Аисткам

Для первого, как известно, наиболее характерными чертами считаются обусловленность его социальной организации и жизни религиозными и мифологическими представлениями, что связано с ориентацией не на научные, а на мировоззренческие, метафизические знания, цикличность развития, коллективистский характер общества и отсутствие выделенной личности, авторитарный характер власти, отсутствие в экономике отложенного спроса и т. д. Все эти черты в той или иной мере были свойственны допетровской России. В свою очередь современное обще- _ ство М. Вебер связывал прежде всего с характерными чертами капитализма (частная собственность на все средства производства, механизация, эффективность и рациональная организация труда, его свободное перемещение и продажа, свободный рынок, универсальные законы, неограниченное приобретательство как конечная мотивация экономического поведения). В новейшей науке важнейшими характеристиками современности называют индивидуализм, дифференциацию (прежде всего в сфере труда), рациональность, экономизм, экспансию15.

Здесь необходимо сделать одну важную оговорку. Со времен Вебера теория модернизации была подвергнута основательной критике и претерпела серьезные изменения. «В новой парадигме модернизации, — отмечает исследователь судьбы наследия Вебера Н.Н. Зарубина, — модель мирового процесса развития выглядит уже... полицентричной и допускающей значительную вариативность в формах и направлениях своей динамики. Согласно этой ^ модели, современная цивилизация зарождается в Европе и посте- ? пенно распространяется по миру, оказывая воздействие на другие регионы, которые, хотя и ориентированы на один источник — западную цивилизацию, но имеют собственную динамику и самобытные формы реакции на “вызов” центра»1^. Ряд ученых пришел к выводу о неправомерности противопоставления традиционности и современности, возможности приспособления традиционного к современным условиям. В литературе последних лет вместо термина

“традиционность” часто используется понятие “идентичность” (“самобытность”). По мнению Ш. Эйзенштадта, “слишком поспешный

ирешительный отказ от традиционных ценностей, норм и институтов без сопутствующего формирования новых приводит к срывам модернизации и попятным движениям в развитии. Использование таких факторов, как клановая лояльность, большая семья, родственные

иэтнические связи, патернализм при проведении преобразований может обеспечить их устойчивость и орга- ”17

ничность и.

Наблюдения и выводы современных ученых, безусловно, имеют ценность для темы данной книги и в ней используются. Но необходимо отметить, что их выводы родились в рамках социальных наук, принципиальное отличие которых от исторической науки связано с

42 Глава 1

изучением современности, а не прошлого^. Они — плод исследований процессов модернизации почти исключительно в афро-азиатских странах третьего мира в XX в. Круг идей, уровень знаний, в том числе знаний теоретических, включая и саму теорию модернизации, наконец исторический опыт тех, кто осуществлял преобразования в этих странах, был принципиально иным, чем в России XVIII в. Несомненно

ито, что при всем различии в социокультурном развитии России и Запада на протяжении столетий, предшествовавших рассматриваемому времени, культурная основа, на которой осуществлялись в XVIII в. реформы в России, была по своему типу значительно ближе к западной, чем в странах Востока. Наконец, для темы данной книги теория модернизации имеет в основном вспомогательный характер. Для нас она — один из возможных вариантов вербального объяснения процессов, имевших место у нас в стране в век Просвещения.

Вернемся, однако, к самому феномену реформы и рассмотрим возможные подходы к его изучению. Выше уже говорилось о том, что в общественном сознании широко распространено убеждение о неуспехе

инезавершенности русских дореволюционных реформ. Впрочем, очевидно, что оценка реформы зависит от выбора критериев. Прежде всего необходимо выяснить обстоятельства, вызвавшие реформу к жизни, послужившие толчком или стимулом к ее проведению. Соответственно немаловажен вопрос о том, явилась ли реформа реакцией на какие-то тенденции или явления в развитии страны, по тем или иным причинам оцененные как негативные и/или опасные, или она носила упреждающий характер.

