различные линии развития, генетически уходящие в разнотипные феодальные структуры”244.

Все сказанное, как представляется, подтверждает правомерность сравнительно-исторического анализа России и Турции, а то обстоятельство, что системный кризис в двух странах развивается примерно в одно и то же время, делает такой анализ наиболее благоприятным. Однако при большом

сходстве было и немало принципиальных различий. Прежде всего, конечно, культурные особенности, культурные традиции, в контексте истории реформ предпо

лагавшие различное отношение общества к преобразованиям. Но наиболее важным, на мой взгляд, является то, что, хотя системные кризисы

вРоссии и Турции практически совпали во времени, они происходили на разных стадиях их государственного развития. В Турции системный кризис начался, когда она уже была империей, в течение длительного исторического периода игравшей существенную роль в мировой истории и даже пережившей пору своего расцвета. Последнее обстоятельство имело особое значение для восприятия в турецком обществе кризиса и путей его преодоления. Если сам кризис, как уже упоминалось, развивался с конца XVI в., то осознание его пришло лишь столетие спустя в связи с военными поражениями и когда кризисные явления уже достаточно укоренились. При этом авторам политических трактатов конца XVII в. казалось, что “для улучшения внутреннего состояния страны... достаточно было привести все институты страны в прежнее состояние, характерное для нее в предшествующие века”245. Такие настроения определили и характер попыток преобразований, предпринимавшихся в Турции на протяжении практически всего XVIII в. и получивших в литературе название “традиционных реформ”. Усилия виднейших государственных деятелей страны были направлены на упорядочение финансов (в том числе на укрепление казны за счет увеличения налогового бремени населения), борьбу со злоупотреблениями, укрепление армии и флота. Делались попытки и подавления оппозиции, происходили массовые казни янычар. Однако последние, имея значительно более долгую историю, чем русские стрельцы, были ко времени начала борьбы с ними у>ке сформировавшейся политической силой, обладавшей глубокими корнями в разных слоях турецкого общества, и поэтому попросту ликвидировать войско янычар, как поступил Петр I со стрелецким войском, было невозможно. В силу этого сопротивление реформаторам было весьма активным, и все они оказывались

всостоянии удержаться у власти очень недолго. Важно и то, что инициаторами реформ выступали не верховные правители страны — султаны, а их первые министры. В результате “даже наиболее эффективные мероприятия... устраняли лишь немногие наиболее явные последствия, а не причины тяжелого социально-экономического положения” (т. е. реформы носили умеренный характер) и при этом “результаты даже ограниченных финансово-экономических мероприятий практически сводились на нет огромными подношениями, которые он (речь в данном случае идет о Чорлолу Алипаше, великом везире в 1706—1710 гг. — А.К.) принужден был делать сюзерену”246.

Термин “традиционные реформы” предполагает, что традиционными они были по своим целям, в то время как для достижения их реформаторы широко использовали европейский опыт, особенно в военной сфере. Это внутреннее противоречие реформ и было в первую очередь причиной оказываемого им сопротивления прежде всего со стороны влиятельного мусульманского духовенства. И “лишь после сокрушительных поражений в