Аисткам

бюрократии. В-пятых, выплеск внутриправительственной борьбы вовне вовлекает в нее прессу и общественные организации. В-шестых, реформа всегда сопровождается обсуждением проблемы “особого пути” России. В- седьмых, реформа всегда остается незавершенной, “особенно, если оценивать ее с точки зрения реформатора”. И, наконец, восьмой элемент

— это социальный ответ на реформу со стороны низов1^4.

Число примеров, убеждающих, что такие представления воплощают как бы общепринятую точку зрения, можно значительно умножить. Однако реформа тем и отличается от революции, что не предполагает разрушения всего “до основания”, и вряд ли справедливо упрекать реформаторов-самодержцев или выполнявших их волю министров в том, что, задумывая преобразования, они не ставили цель уничтожить то, “незыблемость чего представляется очевидной”, т. е. прежде всего самодержавие5. Некоторые же из “элементов”, названных Рибером (как, например, то, что касается прессы и общественных организаций), вряд ли применимо к XVIII в. и уж тем более к раннему времени. Ясно также,

что не только в России, но и в любой другой стране реформы являются следствием неблагополучия общественного развития: если общество развивается успешно, потребности в реформах, во всяком случае в коренных реформах, нет. Наконец, — и это самое главное — очевидно, что все подобные построения учитывают лишь наиболее яркие эпизоды в истории русских реформ, своего рода вспышки реформаторской активности, являющиеся вполне естественной реакцией на определенное неблагополучие. По существу только они и находятся в поле зрения исследователей. Но не стоит ли попытаться изменить угол зрения и более пристально вглядеться в довольно длительные временные промежутки между вспышками, нередко трактуемые как периоды “прострации” (А.Л. Янов), стагнации, а то и как периоды откровенно реакционные? Не пора ли попытаться выстроить связи между отдельными реформами6, ведь только так можно и лучше оценить их, и выяснить их место в истории России? Иначе говоря, речь идет о попытке рассмотреть историю реформ как единый, целостный

4К некоторым положениям, высказанным А. Рибером, мы еще вернемся в гл. 1. 5Впрочем, в замыслах Александра I в первые годы его царствования, несомненно, имело

место стремление если не к уничтожению, то по крайней мере к ограничению самодержавия. Формальное ограничение самодержавия произошло и в результате реформ 1905—1906 гг. Важно также отметить, что понятие “самодержавие” также требует специального истолкования, ибо его значение менялось на разных исторических этапах и по-разному понималось и самими государями, и их министрами. Отчасти эта проблема будет затронута в последующих главах работы.

6 Попытки установления таких связей применительно к отдельным реформам в исторической литературе существуют. Это относится, например, к изучению вопроса о подготовке петровских реформ преобразованиями его предшественников, екатерининских — проектами П.И. Шувалова и т. д. Но тут речь идет об установлении такого рода связей для более продолжительных периодов времени.

процесс, что и является основной задачей данной книги. В свою очередь, цель работы — попытаться при помощи такого подхода получить, по крайней мере отчасти, ответ на ряд важных и актуальных вопросов, в том числе, действительно ли для России невозможно поступательное политическое развитие, действительно ли в истории России не было завершенных и успешных реформ, действительно ли для русской истории характерно циклическое развитие.

Поставленная задача, конечно, чрезвычайно масштабна, и надо признать, что время решать ее применительно ко всей истории реформ в России сразу (или даже только дореволюционных) еще не пришло. Начать стоит с одного, достаточно длительного этапа. Такая попытка — своего рода эксперимент, опыт — и предпринимается в данной книге на материале XVIII столетия. Однако в какой мере и чем оправдан выбор хронологических рамок работы? Легче всего ответить следующим образом: именно с XVIII веком в первую очередь связаны научные интересы автора. Такой ответ допустйм уже потому, что в принципе любой век — XVI, XVII, XVIII или XIX — равно интересны и важны с точки зрения их

значения в истории Российского государства и общества, а следовательно, и поставленной проблемы. И раз автор более уверенно ощущает себя в материале XVIII столетия, то, следовательно, есть все основания заняться именно этим временем. Но дает ли материал XVIII века возможность решать на его основе поставленную задачу?

