Аисткам

“значением” реформы, есть не что иное, как ее последствия, которые не следует, конечно, путать ни с побудительными ее причинами, ни с непосредственным замыслом реформатора.

Суждения Медушевского об административной реформе Петра I, высказанные им в рецензии на книгу Петерсона в тезисной форме, были позднее развиты в многочисленных статьях и монографиях. По его мнению, уже сложившееся в России в предпетровский период “служилое государство” (“особый тип государственности”) предполагало, что управление является “важнейшим способом регулирования социальных отношений сверху донизу”. Это, в свою очередь, ставило аппарат управления в особые условия, способствуя “консолидации, институционализации и росту бюрократии”. “Таким образом, — делает вывод Медушевский, — наметившиеся у истоков формирования русской государственности направления социальной эволюции достигают кульминации в новый период русской истории, подготавливая утверждение абсолютизма в петровскую эпоху и во многом обуславливая его дальнейшее развитие”. В некотором противоречии с этими положениями находится, на мой взгляд, высказанная на той же странице книги Медушевского мысль о том, что “традиционная система осознала себя в оппозиции петровским преобразованиям”, а потому “у Петра не оставалось другой альтернативы, как провести радикальную административную реформу”11. Автор, впрочем, поясняет, что “приказная система управления обладала рядом признаков традиционной организации”, а “отсутствие унифицированности в организации бюрократического аппарата и процедур управления затрудняло контроль за выполнением решений правительства, создавало условия для концентрации исключительно большой власти в руках исполнительского аппарата”12. Пояснение, однако, как представляется, не снимает неминуемо возникающего вопроса об оппозиционности традиционной системы реформам Петра.

Попытку ответить на этот вопрос находим в другой работе Медушевского, один из разделов которой называется “Приказная

\

волокита как способ противодействия реформам”^. Автор приводит несколько примеров того, как поступавшие из новых петровских учреждений, в частности Сената, в еще существовавшие приказы и на места указания либо выполнялись слишком медленно, либо не выполнялись вовсе. В результате делается вывод: “Необходимость реорганизации административной системы государства стала очевидной”^.

Наличие в деятельности старых приказных учреждений волокиты сомнений не вызывает, как не вызывает сомнений и то, что она мешала Петру в осуществлении задуманного. Однако для вывода об осознанной оппозиционности приказного аппарата петровским нововведениям этого,

думаю, все же не достаточно. К тому же и вновь созданная бюрократическая система от волокиты отнюдь не избавилась, поскольку последняя есть неотъемлемое свойство первой, и чем выше уровень бюрократизации аппарата управления, тем более разнообразные и изощренные формы принимает и волокита чиновников, которая в допетровской России была еще достаточно примитивной.

Саму административную реформу Медушевский однозначно связывает с понятиями “модернизации” и “догоняющего развития”. Он полагает, что только сравнительно-исторический подход к изучению петровских преобразований “позволяет интерпретировать” их “как объективное историческое явление, понять их закономерный и прогрессивный характер не только с точки зрения отечественной, но и всеобщей истории”^. Свою мысль историк подкрепляет большим числом примеров из истории стран Востока, а также Северной и Восточной Европы, обнаруживая при этом множество типологически сходных черт. Его конечный вывод выходит далеко за рамки лишь оценки реформы управления. “Административные реформы Петра, — пишет он, — воплощая в себе догоняющее развитие, модернизацию и европеизацию, выступали первыми в ряду подобных преобразований нового времени, обнаружив ряд устойчивых признаков, которые затем прослеживаются в реформах, проводимых в Пруссии, АвстроВенгрии, Турции, Египте, Японии, других государствах вплоть до нашего времени. Это наблюдение уже само по себе снимает вопрос о закономерности или случайности преобразовательной деятельности Петра. Переход от традиционной организации управления к рациональной, создание государственности нового типа явились объективным этапом общественного развития нового времени. Петровская реформа в этом отношении — важная веха в мировой истории, ибо она символизирует начало процесса модернизации и европеизации в мировом масштабе”^.