Далее необходимо выяснить суть замысла реформатора, в какой мере реформа была им продумана и спланирована. Если план реформ существовал, то первостепенное значение имеет выяснение его идейных истоков. Причем, очень важно рассмотреть соотнесенность в этом плане, а также в тактике и стратегии проведения преобразований неких теоретических представлений автора реформы с конкретными реалиями его времени, национально-историческими особенностями страны и пр. Следует также иметь в виду, что даже вполне ясное осознание цели, которую ставит перед собой реформатор и ради которой он, собственно, и осуществляет свои преобразования, далеко не всегда означает существование проработанного плана реформ. Последний предполагает продуманную последовательность действий, осознанную взаимосвязь между отдельными компонентами, этапами

реформы, т. е. их структурированность. Поэтому в дальнейшем в работе будут различаться два понятия — программа реформ и план реформ, понимая под первым отсутствие у реформатора конкретного плана действий при наличии вполне определенных целей.

Следующий вопрос, на который необходимо попытаться ответить,

— вопрос о степени реализации задуманного реформатором, т. е. была ли реформа успешной с его точки зрения. При этом чрезвычайно важно выяснить, что именно из задуманного и по каким причинам реализовать не удалось. Наконец, важнейшее значение имеют, конечно, результаты реформы и ее последствия. Надо иметь в виду, что часто они проявляются не сразу по завершении реформы, а лишь в долговременной перспективе, причем нередко при успешном достижении реформатором поставленной цели реформа оказывает вовсе незапланированное и непредвиденное воздействие в каких-то иных сферах28. Таковы, как представляется, основные критерии оценки реформ, которые и будут использованы в последующих главах работы.

Рассматривая историю реформ, мы можем иметь дело как с отдельными реформами, носящими частный характер и касающимися какой-то одной определенной сферы жизни, так и с системой реформ. В связи с этим возникает вопрос о возможной градации реформ, их классификации в зависимости от масштабов и значения той сферы общественной жизни, которую они охватывают, и глубине их воздействия на общество. В отечественной литературе на необходимость выработки подобной классификации указывал недавно Б.Г. Литвак1^. В литературе зарубежной такая классификация еще ранее была предложена Т. Колтоном. Он полагает, что реформы бывают радикальные, умеренные и минимальные. Радикальные реформы носят характер всеобъемлющих изменений и в качестве важнейшего элемента содержат перестройку органов государственного управления, а также основополагающих принципов законодательной системы. Умеренные реформы предполагают серьезные изменения в системе управления, личном составе и политике правительства, но не затрагивают основные политические структуры и институты2^. Очевидно, что минимальные реформы — это незначительные изменения в системе управления и политике, носящие регулирующий и, как правило, одиночный характер. Чрезвычайно важно подчеркнуть, что и такие минимальные реформы, с точки зрения Колтона, являются именно реформами и, следовательно, должны рассматриваться в общем контексте истории реформ.

Иной подход предлагает В.В. Ильин: “Уместно различать ре-

28В.Б. Кобрин указывал и на связанный с этим психологический аспект. Используя понятие “структурные реформы”, он отмечал, что “они дают плоды не сразу, а потому нередко обманывают нетерпеливые ожидания”: “в таких обстоятельствах обычно кажется, что и результатов-то никаких нет, что ничего и не сделано”. В результате, считал историк, “возникает соблазн утопического, волюнтаристского, командно-репрессивного пути развития” (Кобрин В.Б. Иван Грозный. М., 1989. С. 58, 117).

44 Глава 1

формационную и инновационную деятельность. Реформа — направленное, радикальное, фронтальное, всеохватывающее переустройство (или планируемая модель такового), предполагающее изменение порядка сущностного функционирования социальной структуры, обретение ею принципиально иного фазового состояния. Инновация — родовое, однократное улучшение, связанное с повышением адаптационных возможностей социального организма в данных условиях. Отличие первого от второго в пространственновременной масштабности, объемности, глубине, основательности, системности преобразовательных акций и трансформационных эффектов. Реформаторская деятельность выступает одной из аналитически устанавливаемых разновидностей инновационной деятельности, более широкой (богатой) по содержанию и более узкой по объему...”21. Однако, на мой взгляд, введение в контекст данной книги еще одного термина лишь усложнит ее понятийный аппарат, не способствуя при этом прояснению сущности изучаемых явлений. Классификация Колтона представляется для наших целей более удобной.