Как известно, конец XVII — первая четверть XVIII в. в истории России — время петровских реформ. Значительные преобразования, по мнению большинства историков, были осуществлены Екатериной II между 1762 и 1789 гг. Попытки существенных реформ были предприняты в самом конце века Павлом I. В последнее время все более серьезное внимание уделяется также преобразованиям и проектам реформ середины века^4. Под знаком реформ, таким образом, прошла большая часть столетия. Иначе говоря, практически весь XVIII век — это эпоха более или менее интенсивных и глубоких реформ. Как бы “выпадают”, согласно историографической традиции, лишь периоды между 1725—1741 и 1789—1796 гг. Но, может быть, при взгляде на них под новым углом зрения удастся и их оценить несколько иначе?

Замечу еще одно “удобство” XVIII в. для наших целей. Выбирая его в качестве объекта исследования, мы не просто механически отделяем один век от предыдущего и последующего по чисто хронологическому принципу, но основываемся на реальной истории реформ, подразумевая под XVIII веком период между 1689 и 1801 гг., т. е. от начала правления Петра I до свержения Павла I. Причем в поле нашего зрения все время должны оставаться два важных вопроса: в какой мере начавшиеся на рубеже XVII и XVIII столетий преобразования явились следствием

России XVIII в. фактически началось уже в самом этом столетии, а в XIX в. развернулась грандиозная работа по систематическому изданию документов предшествующего века. В многочисленных журналах, альманахах, продолжающихся изданиях и отдельными выпусками были опубликованы сотни разнообразных документов и целые документальные комплексы. Такие издания, как “Письма и бумаги императора Петра Великого”, “Сборники Императорского Русского исторического общества”, “Русский архив”, “Русская старина”, “Архив князя Воронцова” и др. создали по существу для историков уникально благоприятную ситуацию для изучения XVIII в., по некоторым темам даже избавив от обращения к архивным документам. Однако отмечу, что издание документов значительно

опережало их научное освоение и к 1917 г. далеко не все из опубликованных источников были в полном смысле введены в научный оборот. Эта ситуация сохранилась и в послереволюционное время, когда количество публикаций еще более увеличилось. При столь значительном числе разнообразных изданий и отсутствии сводных систематических указателей к ним (за исключением мемуарных источников) пользоваться этими публикациями и осуществлять поиск необходимых источников весьма непросто8.

То обстоятельство, что многие из опубликованных в прошлом и начале нынешнего века источников до сих пор остаются не в полной мере освоенными исторической наукой, в значительной мере связано и с происшедшим после революции перераспределением интересов историков. Собственно, в начале XX в. положение было таковым, что, судя по количеству изданных источников, можно было вскоре ожидать переход к качественно иному уровню исследовательской работы9. Но если дореволюционных историков в первую очередь интересовала политическая история и львиная доля опубликованных документов должна была обеспечить именно это направление, то после революции исследовательские интересы сконцентрировались прежде всего на экономической истории и истории классовой борьбы. В результате значительная часть изданных источников оказалась по существу невостребованной историками, а новая тематика исследований потребовала привлечения и введения в научный оборот новых источников.

Вместе с тем при том, что дореволюционная и советская историография тематически как бы взаимно дополняли друг друга, можно было бы предположить, что в целом историографическая ситуация должна быть весьма благополучной и соединение достижений дореволюционных и советских историков дает всеобъемлющую картину России XVIII в. Но', к сожалению, это не так. Дореволюционные историки, как уже упоминалось, не успели в полной мере освоить богатство ими же открытых источников, а советские зачастую игнорировали целые периоды и многие проблемы социальнополитической истории10. Примерно за шесть десятилетий в стране не вышло ни одной книги по политической истории аннинского, елизаветинского, екатерининского и павловского времени и лишь в

8Важно также, что качество публикаций документов в дореволюционных изданиях далеко не всегда удовлетворяет требованиям современной археографии.

9Отчасти это было реализовано, например, в работах А.А. Кизеветтера и некоторых других историков-эмигрантов.

10Сказанное, конечно, ни в коей мере не снижает научного значения работ таких историков, как М.Т. Белявский, М.М. Богословский, М.Я. Волков, Б.Б. Кафенгауз, Ю.Р. Клокман, А.И. Комиссаренко, Н.И. Павленко, П.Г. Рындзюнский, С.М. Троицкий и многих других, — речь идет об историографической ситуации в целом.