Исследование Медушевского стоит особняком в нашей литературе как исследование сравнительно-историческое, и уже в силу этого оно заслуживает самого пристального внимания-. Однако в его методике исследования есть, на мой взгляд, ряд спорных моментов. Административная реформа рассматривается автором по существу формально, изолированно от других преобразований Петра, в то время как она, несомненно, являлась составной и неотъемлемой частью единой системы реформ, где все они были соединены множеством связей причинно-следственного характера. Такой подход ведет к тому, что, обнаруживая типологически сходные черты в административных реформах различных стран Европы и Азии, историк фактически игнорирует то обстоятельство, что каждая из этих стран пришла к реформам своим путем, имела свою особую специфическую социальную организацию с характерными для нее социальными отношениями, политическими традициями и институтами, на которые накладывалась новая система

управления; что для каждого народа, о котором идет речь, были характерны свои особенности общественно-политического сознания, менталитета. В каждом конкретном случае административная реформа проводилась в своем специфическом “обрамлении” и была часто лишь внешним выражением различных по сути процессов. Соответственно и последствия однотипных административных преобразований оказывались различными. Без учета этого невозможно понять, например, почему вступившая, как считает Медушевский, на путь модернизации раньше других огромная Россия в начале XX в. оказалась бессильной перед маленькой Японией, где аналогичные по характеру реформы начались на полтора столетия позже. Можно поставить вопрос и шире: если в начале XVIII в. в результате петровских преобразований Россия двинулась исторически закономерным путем, то почему же в итоге она пришла к событиям 1917 г., в то время как другие страны, шедшие тем же путем, такой участи избежали? Ответ, видимо, может быть только один: отнюдь не воплотившиеся в административной реформе бюрократизация и все, что с ней связано, а какие-то иные факторы и обстоятельства оказались определяющими для русского исторического развития42.

Формальный характер сравнительно-исторического анализа у Медушевского проявился, на мой взгляд, не только в изучении административной реформы в целом, но и отдельного законодательного акта — Табели о рангах, чье значение выходит далеко за рамки лишь административной сферы. Рассматривая Табель о рангах “в ряду других аналогичных памятников XVII—XVIII вв.”, исследователь приходит к выводу, что она “уже не выступает как некоторая случайность или чисто русское явление, а является закономерным выражением тех же самых процессов, которые в разной степени имели место и в других абсолютистских странах”. Имеется в виду “принципиальная историческая закономерность”, которая “состоит в переходе от традиционных и в своей основе феодальных принципов организации государственной службы к новым, рациональным, ее устройствам”^.

То, что Табель о рангах и по форме, и по содержанию во многом схожа с соответствующими законодательными актами других стран Европы того времени, доказано Медушевским со всей убедительностью. И простейшее объяснение — в истории создания памятника, также реконструированной историком вслед за С.М. Троицким1^. Но можно ли на этой основе сделать вывод, что появление Табели о рангах в России отражало общеевропейскую тенденцию? Ведь всякая организация государственной службы есть лишь

42Весьма спорной, на мой взгляд, является у Медушевского методика сравнительноисторического исследования, связанная с поиском исключительно общего, тождественного, а не различного. Такой подход, на первый взгляд, снимает проблему “особоети” русского исторического развития, подтверждая, что этим же путем, но с разной скоростью шли и другие страны. Впрочем, еще Н.А. Бердяев писал: “Отсталость России

внешнее выражение системы социальных отношений, а она-то в России была принципиально иной, чем в других европейских странах. Появление там актов, подобных российской Табели о рангах, было результатом длительной эволюции и социальной организации общества, и основанной на ней системы государственной службы, и, что очень важно, законодательства. В России же завершившийся появлением Табели о рангах этап перестройки принципов организации государственной службы был кратким по времени и не сопровождался коренными изменениями в характере социальных отношений. Напротив, Табель явилась составной частью законодательства, закрепившего традиционную для России систему социальных отношений, принципиально отличную от тех стран, с которых Табель была скопирована. С точки зрения законодательной практики России она была документом новаторским, не опиравшимся на скольконибудь длительную тра-

не есть своеобразие России. Своеобразие более всего должно быть обнаружено на высших, а не на низших стадиях развития” (Бердяев Н.А. Судьба России. М., 1990. С. 129). Однако вопрос о причинах отставания России от Запада не снимается и не становится менее острым. Некоторые соображения о методике сравнительно-исторического исследования см. ниже.

