Аисткам

естественно отразилась в книге и на характеристиках их противников. Так, например, портрет И. Мазепы выглядит в книге Павленко следующим образом: “Иван Степанович Мазепа принадлежал к числу тех людей, для которых не было ничего святого. В нем в одном сосредоточивались едва ли не все пороки человеческой натуры: подозрительность и скрытность, надменность и алчность, крайний эгоизм и мстительность, коварство и жестокость, любострастие и трусость. В случае надобности он умел под личиной покорности скрывать злобу, ловко плести интриги, мог быть беспредельно подобострастным, внешне покладистым. На пути к намеченной цели он не брезговал ничем и не обременял свою совесть, когда шагал через трупы тех, кто ему перечил”40. Нетрудно заметить, что в сущности перед нами не портрет личности, в которой, как и во всяком живом человеке, сочетается хорошее и дурное, низменное и высокое, а лишенная правдоподобия карикатура. А ведь речь идет о крупном политическом деятеле, в течение многих лет управлявшем обширной частью Русского государства. Парадоксально, что при этом историк конца XX в. полностью солидаризируется с официальной правительственной пропагандой первой четверти XVIII в., даже не пытаясь в данном случае списать пороки Мазепы на то, что “таков был век”.

для отечественной историографии углом зрения. Для книги Анисимова характерно прежде всего стремление осмыслить значение петровской эпохи

спозиций исторического опыта. Время Петра I для автора — «это время основания тоталитарного государства, яркой проповеди и внедрения в массовое сознание культа сильной личности... время запуска “вечного двигателя” отечественной бюрократической машины, работающей по своим внутренним и чуждым обществу законам и до сих пор. Это и всеобъемлющая система контроля, паспортного режима, фискальства и доносительства... это и страх, индифферентность, социальное иждивенчество, внешняя и внутренняя несвобода личности» в соединении с “подлинным культом военной силы, милитаризмом, военизацией гражданской жизни, сознания,

снавязыванием с помощью грубой силы своей воли другим народам...

оформлением стереотипов имперского мышления”45.

Как и многие его предшественники, Анисимов не сомневается в том, что направление петровских реформ было путем, по которому Россия “рано или поздно неминуемо прошла бы”, но Петр, считает он, “резко интенсифицировал происходившие в стране процессы, заставил ее совершить гигантский прыжок, перенеся Россию сразу через несколько этапов”46. Однако вывод, делаемый автором из этого положения, несколько отличается от привычного: “Революционность Петра имела... достаточно отчетливый консервативный характер. Модернизация институтов и структур власти ради консервации основополагающих принципов традиционного режима — вот что оказалось конечной целью”47. Иными словами, реформы Петра I, согласно концепции Анисимова, не столько способствовали быстрейшему развитию России в направлении к капитализму, как это нередко утверждалось в исторической литературе, но, наоборот, цементировали устои “старого режима”. “Промышленность России, — пишет Анисимов, — была поставлена в такие условия, при которых она фактически не могла развиваться по иному, чем крепостнический, пути”, а “в системе крепостнической промышленности условий для развития капитализма (и, следовательно, для оформления класса буржуазии) не было”46. В свете сказанного не удивительна и оценка автором изменений в сфере культуры. По мнению Анисимова, “преобразованная культура стала отчетливо государственной, выполняя, подобно другим реформированным структурам того времени, определенные государственные функции по обслуживанию потребностей власти самодержца”4^.

Книга Анисимова по существу предлагает взгляд на петровские реформы, альтернативный славянофильской / западнической парадигме, так или иначе преобладавшей до сих пор в нашей историографии. Главный вопрос для него не в том, нужны или не нужны были реформы, а в их “цене” и нравственном содержании. А это последнее, считает он, было связано в основном с реализацией идеи прогресса через насилие. “Насилие,

составлявшее суть экстраординарных мер, — пишет Анисимов в очерке “Царьреформатор”, — было зафиксировано в законах, заложено в устройстве государственного аппарата административно-репрессивного типа, отражено во всей системе иерархической власти. Именно в разнообразных формах насилия, ставшего регулятором созданной Петром системы, проявлялся ее тоталитаризм”^.