последние годы, начиная с 1986-го, такие книги стали появляться. Подобное отношение к истории послепетровской России, восходящее к схеме русской истории, созданной в 1930-е годы, отразилось в школьных и вузовских учебниках, по которым учились несколько поколений россиян, и, следовательно, получило широкое распространение в массовом сознании11.

Впрочем, на протяжении нескольких последних десятилетий, в особенности после окончания второй мировой войны, история России середины и второй половины XVIII в. была предметом пристального внимания западных историков, и прежде всего англо-американских. В Англии, США, Франции, Италии, Германии изданы десятки капитальных трудов по самым различным вопросам и аспектам социально-политической истории России этого времени. Об уровне интереса зарубежных ученых красноречиво свидетельствует хотя бы тот факт, что уже более двадцати пяти лет в Великобритании действует специальная научная организация — Группа по изучению России XVIII в., объединяющая ученых многих стран Европы и Америки. Достижения западных историков очевидны, во многом они восполняют пробелы отечественной историографии, содержат немало интересных и оригинальных концепций и трактовок событий русской истории XVIII в., хотя на них не могли, конечно, не сказаться существовавшие в течение многих лет ограничения для их авторов доступа к архивным материалам12.

На основе сказанного можно, пожалуй, сделать некоторые выводы и попытаться сформулировать основные задачи в изучении истории России Века Просвещения. Русская дореволюционная, советская, а также западная историография, дополняя друг друга, в совокупности рисуют достаточно полную картину. Это дает возможность перейти как на иной уровень обобщения, так и конкретизации. На уровне обобщения задача видится в том, чтобы с учетом и накопленных фактов, и нового исторического опыта попытаться осмыслить место XVIII в. в русской истории, попытаться выяснить значение происшедших в это время событий для дальнейшего исторического развития страны. Сделанные

11Интересные наблюдения над состоянием историографии дает изданная в 1981 г. Ф. Кленденнингом и Р. Бартлеттом библиография трудов по истории России XVIII в., опубликованных с 1955 г. на английском, французском, немецком и русском языках (Clendenning Ph., Bartlett R. Eighteenth Century Russia: A Select Bibliography of Works Published since 1955. Newtonville, 1981). Так, авторами учтено семь работ советских авторов о Петре Великом, три — о событиях 1730 г., ни одной об Анне Ивановне, Елизавете Петровне и Екатерине II, две — о Павле I, восемь работ о дворянстве, 57 — о крестьянстве и 11 — о купечестве, 61 работа по истории классовой борьбы.

12Примечательно, что существующие на Западе научные школы, занимающиеся историей России XVIII в., сформировались в значительной мере под влиянием русских историковэмигрантов — П.Н. Милюкова, Г.В. Вернадского, А.А. Кизеветтера, С.Г. Пушкарева, Н.В. Рязановского, М. Раева и др.

заключения не будут, конечно, абсолютно истинны, ибо, по верному замечанию Г.С. Кнабе, “каждая эпоха открывает в прошлом прежде всего то, что резонирует в тон с ее общественным и культурным опытом и потому было скрыто от прежних поколений — у них был другой опыт, и они задавали прошлому другие вопросы”^, но, возможно, приблизит к решению проблем, волнующих общество сегодня.

Что же касается второй задачи, то применительно к XVIII столетию она видится аналогичной другим векам отечественной истории. Речь идет об изучении русского человека XVIII в. во всех ипостасях его социального бытия, мироощущения и самосознания. Подходы к этой проблеме и приемы ее изучения могут быть различны. Они могут быть и традиционными, и основывающимися на методах социальной психологии или культурной и исторической антропологии. Определенные достижения имеются и здесь (работы А.Н. Семеновой, ученых семиотической школы и близких к ним — Ю.М. Лотмана, Б.А. Успенского, В.М. Живова и др.), однако основную часть пути еще предстоит пройти. Существенную помощь в такой работе должно оказать привлечение и освоение новых источников, в том числе архивных, а также новое прочтение источников, уже давно известных и опубликованных.

Проблематика данной книги лежит в основном в русле первой из означенных выше задач, хотя само их разделение, конечно, достаточно условно и материал, связанный, например, с различными аспектами общественного сознания XVIII в., будет привлечен в соответствующих главах.

