Сванидзе А.А. (ред.) - Город в средневековой цивилизации Западной Европы. Т. 2. - 1999

чивают свой интернациональный характер, и не порождают мыслите­ лей первого ранга. Однако в этот период становится ясно, что ни одно политическое формирование, претендующее на самостоятельность, не может обойтись без своего университета.

Университеты, как, впрочем, и любая городская корпорация, нико­ гда не были полностью независимы. Во внутриуниверситетские кон­ фликты вмешивалось папство (временный запрет на преподавание по “книгам о природе” Аристотеля, борьба с парижским аверроизмом, конфликт университетов с “нищенствующими монахами”, борьба с учением Уиклифа в Оксфорде), а позже - и светская власть, участвуя в борьбе “наций” в Праге (Кутногорский эдикт 1409), или философских школ (попытка Людовика XI запретить номинализм в Париже в 1474 г.). Но надо отметить, что всякий раз к папе или королю апелли­ ровали сами магистры, и к тому же всегда решение высших властей оп­ ротестовывалось университетами же.

К концу XV века было основано 86 университетов. Только в еди­ ничных случаях число студентов и магистров измерялось на тысячи (Париж, Неаполь, Болонья, Оксфорд, Саламанка). Обычно речь шла лишь о сотнях, а то и о десятках человек. Но несмотря на многочислен­ ные различия, университеты образовывали единую систему со схожи­ ми принципами организации, унифицированными требованиями и ие­ рархией степеней, однотипными программами.

Университетские степени

Среди студентов можно было встретить как детей и подростков, так и убеленных сединами старцев. Обучение обычно начиналось лет с пятнадцати. Прослушав определенное число курсов на факультете сво­ бодных искусств (“артистическом”), студент становился сначала бака­ лавром, а потом и магистром искусств. В уставах оговаривалось, что эту степень мог получить человек не моложе 21 года, проучившийся уже не менее семи (в некоторых университетах - пяти) лет. Магистр получал право на преподавание, но мог и продолжить обучение на од­ ном из высших факультетов - медицины, права, теологии. Наиболее длительным оно было на теологическом факультете - 12-15 лет, где последовательно обретались степени “курсора” (бакалавра-репетито- ра), “библикуса” (комментирующего Библию), “сентенциария” (допу­ щенного преподавать по книге “Сентенций” Петра Ломбарда), бака­ лавра “формата” (участвующего во всех диспутах), лиценциата (обла­ дателя “права преподавать повсюду”) и, наконец, степень доктора тео­ логии, означавшая наивысшую компетентность. Студенты из монаше­ ских орденов получали на теологическом факультете степень по об­ легченной схеме, что рождало постоянные конфликты внутри универ­ ситета. На иных факультетах обучение длилось в среднем 7-9 лет. К концу средневековья наметилась тенденция к сокращению сроков обу­ чения. Конечно, в действительности делалось немало уступок, позволя­ ющих сократить необходимый срок пребывания в университетах (за взятки, из уважения к происхождению или сану соискателя или чтобы привлечь студентов в какой-нибудь новоиспеченный университет).

230

Несмотря на бесконечное разнообразие уставов, основные принципы преподавания были повсюду схожи. Утром читались курсорные или ор­ динарные лекции (lectio). Преподаватель зачитывал текст книги, затем выделял основную проблему и разбивал ее на подвопросы. На вечерних, экстраординарных лекциях уже другие преподаватели (ими могли быть и бакалавры) растолковывали, повторяли утреннюю тему, либо же остана­ вливались на специальных вопросах. Умение выделять вопросы (questio) считалось важнейшим. Не меньшее внимание уделялось умению вести полемику. Обычные, ординарные диспуты (disputatio) проводились еже­ недельно. Событием, привлекавшим много публики, были диспуты “о чем угодно” (quodlibet). Проводимые согласно особому кодексу чести, они напоминали турниры. Часто затронутые темы носили фривольный характер, но иногда касались злободневных политических вопросов.

С современной точки зрения университетская система образования была поразительно неэффективна - степень “магистра искусств” полу­ чало никак не более трети студентов, записавшихся в университет, и лишь единицы добирались до степеней на высших факультетах. Но это нисколько не снижало привлекательности университетских степеней, престижа и влияния университетов.