Концепция Анисимова не абсолютно нова, напротив — она вобрала в себя понемногу из различных, иногда весьма полярных, точек зрения. Но впервые в книге Анисимова она выражена с подобной определенностью и научной обоснованностью. Иное дело, что, несомненно, спорным является метод прямых аналогий с современностью, на котором основаны многие рассуждения автора, а также использование им применительно к XVIII в. таких словосочетаний, как “массовое сознание”, “тоталитарное государство”, “социальное иждивенчество”, “индустриализация”, или замечание о том, что “Петр был типичным технократом”^45.

Определенную эволюцию взглядов Анисимова на петровские преобразования отражает его публикация 1995 г., представляющая как бы

45Вопрос об использовании исторических аналогий и современных понятий при описании далекого прошлого — тема сложная и, конечно, не связанная напрямую с проблематикой данной работы. Замечу лишь, что за спорами об этом, очевидно, стоит разное понимание историзма, целей исторического исследования, а также сложившихся в нашей литературе жанровых особенностей работ по истории. Конечно, истинный историзм — прежде всего в стремлении историка как можно глубже проникнуть в мир прошлого и осмыслить причины и характер тех или иных событий и явлений с позиций их времени. Но даже при самом детальном знании особенностей ментальности людей той или иной эпохи, их социальной психологии, моделей поведения, специфики культурнохозяйственной жизни и политической организации, историческое исследование, будучи продуктом мыслительной деятельности ученого, если и является “зеркалом истории”, то весьма и весьма искаженным. При этом возникает вопрос: а достаточно ли одного объяснения? И если историк воздерживается от моральной оценки, то не ведет ли это косвенно к оправданию? (Буганов пишет, что “привычка к власти, раболепие окружающих объясняют, но не оправдывают (курсив мой. — А.К.) такие качества в Петре, как грубость и жестокость, вседозволенность и пренебрежение к человеческому достоинству, произвол в политике и в быту” — Буганов В.И. Петр Великий и его время. С. 186). Можно, конечно, и моральное осуждение, и проведение аналогий с современностью оставить читателю. Но ведь, как известно, сколько бы историк ни пытался, полностью беспристрастным он все равно остаться не может, и его пристрастия сказываются даже в том, какие факты он отбирает для своего повествования. Не говоря уже о том, что профессиональный историк, в отличие, скажем, от летописца, не просто отбирает и передает факты, но еще их и интерпретирует. Что же касается целей исторического исследования, то еще С.М. Соловьев видел ее в том, чтобы “отыскать живую связь между прошедшим и настоящим, задать вопрос об отношениях старого к новому” (Соловьев С.М. Сочинения. М., 1995. Кн. XVI. С. 243—244). И вряд ли стоит оставлять эту работу читателю. Другое дело, что не следует навязывать ему свою точку зрения, но лишь предлагать как одну из возможных. Исторические аналогии вообще вещь крайне деликатная и пользоваться ими следует, конечно, дозированно и с большой осторожностью, ясно сознавая и донося до читателя, что за внешней похожестью явлений и событий нередко скрывается принципиально иная сущность. Вместе с тем обходиться вовсе без аналогий значило бы обеднить арсенал средств историка в познании прошлого. Что же касается терминов, то эту проблему, мне кажется, нужно решать дифференцированно, применительно к каждому из них.

конспект монографии о государственных преобразование ях^2. Здесь автор уже четко пишет о двух этапах в истории реформ. По его мнению, “первый этап начинается с конца XVIII века и продолжается до 1711 года, затем, до 1717 года, идет лишь некоторая корректировка”, после чего начинается второй этап. При этом на первом этапе реформ у Петра “не было цели кардинальным образом реформировать всю систему власти или самые важные ее элементы”, не было у него и “никакой особой идеологии преобразований”, в то время как на втором этапе “он опирался на ряд теоретических принципов, взятых преимущественно из западной философии, юриспруденции, учения о государстве, на широко распространенные в Европе идеи государственного строительства”. В целом, считает Анисимов: «Реформаторский процесс проходил в “рваном” ритме, реформы не согласовывались между собой, и создаваемые элементы новой государственной и социальной структуры долгое время не сочетались в единое целое. Лишь к концу петровского царствования стали видны очертания новой постройки». Вместе с тем “реформы были вполне осмысленны, целенаправленны, а некоторые очень хорошо обеспечены значительной подготовительной работой”^.