* * *

Данная книга пишется, когда и историческое знание в мире в целом,

ирусская историческая наука в частности, переживают сложные времена. Здесь нет необходимости пускаться в рассуждения и споры о том, действительно ли имеет место кризис исторической науки и как он проявляется в России, — об этом сказано и написано в последнее время немало1^. Замечу лишь, что догматичное следование одной методологии

иогульное отрицание на протяжении многих десятилетий достижений западной историографии не могло положительно сказаться на отечественной науке. Но парадоксальность ситуации в том, что поскольку осознание кризиса исторической науки пришло одновременно с глубоким общественным кризисом, то и преодоление его находится в тесной связи с преодолением кризиса общества в целом. Иными словами, выход из кризиса исторической науки в нашей стране во многом зависит от обретения обществом новых нравственных и духовных идеалов, новых ценностных ориентиров, ведь и сама историческая наука — одна из форм проявления общественного

сознания. Что же касается кризиса в мировой исторической науке, то, как будет показано далее, кризис — естественный этап развития любой системы. Кризис же в науке, по утверждению известного философа и науковеда Т. Куна, является “соответствующей прелюдией к возникновению новых теорий”17.

Среди преград на пути освоения отечественными историками методологического богатства мировой исторической науки и выработки новых подходов к решению проблем истории находится, на мой взгляд, используемая в отечественной историографии система терминов и понятий. В первую очередь это, конечно, понятия, восходящие к марксистской методологии, отношение к которой различных историков остается полярным. Так, А.Я. Гуревич полагает, что «многие историки все еще продолжают придерживаться объяснительной схемы, известной под названием “базис/надстройка”, несмотря на то что в конкретных исследованиях и общих построениях, как кажется, никому не удалось продемонстрировать ее эффективность»1^. Еще более категоричен И.М. Дьяконов. “Сейчас, в конце XX в., — пишет он, — нет сомнений в том, что марксистская теория исторического процесса, отражавшая реалии XIX в., безнадежно устарела — и не только из-за теоретической слабости коммунистической посылки, но вследствие других как теоретических, так и чисто прагматических неточностей и ошибок”19. Из противоположных посылок исходил И.А. Булыгин, который, хотя и признавал, что марксистское учение об общественно-экономических формациях “нуждается в определенных коррективах”, был убежден, что “вместо него пока что ничего реального не предложено”. Поэтому “для понимания характера и значения реформ” он считал необходимым использовать “формационный принцип, т. е. определить, какой общественно-экономической формации они служат”2^.

Однако дело не только в терминах и понятиях, восходящих к марксистскому пониманию истории. Проблема в том, что длительная ограниченность научных поисков отечественных историков рамками марксистской теории и идеологических установок КПСС привела к своеобразному окостенению тех понятий и терминов, которые, будучи общими для мировой исторической науки, стали использоваться применительно к истории России еще в дореволюционное время. Зародившиеся, как правило, в недрах западной историографии и социологии XVIII—XIX вв. и разработанные на конкретном западноевропейском материале, многие из таких терминов применительно к России нуждались в творческом переосмыслении, тем более, что оно постоянно шло там, где они зародились. Но в течение долгого времени это было вряд ли возможно13. В задачу данной книги

13 Следует, впрочем, заметить, что история советской исторической науки знает несколько крупных дискуссий по проблемам генезиса феодализма и капитализма, природы российского

ни уточнение старой, ни тем более разработка новой терминологии не входит, и потому лишь вкратце необходимо коснуться нескольких терминов, без которых в контексте поставленной задачи трудно обойтись и употребление или, наоборот, неупотребление которых требует комментария. К такого рода терминам и понятиям в первую очередь, на мой взгляд, относятся “феодализм”, “абсолютизм”, “класс” (и производные от него — “господствующий класс”, “правящий класс”), “сословие” и целый ряд других.