При том, что всегда существовали альтернативные формы препода­ вания и организации интеллектуальной деятельности (“Studia” монаше­ ских орденов, домашнее обучение, позже - гуманистические кружки и академии, городские школы и др.), университеты обладали неким уни­ кальным свойством, отличавшим “Высшую” или “Всеобщую” школу

(Studia generalia) от школ местных (Studia particularia) или “незаконных”

(leninoma), не получивших хартии: “Большие различия в них происходят от того, что в законных школах готовятся воины и господа наук увенчи­ ваются лаврами, чтобы радоваться как одеждам, так и особым свободам; они пользуются также особым уважением как светских, так и духовных глав не менее, чем уважением народа, и такие магистры и господа наук титулуются похвальным образом. В незаконных школах сколько бы ма­ гистры не кормились своей деятельностью, она не связана с привилеги­ рованным титулом, из чего следует, что само имя магистра двусмыслен­ но по большей части”, - писал анонимный автор XIV века.

Главное заключалось в том, что степень, присужденная универси­ тетом, должна была признаваться во всем христианском мире (licencia ubique docendi - называлась основная университетская степень). Гаран­ том этого выступала универсальная власть, выдавшая хартию универ­ ситету, и не признать полноценность степени значило бросить вызов этой власти. Такой властью было прежде всего папство. Привилегии могли выдавать и императоры, и короли (в особенности те из них, кто считал себя “императором в своем королевстве”), но такие университе­ ты также становились полноправными “Studium generale” лишь после обретения ими папской хартии. И хотя бывали нарушения принципа всеобщности степеней (в Париже, например, магистров из других уни­ верситетов неохотно допускали к преподаванию без дополнительных экзаменов), он декларировался всегда, даже тогда, когда, как принято считать, университеты стали носить более локальный характер. Даже если происходило установление более тесного контроля властей над

231

университетской корпорацией, они сохраняли главное - право незави­ симого присвоения степеней, что гарантировало научно-педагогиче­ ской деятельности свободу, неслыханную ни на мудром Арабском Вос­ токе, ни в ученой Византии.

Важным свойством степени была ее принципиальная общедоступ­ ность. Дело не ограничивалось одними декларациями. Разветвленная система университетской благотворительности и сравнительно с позд­ ними эпохами невысокие расходы на обучение открывали доступ в уни­ верситеты не только для представителей социальной элиты. От поло­ вины до двух третей студентов составляли выходцы из бюргерских и патрицианских слоев, но были в университетах и дети крестьян. Хотя некоторые привилегии знати и сохранялись в университетах, они не были определяющими - сын рыцаря мог претендовать на то, чтобы первым пройти экзамен, но не на то, чтобы быть от него освобожден­ ным. Главное, что степень снимала социальные различия. И если в се­ редине ХП1 в. сир Жуанвиль при дворе Людовика Святого еще мог по­ прекнуть родителями - вилланами королевского духовника Робера де Сорбонна, основателя прославленной коллегии, то на исходе средневе­ ковья даже многочисленные враги не смели намекнуть Эразму (выпу­ скнику Монтегю - коллегии для бедных, основанной в Парижском уни­ верситете) на его сомнительное происхождение.

Мы надеемся более подробно рассмотреть внутреннюю жизнь и быт университетов, равно как и многообразие их отношений с горожа­ нами в другом томе нашего издания. Пока отметим, что часть европей­ ской элиты, причем достаточно деятельная ее часть, проходила через плавильный котел университетской культуры. В течение многих лет им прививались рационалистические доктрины, умение логически мыслить и обосновывать свою точку зрения. Кроме того, за долгие го­ ды студенты привыкали избирать ректора, прокуроров, казначеев зем­ лячеств, заслушивали их отчеты. Каждый имел право выступить и без всякого опасения аргументировать свою позицию. Они учились отста­ ивать права корпорации и права каждого из ее членов. И когда эти бывшие студенты получали реальную власть, они могли служить горо­ ду, или принцу, или церкви, могли быть людьми беспринципными, же­ стокими или ограниченными, но полностью вытравить из себя навыки этой академической свободы они уже не могли.