3- 1231 дицию, хотя идеи, подобные тем, что в нем воплотились, были знакомы уже авторам проекта административной реформы 1681 г.19 Но в специфических российских условиях функционировать создаваемая Табелью система службы должна была иначе, чем ее аналоги в других странах. Следовательно, речь идет о схожих по форме, но сущностно отличных явлениях и самое большее, о чем, видимо, можно говорить, так это опять же о месте заимствований в петровских реформах и степени учета реформатором национальной специфики43.

Иному кругу вопросов посвящена монография Е.В. Анисимова о податной реформе Петра I, явившаяся первым фундаментальным исследованием темы. Автор поставил задачу изучить состояние налогового обложения в России накануне реформы, историю ее подготовки и реализации, непосредственные результаты, а также судьбу петровского детища при ближайших преемниках царя-преобразователя. Центральное место в книге занимает изучение воздействия реформы на социальную структуру населения страны. Автор убедительно показывает, что “уточнение податного статуса каждой категории населения, осуществленное в ходе

43Читая работы Медушевского о петровских реформах, нельзя не заметить, что важнейшее место в его рассуждениях отводится хорошо знакомому по марксистской историографии понятию “исторической закономерности”. Причем в его работах оно приобретает доминирующее значение, в сущности исключая допустимость исторической альтернативы, а заодно и какую-либо роль фактора исторической личности. Человек, как индивид, и общество с присущим ему менталитетом по сути исключаются Медушевским из исторического процесса. Обсуждение этих вопросов увело бы нас слишком далеко от темы работы. Ограничусь лишь замечанием о том, что, не разделяя взглядов Медушевского, считаю, что и историческая альтернатива, и фактор человеческой личности, как и свойственная тому или иному обществу ментальность, должны непременно учитываться в любых историографических построениях.

реформы, стало решающим в определении их места в сословной структуре тогдашнего общества” и “с первых же практических шагов своего осуществления податная реформа вышла за рамки финансового мероприятия и быстро превратилась в важную социально-политическую акцию, оказавшую существенное влияние на процесс складывания и окончательного оформления социального строя русского общества”2^. Первостепенное значение имеет вывод Анисимова о том, что “после Уложения 1649 г. она (податная реформа. — А,К.) была следующим важным этапом в развитии крепостного права

Написанная в конце 1970-х годов книга Анисимова, конечно, испытала на себе влияние основополагающих установок и фразеологии историографии того времени. Так, автор писал о “консолидации господствующего класса”, а “коренные изменения социальной структуры русского общества, которые мы наблюдаем в результате петровских преобразований”, связывал прежде всего с “целенаправленной политикой абсолютизма, укреплявшего социально-классовую основу своей власти”. “Российская действительность этого времени, — считал историк, — характеризуется явлениями, связанными с завершением в основных чертах процесса классообразования”22. В более поздних своих работах Анисимов несколько сместил акценты и стал более осторожен в используемых терминах. «Сословные преобразования Петра, — писал он в книге 1989 г., — были отчетливо ориентированы на расширение и усиление влияния государства в социальной сфере. Идет ли речь о дворянском сословии или посадских, холопах или крестьянах — всюду в основание социальной политики ставились прежде всего интересы “регулярного” государства, грубо подчинявшего, реформировавшего или деформировавшего, ускорявшего или замедлявшего многие естественные социально-классовые процессы — следствие развития общества от средневековья к новому времени». Именно с этим выводом связано и упомянутое выше сомнение исследователя о правомерности применения к дворянству петровского времени ^термина “господствующий класс”. «Забюрократизированное, зарегламентированное дворянство, обязанное учиться, чтобы затем служить, служить и служить на бессрочной военной и гражданской службе..., можно ли назвать господствующим классом-сословием в том смысле, как мы понимаем это применительно к екатерининским или николаевским временам? — задается вопросом историк. — Не является ли в данном случае термин “бюрократизация” эвфемизмом термина “закрепощение”, широко употреблявшегося в отношении к петровскому дворянству в старой русской науке? »2^.