Все названные критерии оценки реформ и их классификации в принципе приложимы к изучению преобразований в любой стра

ценности приобретают общечеловеческое значение29, а европейская цивилизация, которая стала именоваться западной, становится по существу мировой. И если на протяжении нескольких столетий преобразования в России носили характер европеизации, необходимо попытаться выявить суть отличий исторического развития России в сравнении со странами Западной Европы30. Речь, разумеется, идет об одной из центральных проблем и историографии, и русской общественно-политической мысли.

Задача нелегкая и написано об этом немало, но если отбросить все политически заостренные суждения и остановиться лишь на научно обоснованных взглядах, существующих в рамках только исторической науки, то можно, пожалуй, выявить две основные позиции. Первая сводится к тому, что историческое развитие России носило характер, принципиально отличный от усредненной западноевропейской модели, вторая — что развитие Российского государства шло тем же путем, что и большинства стран Европы, но с отставанием в несколько фаз2231. Со второй из этих точек зрения связана теория “догоняющего развития”. На мой взгляд, сам глагол “догонять” достаточно удобен для описания явлений в экономической сфере, где существуют конкретные цифровые показатели, но он гораздо менее пригоден, когда речь идет о социально-политических процессах. Страны могут сравняться в объемах производства зерна или выплавки стали на душу населения, но даже самое точное воспроизведение одной страной заимствованного у другой социально-политического института, правовой

нормы или еще чего-либо не делает ее копией, ничем не отличающейся от оригинала. Любое общество есть сложная система, состоящая из множества взаимосвязанных элементов, включая право, институты политической власти, систему социальных отношений и обусловленных культурной традицией духовных ценностей, принципы и традиции организации финансовой и хозяйственной

293десь не место давать оценки этим ценностям и рассуждать о степени их универсальности — речь об объективно имеющем место процессе. Вполне можно предположить, что через какое-то время, может быть, несколько десятков лет, в мире произойдет переоценка ценностей и на место нынешних идеалов придут иные, произросшие из иной культурной традиции, однако пока этого еще не произошло. Вместе с тем надо иметь в виду, что само понятие “общечеловеческие ценности” — также продукт западной культуры и в реальности они таковыми не являются, а лишь стремятся стать.

30Как заметил недавно В.М. Межуев, «о “лице России” можно судить тогда, когда известно зеркало, в которое она смотрится. И таким зеркалом для нее всегда была Европа. Глядя в нее она и судила о себе» (Межуев В.М. Россия все еще в пути... // Родина. 1997. № 9. С. 14).

31Есть и третья точка зрения, особенно широко пропагандировавшаяся частью советской историографии и сводящаяся к тому, что никакого отставания России не было и она развивалась теми же темпами, что и ее западные соседи. Однако ввиду бездоказательности этой точки зрения здесь она не рассматривается.

деятельности, в значительной степени зависящие от природных условий страны, и многое другое. Представляется очевидным, что даже полное тождество отдельных элементов разных систем вовсе не означает тождества самих систем. Как происходит вообще с любыми системами, стоит лишь одному элементу принять иной вид, и уже вся система приобретает качественные отличия. Это обстоятельство необходимо иметь в виду и говоря об отставании России. Представление, что Россия все время “догоняла” Европу, заставляет предполагать, что тот или иной момент ее исторического развития как государства соответствовал более раннему этапу в истории Западной Европы. Но такое предположение, вопервых, не учитывает взаимовлияния народов, которое даже в XV—XVII вв., и в особенности на территории Европы, было столь сильным, что вряд ли можно представить, чтобы в России могли возникать политические или социальные институты, попросту копирующие аналогичные институты европейских стран за несколько веков до того. Во-вторых, Россия в любой момент своей истории, несомненно, сочетала в себе как сугубо национальные черты, так и черты, делавшие ее похожей на ее соседей этого или предшествующего времени, черты общеевропейские. Причем, в любой момент своей истории Российское государство, как система, сочетала в себе разнообразные элементы, аналоги которых можно обнаружить в истории стран и Востока, и Запада, причем разных исторических периодов. Такое сочетание и делало, на мой взгляд, исторический путь России на протяжении многих веков “особым” и уникальным32.