Итак, университет мог придавать человеку особое социальное ка­ чество, признаваемое во всем христианском мире. Причем такой “соци­ альной магией” обладали, пусть и в весьма ограниченном объеме, даже низшие степени. И более того - престиж, отводимый в обществе маги­ стру - лиценциату, понемногу распространялся на всех людей, занятых умственной деятельностью.

Статус интеллектуала и умственного труда глазами современников

Помимо горстки профессиональных магистров и нескольких де­ сятков университетских корпораций существовала обширная, но аморфная университетская среда. Этим расплывчатым понятием мы

232

можем обозначить людей, так или иначе соприкоснувшихся с универ­ ситетской культурой. В их число могли входить те, кто когда-то учил­ ся в университете, став затем судьей или советником на королевской, церковной или городской службе, поэты и писатели, биографически связанные с университетом, творившие не только на латыни (как ваганты), но и на национальных языках. К ним, например, можно отнести магистра Жана де Мёна, автора необыкновенно популярной в средние века второй части поэмы “Роман о Розе”, или Джеффри Чосера, выпу­ скника одного из Иннов (юридических университетов) и переводчика “Романа о Розе” на английский язык. Конечно, внешнюю грань этой культуры определить необычайно трудно, хотя бы в силу множествен­ ности личин, в которых выступал интеллектуал (в зависимости от си­ туации он мог считать себя в первую очередь горожанином, человеком церкви, слугой короля, юристом, любителем изящной словесности - эти роли вполне могли уживаться в одном человеке). Поэтому невоз­ можно точно определить, когда мы имеем дело с саморефлексией уни­ верситетской культуры, а когда со взглядом на ее представителей со стороны. Ясно, что та социальная оценка, которую общество давало интеллектуалам, во многом была ему навязана самими людьми умст­ венного труда, благо, что возможностей для этого у них было больше, чем у прочих групп населения.

Терминологическая определенность приходила к интеллектуалам медленно. Наиболее радикальные из них, такие как Абеляр или аверроисты XIII в., выделяя себя из остальной массы людей, предпочитали именоваться философами. Термин “магистр” после XII—XIII вв. обозна­ чал не только людей, преуспевших в науках, но вполне мог относиться к какому-нибудь владельцу ремесленной мастерской. Гораздо чаще встречается самоназвание “клирик”, указывающее не столько на при­ надлежность к церкви, сколько на образованность. В этом смысле Кристина Пизанская называла Карла V “хорошим клириком”, отмечая его мудрость и ученость. Кроме того, они могли обозначаться как “лю­ ди писания” - “litterati”. На Пиренеях имя “letrados” относилось к обра­ зованным должностным лицам, главным образом из числа судейских. Примерно таков был смысл и французского термина “gens des letters” - как именовали адвокатов или нотариусов, но также и университетских преподавателей, а позже - писателей, поэтов, ученых.

Уже в XII веке плата за труд признавалась естественным и закон­ ным доходом интеллектуала. “Взять на себя в то время руководство школой меня вынудила главным образом невыносимая бедность, так как копать землю я не имел сил, а просить милостыню - стыдился. Итак, я должен был, вместо того, чтобы жить трудами рук своих, вновь заняться знакомым мне делом и обратиться к услугам своего языка”, - пишет Абеляр. И хотя в “Истории бедствий” он кается во многих грехах, но сбор денег с учеников он стяжательством явно не считает. За знания следует платить - “на будущий год я прочту орди­ нарный курс, но я сомневаюсь, что смогу вести курс экстраординар­ ный, ибо студенты платят плохо, они хотят знаний, но не желают пла­ тить”, - сетует болонский юрист начала XIII в. Одоферд перед нача­ лом учебного года.

233

По мнению Бомануара, юриста конца XIII в., свободный человек тем и отличается от несвободного, что ничего не обязан делать без платы. А постановления Падуанского университета в 1382 г. гласили: «Мы полагаем неразумным, если трудящийся не извлекает выгоды из своего труда. Поэтому постановляем, чтобы доктор, читающий “ответ­ ную проповедь” от имени коллегии на экзамене студента [т.е. выступа­ ет оппонентом], получил от него в знак признательности за труд на три фунта сукна и четыре сосуда вина или же один дукат».