Вначале 1980-х годов Анисимов приступил к работе над монографией

огосударственных преобразованиях Петра. Автор поставил перед собой задачу воссоздать весь процесс реформирования системы центрального управления от приказной системы допетровской Руси до создания

коллежской системы, а также ее судьбу при ближайших преемниках Петра. Многие наблюдения Анисимова имеют чрезвычайную ценность для темы данной работы, и я еще вернусь к ним в последующих разделах данной главы. Но, к сожалению, сама книга увидела свет лишь в 1997 г., а ее основные выводы о характере созданной Петром государственной системы были использованы автором при написании более общих работ о петровской эпохе, о которых речь пойдет ниже.

Среди новейших исследований о петровских преобразованиях стоит упомянуть также работу А.И. Юхта. Многолетнее изучение ученым истории монетного дела в России XVIII в. привело его к убеждению, что Петром была осуществлена полномасштабная денежная реформа, о которой прежде в связи с петровскими преобразованиями в литературе практически не упоминалось. Выделив в истории реформы три этапа, Юхт отмечал, что “она являлась одним из необходимых условий для осуществления других реформ” и в результате ее проведения “была создана единая для всей территории страны монетная система, отвечавшая уровню экономического развития России, более того, стимулировавшая это развитие”. “Денежная реформа, — считал Юхт, — позволила сосредоточить в руках государства крупные средства, ставшие одним из главных источников финансирования громадных военных расходов и многих других преобразований первой четверти XVIII в.”. Весьма существенно и еще одно заключение историка: “Реформа проводилась по заранее обдуманному плану. Делали определенный шаг, выжидали, каковы будут последствия, и только затем переходили к следующему этапу”24. Если принять во внимание, что первый этап реформы, по мнению Юхта, приходится на 1698—1704 гг., т. е. на самый начальный этап петровских преобразований в целом, то такое заключение должно в корне изменить и общее представление об их истории. Однако, к сожалению, высказанные Юхтом соображения о плановости реформы остались неподкрепленными конкретными документальными свидетельствами. В связи с этим можно предположить, что переход к каждому следующему этапу реформы осуществлялся не столько в соответствии с каким-то заранее составленным планом, сколько потому, что меры, предпринятые на предыдущем этапе, оказывались недостаточными.

К числу новейших исследований о реформах Петра Великого необходимо отнести и книгу В.М. Живова “Язык и культура в России XVIII века”. Основная тема книги — эволюция русского литературного языка — прослеживается автором на широком культурно-историческом фоне, а его наблюдения и выводы далеко выходят за рамки чисто лингвистических. Изменения, происшедшие с русским языком в петровское время, Живов трактует как результат целенаправленной реформы, начавшейся с преобразования азбуки, приведшего к созданию русского гражданского шрифта. “У Петра, — полагает он, — имелась достаточно определенная лингвистическая концепция”, воплотившаяся в его “лингвистических

декларациях”, которые “свидетельствуют, как можно думать, о намерении царя вытеснить традиционный книжный язык из сферы светской культуры ”2^. Живов скрупулезно анализирует все источники, связанные с реформой алфавита, и достаточно убедительно доказывает, что “сама инициатива введения гражданского шрифта принадлежит Петру, и вся подготовка к этому предприятию проходит под непосредственным его наблюдением”, действия Петра носили последовательный и осознанный характер. Определяя область применения нового шрифта (для печати “исторических и мануфактурных книг“), царь выделял своего рода область “опричного владения новой культуры”, как это было и со многими другими его культурными новациями. Результатом “петровской языковой политики” стало возникновение нового литературного языка, который, как считает Живов, “должен был стать средством выражения новой секулярной культуры, порвавшей с традиционными культурными ценностями”26.

В книге Живова интересны также размышления автора о судьбе заимствований и европеизации в России в целом, перекликающиеся с высказанными выше соображениями. “При пересадке на чужую почву, — пишет он, — содержание внешних форм теряется, и, освободившись от своего привычного содержания, заимствуемые формы получают неизвестную им прежде творческую способность: из форм выражения они становятся генераторами содержания”. Так, например., немецкий кафтан, помимо обычной функции одежды, в России “становился двигателем просвещения и олицетворением петровского абсолютизма, он получал воспитательную значимость... Совершенно также вели себя государственные учреждения и литературные жанры, философские доктрины и эстетические концепции”. “Европеизация русской культуры, — делает вывод Живов, — оказывается не столько перенесением, сколько переосмыслением европейских моделей, причем в процессе этого переосмысления меняют свое содержание основные категории и структуры европейской мысли”27.