Черт “особого” и уникального в русской истории можно найти немало, но для наших целей необходимо попытаться вычленить нечто наиболее важное — то, степенью воздействия на что и определялся в конечном счете результат тех или иных преобразований в XVIII в. На мой взгляд, поиск этот надо вести в сфере социальных отношений. В настоящее время, кажется, уже мало кто сомневается в том, что возникшее к концу XV в. единое Русское

323десь вновь речь идет не столько о неверности самой теории “догоняющего развития’', сколько о неточности, неадекватности лежащего в ее основе понятия.

государство представляло собой совершенно особую социальнополитическую систему. Споры идут лишь о том, что именно оказало влияние на ее складывание — то ли византийские образцы, то ли ордынские, то ли таков был путь Руси еще с киевских времен. Но так или иначе, в то время, когда в Западной Европе уже началось новое время, когда расцвела культура гуманизма с ее культом человеческой личности, Российское государство возникло как система соподчиненности и по существу бесправия всех социальных слоев перед лицом сильной центральной власти (в современной литературе она получила название “служебной организации”^). В средневековой Европе человек был членом определенной корпорации, имевшей “свой регламент — устав, статут, кодекс поведения, писанный или традиционный”, который “вырабатывался самой этой группой и основывался на принципах всеобщего согласия и самоуправления”. Как член той или иной корпорации “человек не мог быть превращен в объект распоряжения, подобно античному рабу, прежде всего потому, что он не представлял собой обособленной единицы, которую, как скот или другое имущество, легко было отчуждать”24. В основе отношений средневекового европейского государства и личности, вассала и сюзерена лежала система вассалитета, т. е. по сути отношений “одной договаривающейся стороны к другой, причем обе были связаны определенными правилами и обязанностями”, в то время как в России “шло постоянное усиление центральной власти и наступление на иммунитетные права”25. В результате “процесс централизации государственной власти и утверждения самодержавия не только рядовую массу феодалов, но и потомственную аристократию33 низвел на положение слуг московского царя”26 и на Руси закрепилась система подданства-министериалитета всех социальных слоев по отношению к государю, а точнее, по отношению к роду государя27. В этих условиях государство обладало практически неограниченным суверенитетом над личностью и имуществом подданных, включая высшие слои московского общества. Примеров того/ что дело обстояло именно подобным образом, можно привести множество. Так, еще в середине XIV в. были конфискованы земельные вотчины московского боярина Алексея Петровича Хвоста, попавшего в опалу к московскому князю. В конце XV в. Иван III, а затем его сын Василий III, не колеблясь, конфисковали вотчины десятков новгородских и псковских бояр, депортировав целые

роды в другие районы страны и превратив в новгородских помещиков (т. е. представителей среднего слоя служилых людей) ряд холопо-

33Была ли вообще в России аристократия в европейском смысле этого понятия — также дискуссионная проблема.

послужильцев. Особый размах подобная практика получила во время опричнины Ивана Грозного. И лишь к концу XVIII в. русскому дворянству удалось добиться появления законодательной нормы, согласно которой имущество преступника не конфисковывалось в пользу казны, а передавалось наследникам.

Уже с середины XV в. бояре окончательно потеряли право отъезда от князя, а принимая на службу “вольных слуг“ удельных князей, приезжих татарских мурз или литовских князей, московские князья брали с них присягу в верности, причем не только за них, но и за их потомство. С тех пор пренебрежение государственной службой и тем более желание эмигрировать или просто наняться на службу к какомуто иному господину (что было распространено в средневековой Европе) стали восприниматься в России как форма измены.