В этом смысле магистр мог быть уподоблен мастеру - ремесленни­ ку, живущему трудами рук своих. Любопытно, что там, где преподава­ ние было открыто для мирян (таковы были, например, факультеты права и медицины в Италии), доктора демонстрировали столь харак­ терное для позднего цеха стремление превратиться в наследственную касту. Правовед Аккурсий (Франческо д’Аккорсо) требовал, чтобы де­ ти докторов пользовались преимущественным правом при замещении вакантных кафедр в Болонье. Тогда, в XIII в. коммуна воспротивилась этому, но такие привилегии закрепились век спустя.

Этот Аккурсий собрал неплохое состояние - его дом в Болонье был увенчан башней, что было знаком престижа, он владел землями в четырех деревнях и роскошной виллой в Риккардино, где у него была водяная мельница, удивлявшая всех совершенством своей конструкции. Вместе с другими докторами он образовал компанию, распространяю­ щую книги по всей Европе. При этом занимался ростовщичеством и да­ же вынужден был просить по этому поводу отпущения грехов у папы Николая IV. Аккурсий был знаменитым и цитируемым глоссатором. Эдуард 1П пригласил его преподавать право в Оксфорде. Но он отнюдь не был “образцовым магистром” в глазах современников. Данте поме­ щает его в третий пояс седьмого круга ада, правда не как ростовщика, а как содомита. А один из ранних сборников итальянских новелл (“Но­ веллино”) рассказывает о нем такой анекдот:

Вернувшись из Англии в Болонью, учитель Франческо обратился в коммуну с просьбой передать ему имущество учеников. “Они стали большими людьми и много заработали с тех пор, как я уехал от них. Пусть же ... коммуна Болоньи соблаговолит вернуть мне права отца и господина”, поскольку по закону отец является господином того, что приобрели сыновья. Алчность Аккурсия столь же удивляет автора, как и его изощренность в толковании римского права.

Пенитенциалии, учебники для исповедников, обсуждая грехи каж­ дой из профессиональных групп, пришли к выводу, что магистр может на законном основании требовать с учеников коллекту - плату за свои труды и старания. Но само появление этого вопроса на страницах пенитенциалиев показателен. Давняя максима гласила, что знание как дар Божий не может продаваться (scientia donum Dei est unde vendi non potest). И полностью победить это предубеждение не удалось. Поэтому плату за преподавание Бернар Клервосский называл позорным бары­ шом. Александр III, сам преподававший в Болонье, добился того, что­ бы решения III Латеранского собора (1179) предусматривали выделе­ ние церковных бенефициев для преподавателей и части студентов вы­ сших факультетов. Это избавляло от необходимости взимать плату за

234

обучение, открывало доступ к знаниям для бедных людей и существен­ но замедляло начавшееся обмирщение наук.

Только за обучение медицине и праву разрешалось брать деньги. Эти “лукративные” науки признаны были светскими. Папа Григо­ рий IX в 1229 г. запретил изучение римского права в Париже, дабы не сводить клириков с пути следования церкви. А “удивительный доктор” - францисканец Роджер Бэкон утверждал, что заниматься столь гру­ бой наукой, как римское право, - значит порвать с церковью.

Нищенствующие монахи вообще заострили многие проблемы, свя­ занные с интеллектуальным трудом. Франциск Ассизский и последова­ тельные его сторонники считали занятия науками несовместимыми с евангельской бедностью, приравнивая обладание знаниями к стяжа­ нию сокровищ, благо, что для умственных занятий требовались книги и иные богатства. Бонавентура, лидер умеренного течения в ордене, доказывал, что книги можно брать в пользование, а за преподавание не брать денег. Доминиканцы, изначально ориентированные на интелле­ ктуальный труд на благо церкви, испытывали по этому поводу куда меньше затруднений, ведь, как писал Фома Аквинский “и апостолы от­ кладывали свою работу, когда надо было проповедовать”, поэтому мо­ нах может отвлечься от физического труда, от молитв и сбора мило­ стыни, чтобы нести людям слово Божие.