Ряд интересных наблюдений, имеющих непосредственное отношение к петровским реформам, был выдвинут авторами некоторых книг и статей по широким проблемам истории России и, наоборот, по отдельным конкретным вопросам истории страны в первой четверти XVIII столетия. Так, Г. Фриз в монографии о русском приходском духовенстве этого века вслед за Д. Кракраф-

том2^ рассмотрел процесс превращения Петром священнослужителей в одну из категорий чиновничества. Историк отмечал, что отказ правительства смотреть на духовенство как на самостоятельное сословие и применение к нему старомосковского понятия “чин” оставляло больше пространства для политического маневра, причем Петр “использовал духовенство как связующее звено с неграмотным населением”. Однако та же социальная политика правительства в отношении духовенства, полагал Фриз, в конечном счете превратила его в гораздо более замкнутую и лишенную социальной мобильности корпорацию, объединенную на основе общности профессиональной деятельности, чем все другие социальные группы русского общества29.

Об использовании печати как одного из средств осуществления реформ пишет в своей монографии по истории книгопечатания и его воздействия на интеллектуальную жизнь России XVIII в. Г. Маркер. По его наблюдениям, введение гражданского шрифта не только на письме, но и в книгопечатании не было единовременной мерой: он распространялся постепенно и возобладал лишь к 1720-м годам^9.

Одной из заметных тем историографии последних лет явилась история петровского законодательства. В 1986 г. вышел из печати четвертый том издания “Российское законодательство X—XX веков”, куда вошли важнейшие с точки зрения составителей акты рубежа XVII—XVIII вв. Обширное Введение к тому, написанное А.Г. Маньковым и О.И. Чистяковым, представляет довольно подробный

очерк развития Российского государства во второй половине XVII — первой четверти XVIII в., в котором также указаны и важнейшие новации этого времени в юридическо-правовой сфере. “Петровское законодательство, — в частности отмечают авторы, — отличается от предыдущего значительно меньшей казуистичностью, более высоким уровнем обобщений, более четкой схемой и последовательностью. Оно отражает несомненно более высокий уровень юридической техники”. Маньков и Чистяков указывают также на появление разных форм правовых актов и стремление при этом к использованию иноязычной терминологии. “Постепенно выделяются акты и их группы, имеющие определенную целевую направленность, например законы об учреждении тех или иных государственных органов, — пишут авторы Введения. — Наряду с растущей массой актов идет и развивается отраслевая дифференциация законодательства”. Зарождающаяся систематизация права проявляется в возникновении системы “отраслевых законодательных актов, к тому же кодифицированных, т. е. система права все больше укладывается в систему законодательства”^. Своего рода иллюстрацией к этим словам служит структура четвертого и двух последующих томов данного издания, где выделены следующие разделы: “Законодательство о правовом статусе населения”, “Законодательство о государственном строе” (или “о государственных учреждениях”),

“Гражданское законодательство”, “Уголовное законодательство”, “Процессуальное законодательство”.

Указанные заголовки, несомненно, дают представление о тех важнейших сферах жизни общества и государства, которые Петр и его преемники стремились контролировать при помощи законодательства, и сама возможность их выделения (в отличие от томов данного издания, посвященных допетровскому времени) указывает на новые явления в развитии русского права. Однако отбор составителями конкретных правовых актов для каждого из разделов, как показано Анисимовым в рецензии на это издание, продемонстрировал наличие у исследователей разных представлений о том, какие из законов Петра играли роль краеугольного камня в каждой из названных сфер. Рецензент, в частности, отмечал отсутствие в издании таких важнейших актов, как “Правда воли монаршей”, “Генеральный регламент”, “Устав о наследии престола”, а также касающихся взаимоотношений государства и церкви, развития промышленности и др., которые Анисимов характеризует как “принципиально важные для рассматриваемой ”3?