Предложенный Анисимовым в его книге 1989 г. своего рода “третий путь” в оценке петровских реформ нашел определенное отражение и в очерке Я.Е. Водарского “Петр I”. Но есть в воззрениях этих двух авторов и существенные отличия. Вывод Во

дарского категоричен: Петр «не вывел ее (Россию. — А.К.) на путь ускоренного экономического, политического и социального развития, не заставил ее “совершить прыжок” через несколько этапов, вообще не интенсифицировал происходившие в стране процессы (разве кроме развития армии, флота, промышленности и культуры). Его действия не были исторически оправданными и в максимальной степени соответствующими интересам развития России (опять-таки за исключением указанных областей). Напротив, эти действия в максимально возможной степени затормозили прогрессивное развитие России и создали условия для его торможения еще в течение полутора столетий!»^4.

Водарский во многом, как будет ясно из дальнейшего, прав, но, внимательно прочитав эти строки, нельзя не заметить в них внутреннего противоречия. Автор утверждает, что действия Петра не соответствовали национальным интересам страны, что они не интенсифицировали ее развитие, и единственный вывод, который можно сделать, однозначен: насильно навязанные России петровские реформы по существу своему были реакционны. Правда, Водарский делает оговорку для промышленности, культуры и военного дела. Но разве эти сферы столь малозначительны? Причем на той же странице своей работы автор как положительные итоги

экономического суверенитета страны, возвращение ей выхода к морю,

...создание промышленности (пусть и крепостнической, но представлявшей собой базу для развития капитализма), мощное ускорение в развитии культуры и создание возможностей для ее дальнейшего роста”^5 Нельзя не спросить: все это тоже не соответствовало национальным интересам страны?46

Бросающаяся в глаза противоречивость выводов Водарского есть в первую очередь следствие противоречивости самих итогов петровских реформ. Но в его рассуждениях, думается, отсутствует то связующее звено, которое могло бы помочь на вербальном уровне преодолеть эту противоречивость и увязать отдельные положения в целостную концепцию. Если исходить из опыта Анисимова, то таким связующим звеном могли бы стать размышления о “цене” реформ и их нравственном содержании, что по существу означает отказ от чисто социологического подхода к их оценке.

На деле расхождения во взглядах Анисимова и Водарского значительно глубже. Первый исходит из (впрочем, никак не обосновываемого им) представления о том, что Россия “рано или поздно неминуемо прошла бы” путь реформ, но Петр “резко интенсифицировал происходившие в стране процессы, заставил ее совершить гигантский прыжок, перенеся Россию сразу через несколько этапов”. Водарский же прямо возражает Анисимову, считая, что этот путь национальным интересам страны не соответствовал, да

46К сожалению, Водарский никак не объясняет свое понимание и так весьма неопределенного понятия “национальные интересы”.

к тому же Петр не заставил Россию «”совершить прыжок” через несколько этапов, вообще не интенсифицировал происходившие в стране процессы».

Таким образом, едва ли не главный для историографии вопрос: нужны или не нужны были России петровские реформы, соответствовали или не соответствовали они естественному ходу ее развития? — по-прежнему остается нерешенным. По-видимому, в такой формулировке он и не может быть решен, ибо понимание национальных интересов страны, “естественности” и “неестественности” ее развития всегда будет зависеть от мировоззрения ищущего ответ. Выход видится в перенесении проблемы в иную плоскость и в постановке иного вопроса. Сформулировать его можно следующим образом: почему основанные на насилии и потребовавшие максимального, за пределами возможного напряжения сил всего русского общества реформы все же удалось осуществить, причем осуществить практически без сопротивления? Каковы были те условия, которые сделали реформы возможными? Ведь даже отказываясь от примитивного представления о роли личности в истории в духе исторического материализма, вряд ли стоит представлять Петра эдаким злым гением России, лишь своей волей, да еще так неудачно, изменившего облик страны. А если это и так, и петровские преобразования действительно не соответствовали интересам развития России, то почему после его смерти не произошло столь же радикальной контрреформы и страна не вернулась на прежний путь?