Очевидно, что такое зависимое положение даже высшего социального слоя Московского государства было теснейшим образом связано с особенностями развития русского права этого времени, правовых представлений и, в частности, с неразвитостью института частной собственности. Не случайно дискуссионной остается проблема статуса боярской вотчины и прав вотчинника. Само понятие вотчины, как показала недавно Л.В. Данилова, в период образования единого Русского государства означало не только земельное владение, но вообще “наследственное владение (землею, княжеским столом, вообще какой-либо должностью)”. Применительно к боярам источником получения вотчины была княжеская власть. Причем преобладало княжеское землевладение, а “главным источником доходов у бояр... были не земельные владения, а наместничьи и волостелины кормы”, т. е. доходы, получаемые от управления определенными территориями страны28.

Что же касается сословных прав отдельных социальных групп, то в* русском законодательстве XV—XVII вв., как уже упоминалось, мы обнаруживаем по существу лишь перечисление их обязанностей и повинностей по отношению к государству (непосредственно или через группу, расположенную на более высокой ступени иерархической лестницы), и практически никакого намека на права, привилегии и уж тем более личную свободу какой-либо категории населения. Собственно, юриспруденция, как отмечают историки права, “носила сугубо прикладной характер”, а “процесс формирования отвлеченных, абстрактных правовых категорий, подобных тем, которыми оперировали западноевропейские юристы, в России шел крайне медленно”29. Среди таких категорий были, разумеется, понятия личной свободы и частной собственности, в принципе чуждые сложившейся

50 ‘•WtrtVi Глава 1

системе социальных отношений и, следовательно, правовой мысли34. Все русское право этого времени было казуальным, что уже само по себе исключало возможность появления специального законодательства, имеющего целью определение статуса отдельных социальных групп.

Вполне понятно, что сказанное не исключает существования отдельных традиционных, лежавших в сфере обычного права35, привилегий и прав тех или иных групп, которыми, собственно, они различались на социальной лестнице. Таким правом для высшего слоя русского общества было, например, право местничества. Однако и оно находилось не в сфере письменного, а обычного права, и не случайно, видимо, еще дореволюционные историки были вынуждены с сожалением констатировать отсутствие в институте местничества каких-либо “крупиц свободы”, а современный исследователь определяет его лишь как “особый, развившийся в силу специфических условий тип феодальных внутрисословных' отношений”^.

Ко всему этому следует добавить и то, что в продолжение XV— XVII вв. шел процесс становления и развития института холопства, во многом, как показал Р. Хелли, сходный с существовавшими в разных уголках земли системами рабовладения. Важнейшей особенностью русского варианта рабства историк считает то, что его объектом были жители той же страны — соплеменники и единоверцы холо по владельцев, причем в основе института холопства лежала самопродажа^. Постепенное разложение института холопства к концу XVII в., завершившееся его исчезновением в ходе петровских реформ, сопровождалось, напротив, развитием и укреплением института крепостничества, ставшего во многом преемником холопства.

34Чтобы увидеть разницу, достаточно вспомнить слова из Великой хартии вольностей 1215 г.: “Ни один свободный человек не может быть арестован, или заключен в тюрьму, или лишен владения, или объявлен вне закона, или изгнан, или каким-либо иным образом обездолен... иначе как по законному приговору равных ему и по закону страны” (Конституции буржуазных стран. М., 1968. С. 20). Другой характерный пример — это относящиеся к 1311 г. слова французского короля Филиппа Красивого: “Всякое человеческое существо, созданное по образу нашего Господа, должно быть свободно по естественному праву” (Цит. по: Кареев Н.И. История Западной Европы в Новое время. СПб., 1904. Т. I. С. 127).

35Соотношение норм письменного и обычного права — одна из важнейших и наиболее актуальных проблем отечественной истории, причем не только для допетровского периода, но, видимо, и для XVIII и XIX вв.