эпохи DL.

Интересные наблюдения о процессе совершенствования законодательной техники и правовой мысли в петровское время, а также об адаптации западноевропейских юридических норм к русским условиям содержит статья А.С. Замуруева, посвященная выработке главы о противоцерковных преступлениях в проекте уложения 1720—1725 гг.^

•к•к •к

•

Переходя к обзору обобщающих работ о Петре Великом и его преобразованиях, сразу же замечу, что все они относятся к жанру, который в отечественной традиции обычно называют научнопопулярным. Таковы способные составить друг другу конкуренцию своими объемами капитальные биографии царя-преобразователя “Петр Великий: его жизнь и мир” Р. Масси (1981) и “Петр Великий” Н.И. Павленко (1990), книги Е.В. Анисимова “Время петровских

реформ” (1989) и “Петр Великий и его время”

В.И. Буганова (1989), очерки Е.В. Анисимова “Петр I: рождение империи” (1989), “Царь-реформатор” (1993) и Я.Е. Водарского “Петр I” (1993). Однако жанровые особенности этих работ ни в коей мере не снижают их историографического значения, поскольку все они написаны профессиональными историками и, за исключением книги Масси, являются результатом их многолетней исследовательской деятельности. Книга Масси^4 выделяется еще одной особенностью: она представляет собой не только научно-популярную, но и беллетризованную биографию Петра. Писатель не ставил перед собой задачу дать собственное толкование

дискуссионных проблем историографии петровских реформ, хотя отдельные его замечания о личности царя указывают на проницательность и наблюдательность автора.

Особое место в новейшей историографии петровских реформ занимают работы Н.И. Павленко. Его “Петр Великий”^ — это “итоговая работа” не только самого, по выражению С.В. Бушуева, “патриарха современного отечественного петроведения”, но, без преувеличения можно сказать, и целого направления в историографии. “Петр I Н.И. Павленко, — справедливо считает Бушуев, — это в общем традиционный, устоявшийся в науке, восходящий к С.М. Соловьеву взгляд на царя-преобразователя”^6. Необходимо добавить, что взгляд этот окончательный вид приобрел уже в 30- е годы нынешнего столетия, когда Петр стал одним из официально признанных советской идеологией “положительных героев”. Однако было бы ошибкой полагать, что книга Павленко является лишь своего рода зеркалом, отражающим традиционный взгляд историографии на Петра. Написанное “на основе глубокого изучения (и, добавлю, всестороннего знания. — А.К.) источников, при несомненной научной добросовестности автора и стремлении к максимальной объективности”^7, исследование Павленко, по словам О.А. Омельченко, показывает, “насколько точным и убедительным при желании и при тщательности историка, может быть наше историческое знание”^8. На целый ряд принципиально важных проблем у Павленко есть собственная, отличная от других авторов точка зрения, ряд вопросов и обстоятельств жизни Петра и истории его эпохи освещены историком впервые. Так, например, вряд ли можно согласиться с Омельченко, сомневающимся в важности поднимаемого Павленко вопроса о типологизации Булавинского восстания. Речь идет об одном из наиболее ярких проявлений оппозиции петровским преобразованиям, и определение его характера имеет первостепенное значение для изучения их истории.

Вместе с тем правы, думаю, авторы, упрекающие Павленко в излишней идеализации Петра Великого и его сподвижников, в стремлении объяснить проявления жестокости и безнравственности царя тем, что “таков был век”. Да, конечно, век был жестоким, человеческая жизнь ценилась дешево, а до гуманизации русской жизни даже образца 70-х годов того же XVIII в. было еще далеко. Но стоит ли игнорировать то обстоятельство, что Петр выглядел особо жестоким и безнравственным уже в глазах современников, отчего (наряду с другими особенностями его характера и поведения) и заслужил в народе прозвание “антихрист”. Что же до его сподвижников, то, «отдавая дань деятельности Меншикова и Ягужинского, Шафирова и Толстого, их преданности “делу реформ”, стоило бы отметить, что все “новопризванные” Петром люди были мошенниками и подлецами безотносительно к любому времени»^.

Пристрастность в описании исторических деятелей одного “лагеря”