Сразу же замечу, что ответ типа “реформы удались, поскольку основывались на силе и страхе, что, в свою очередь, соответствовало традициям развития русской государственности”, удовлетворить не может, хотя доля истины в таком утверждении несомненно есть. Не может удовлетворить и просто констатация того факта, что “дворянство приняло преобразования Петра”56. Думаю, ответ должен быть более сложным и попытаться найти его следует в контексте сказанного в гл. 1 о реформе как социальнополитическом феномене.

КРИЗИС ТРАДИЦИОНАЛИЗМА В РОССИИ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XVII ВЕКА

Реформы Петра Великого были, несомненно, пользуясь классификацией Т. Колтона, реформами радикальными, возможно, наиболее радикальными в русской истории. И значит, если рассуждения в предыдущей главе верны, им должен был предшествовать структурный (системный) кризис. Как согласуется это с устоявшимися представлениями о развитии страны в предпетровское время?

На протяжении многих десятилетий история России XVII в. рассматривалась советской историографией в свете ленинских слов о “новом периоде русской истории”57. Поэтому историки усиленно искали и успешно находили черты нового в развитии производства и сельского хозяйства, торговли и социальных отношений, государственных институтов и культуры. И хотя интерпретация фактических данных разнилась в зависимости от отношения к проблемам абсолютизма и генезиса капитализма, в целом на данном направлении научных поисков был накоплен большой и ценный исторический материал, убедительно показывающий, что в период от окончания Смуты и до 80-х годов XVII в. Россия переживала время неуклонного подъема как в политическом, так и в экономическом отношении. Таким образом, создается внешне весьма благополучная картина, с которой никак не ассоциируется понятие “кризис”.

Другой историографический стереотип связан с представлением о XVII столетии как о “бунташном веке”, начавшимся Смутой, продолжившимся затем мощными городскими восстаниями, казацким движением под предводительством С. Разина и завершившимся стрелецкими бунтами. Иначе говоря, развитие страны происходило отнюдь не гладко и бесконфликтно, причем разные формы протеста охватывали и различные социальные слои. Все эти социальные потрясения были внешним отражением того обстоятельства, что становление русской государственности, характеризующееся прежде всего укреплением центральной власти и окончательной победой служебно-крепостнического принципа организации социальных отношений и управления, происходило в борьбе с начатками сословного представительства. Но отсутствие подлинных сословий сделало неизбежной победу той тенденции, которая с самого начала возникновения Московской Руси была более сильной.

Чтобы выяснить, приложимо ли понятие структурного кризиса к России второй половины XVII в., рассмотрим более подробно, что представляло собой Русское государство того времени как система, помня, что кризис — это наступающая в определенный момент существования системы неспособность адекватно справляться со своими функциями, а также сказанное выше о различии кризиса и катастрофы.

Как и у всякого государственного образования, основу Русского государства как системы составляли взаимосвязанные подсистемы социальных отношений, государственного управления, вооруженных сил и хозяйства, скрепленные между собой в одно целое посредством права и культуры (понимаемой в данном случае широко и включающей в себя обычаи, традиции, религию и пр.). Каждая из этих подсистем складывалась в течение относительно долгого времени, по крайней мере с середины — конца XV в. и к середине XVII-ro приобрела законченный вид, закрепленный Соборным уложением 1649 г. Однако их эволюция продолжалась и далее. Земский собор, принявший Уложение, тем самым значительно укрепил самодержавие как форму государственного правления и фактически подписал приговор себе как органу власти. Укреплению самодержавия способствовала также церковная реформа и последовавшее за ней окончательное выяснение отношений государства и церкви, окончившееся полной победой светской власти. Утверждение законодательством 40-х—50-х годов XVII в. “приказного начала” как основы государственного управления в центре и на местах сопровождалось изживанием земских учреждений и порядков. Постепенная бюрократизация приказных превращала их в особую социальную группу со своими специфическими интересами58. Эволюционировала и социальная организация служилых людей. Все прочнее становились перегородки между служилыми по отечеству и по прибору, а сближение поместья и вотчины как форм земельного владения, наряду с законодательным закреплением крепостного права, способствовало созданию условий для складывания дворянства как единой сословной корпорации. Расширение сферы и ассортимента торговли, развитие ремесленного и появление элементов мануфактурного производства вносили новые черты в хозяйственную жизнь страны и также оказывали влияние на процессы в социальной сфере.