Свидетельств тому, что положение с используемой терминологией именно таково и что его последствия остро ощущаются и осознаются исследователями, можно найти немало. Например, целая группа историков средневековой России предприняла недавно попытку обосновать высказанную еще ранее идею о том, что российский феодализм — это особый тип феодализма, “государственный феодализм”21. Однако и между ними нет полного согласия. Так, Л.В. Данилова полагает, что государственный феодализм существовал “в России в позднее средневековье и новое время”, а его особенности были связаны с тем, что “раннее (? — А.К.) возникновение централизованного государства повело к сильной деформации феодальных отношений”. В противоположность ей В.П. Илюшечкин убежден, что “истинным и наиболее соответствующим

исторической действительности является... понимание феодализма как политико-правовой системы организации некоторых сословноклассовых обществ и управления ими, характеризующейся вассально-

сюзеренными отношениями и политической раздробленностью

(курсив мой. — А.К.) страны”22. Ко времени раздробленности относят использование понятия “феодализм” и большинство современных западных историков25. В таком случае возникает вопрос: можно ли в качестве разновидности феодализма рассматривать русское общество периода “позднего средневековья и нового времени”?14

Как бы на другом полюсе воззрений находится традиционное для большей части советской историографии и восходящее к работам Н.П. Павлова-Сильванского представление обо всем периоде русской истории до зарождения капитализма как о феодальном15. Однако и при таком

абсолютизма, крестьянских войн в России, городских восстаний и др., в которых могли и должны были осуществиться переосмысление и уточнение многих используемых понятий. Но изначальная замкнутость дискутирующих в рамках марксистской теории и терминологии не позволила это сделать (см.: Сахаров А.Н. Дискуссии в советской историографии: убитая душа науки // Советская историография. М., 1996. С. 152-159).

14Проблема периодизации отечественной истории — это еще одна не менее острая и спорная проблема.

15Бельгийский историк Ф.Л. Гансхоф в своей вышедшей впервые еще несколько десятилетий назад и ставшей с тех пор классической монографии “Феодализм” уже на первой ее странице отмечал: “То, как это слово обычно используется историками Советской России и

толковании возникает немало сложностей. Во-первых, нет единства мнений о времени зарождения в России капитализма, а следовательно, о времени окончания феодальной эпохи. Во-вторых, как образно и остроумно заметил Г.С. Померанц, «если очень широко определить термин “феодализм”, можно приложить его к любым допромышленным, добуржуазным цивилизациям. Но такое крещение порося в карася не меняет вкус мяса. Волк, с точки зрения Линнея, — разновидность собаки, canis lupus. Но как его ни корми, он все в лес смотрит»24. Собственно то же, хотя и более академично утверждает и И.М. Дьяконов. Феодализм, считает он, — это “система организации средневекового господствующего класса, характерная для Западной Европы до эпохи абсолютных монархий, но совершенно несвойственная едва ли не большинству средневековых обществ за пределами западноевропейской политической традиции. Поэтому называть всякое средневековое общество феодальным значит подравнивать весь мир под Европу. Вряд ли этот термин заслуживает увековечения”25. О том, что “отечественной науке еще предстоит выработать свою терминологию, которая наиболее адекватно отвечала бы потребностям познания и описания средневековой России”, писал недавно А.Л. Юрганов. На конкретном материале историк

изучил удельную систему Московской Руси, со времен ПавловаСильванского находившуюся в центре концепции, связанной с описанием Русского средневекового государства как феодального. Вывод Юрганова однозначен: описанные в литературе “основные модели отношений власти и собственности применительно к европейскому феодализму... кардинальным образом отличаются от того, что мы встречаем в русских источниках”26.

По-видимому, нет необходимости подробно останавливаться и на описании различных подходов к пониманию термина “абсолютизм”. Они с достаточной очевидностью выявились во время известной дискуссии 1968—1971 гг. и с тех пор мало изменились, поскольку все предлагаемые варианты разнились главным образом подбором цитат из трудов классиков марксизма-ленинизма, на которых они основывались. Единства мнений о том, что такое абсолютизм, нет и среди зарубежных ученых, о чем свидетельствует обзор различных точек зрения, представленный в книге А.Н. Медушевского27. Сам же автор называет абсолютистскими режимами “такие политические системы, в которых государственная власть достигает значительного (в тенденции — абсолютного) контроля над обществом, охватывая своим влиянием социально значимые (а иногда практически все) стороны жизни

других стран за железным занавесом, представляется мне не имеющим отношения к делу”

(Ganshof F.L. Feudalism. L., 1974. Р. XV).