Все эти явления, на первый взгляд, говорят о том, что Русское государство середины — второй половины XVII в. как система, в своем развитии еще далеко не достигло предела и это развитие могло идти эволюционным путем. Однако следует принять во внимание, что речь, разумеется, идет о системе весьма жесткой*, представлявшей собой единый организм, и любые качественные изменения в одной из подсистем должны были вызвать изменения такого же рода и в других, а следовательно, изменение и всей системы в целом. Так, организация власти и управления покоилась на специфической организации вооруженных сил, прочно связанной с чиновным делением и поуездной организацией служилых людей, системой поместного жалованья и крепостным правом. Финансовая система страны, а также структура и организация органов государственного управления соответствовали географическому размещению населения и

прикреплению различных его категорий к определенным уездам, городам, селам и деревням, что, в свою очередь, понижало социальную мобильность.

Между тем историки все больше говорят об упадке во второй половине XVII в. служилого города^, а отмена местничества в 1682 г. означала слом части перегородок между разными категориями служилых людей. Более того, анализ документов показывает стремление правительства уже тогда к объединению разрозненных групп служилых в единое сословие60. Однако очевидно, что добиться этого лишь соединением сведений о всех дворянских родах в одной родословной книге было невозможно. Требовалось как минимум разрушить всю систему деления служилых на чины и законодательно закрепить равенство вотчины и поместья, что, в свою очередь, повлекло бы за собой изменение функций и организации органов управления. Все это и означало бы радикальную реформу, которая и была осуществлена впоследствии Петром I.

Сказанное как бы подтверждает ставшую уже банальной для историографии мысль о том, что петровские реформы были подготовлены предшествующим развитием страны47 48 и независимо от Петра радикальная реформа все равно осуществилась бы, хотя, видимо, медленнее, постепенно. Но именно то обстоятельство, что переход системы в новое качество был невозможен без радикальной реформы, т. е. без качественного изменения всей системы, и является одним из свидетельств ее кризиса, того, что старая система перестала соответствовать идущим в стране процессам. Попытаемся теперь взглянуть на эту же проблему под другим углом зрения.

Как уже сказано, социальная организация русского общества, принципы и формы управления, финансов, армии и хозяйства складывались постепенно по мере развития Московской Руси XV—XVII вв. Однако условия, при которых они зародились, были принципиально иными, чем в рассматриваемое нами время. Возникшие в условиях формирования единого государства социальные, хозяйственные, государственные институты и структуры соответствовали и во многом определялись потребностями страны того времени, ее природными условиями, относительно компактной территорией и однородным в национальном и религиозном отношении населением, а также тем, что новое государство становилось на ноги, одновременно освобождаясь от монголо-татарского ига и постоянно обороняясь от многочисленных врагов, преимущественно на юге и востоке. Эти внешние и внутренние особенности складывания Московской Руси

*“Жесткость” была также следствием особенностей социально-политического устройства страны. В современных “правовых” государствах, где функционирование системы обеспечивается прежде всего именно удовлетворяющим интересы большинства населения страны правом, в свою очередь основанным на принципах автономии личности, отдельные части системы могут меняться, не оказывая существенного влияния на систему в целом.

48Впервые эта мысль была высказана, видимо, еще Г.Ф. Миллером (см.: Миллер Г.Ф, Сочинения по истории России / Избранное. М., 1996. С. 320).