Но проникновение ниществующих орденов в университет вызвало оппозицию со стороны прочих магистров. В Париже конфликт принял особо ожесточенные формы, и доводы докторов были подхвачены по­ этами. Рютбеф обвинял монахов в том, “что они живут чужим трудом, хотят, не давая, брать”, “они живут незаконно”. Тогда как

Тот, кто силен, тот хлеб насущный свой Руками добывать и головой, Трудясь усердно, должен в жизни сей, -

пишет Жан де Мён, противопоставляя монахам ученых клириков, ко­ торые всю жизнь “трудятся в философии” (travaillent en philosophie). В то же время Рютбеф заявляет свое кредо интеллектуала:

Свою тот душу продает, Кто жизнь без дела проведет, Писать всю жизнь обязан я,

Ведь труд ручной - то доля не моя.

Но университетским поэтам “работа в философии” не приносит богат­ ства. Бедность является атрибутом истинного знания.

Пришло то время новое, когда Усердный, тот, кто все свои года Трудился в философии, идет

Вчужие земли - покорять оплот Наук и добродетелей - и он

Вотчаянную бедность погружен. Живет он нищим, вечным должником, Скитаясь без одежды, босиком...

Но все же в благородстве превзойдет (Иначе пусть чума меня возьмет) Того, кто рыщет с псами средь полей!

235

Более чем через сто лет мы можем встретить того же нищего, но бла­ городного оксфордского студента в “Кентерберийских рассказах” Чо­ сера:

Ему милее двадцать книг иметь, Чем платье дорогое, лютню, снедь,

Он негу презирал сокровищ тленных, Но Аристотель - кладезь мыслей ценных - Не мог прибавить денег ни гроша.

И клерк их клянчил, грешная душа

Он слова лишнего не говорил

Ислог высокий мудрости любил. Короткий, быстрый, искренний, правдивый, Он сыт был жатвой с этой тучной нивы

Ибедняком предпочитая жить,

Хотел учиться и других учить.

Вто же время люди вроде Аккурсия неизменно осуждались самой университетской культурой. Благородному студенту Чосер (сам, кста­ ти, юрист) противопоставляет юриста-стяжателя и медика, разбогатев­ шего в дни чумы. Адвокаты и врачи, торгующие своими знаниями, на­ живавшиеся на болезнях и ссорах людей, не могут считаться истинны­ ми мудрецами, с точки зрения французских университетских поэтов XIII в. И этот подход вполне совпадал с оценками истинной учености в городской литературе.

Даже в предприимчивой пополанской Флоренции торговля знани­ ями не одобряется. В “Декамероне” “один молодой человек по имени Ринальди долго учился в Париже, но не для того, чтобы потом, по при­ меру многих других, торговать своими знаниями, а чтобы, как подоба­ ет человеку благородному, к источнику знания приникнуть и в суть и корень вещей проникнуть, вернулся тогда из Парижа во Флоренцию, и, будучи весьма уважаем как за свое происхождение, так и за познания, здесь обосновался и зажил на широкую ногу”.

Вданном случае благородство происхождения совпадало с благо­ родством знания. Но для университетской культуры более характер­ на оппозиция благородства по крови, благородства “тех, кто охотит­ ся”, и благородства добродетелей, знания. Понятно, что предпочте­ ние отдавалось “истинному” благородству ученого. Осужденные в 1277 году тезисы парижских аверроистов гласили: “философы - ис­ тинные мудрецы мира”, “смирение - добродетель значительно менее совершенная, чем величие души (magnanimitas)”, а близкий к аверроистам автор Яков из Дуэ ставил философа выше государя (Sicut tamen alias dixi, status philosophi perfectior est statu principis). Жан де Мён пояснял, что клирик благороднее сеньоров и принцев, посколь­ ку обладает “Vertus escrites” и, следовательно, видит в “своих книгах при помощи знаний доказуемых, рациональных и демонстрируемых все зло, от которого надо спасаться, и всю “сумму куртуазности”. Ко­ нечно, бывают образованные миряне, но они не могут посвятить уче­ ным занятиям должное время, поскольку у них есть и иные обязанно­ сти. Поэтому рыцарям следует брать пример с графа Робера д’Ар­

236

туа, “мудрого, щедрого куртуазного и рыцарственного”,

Который очень клирика ценил, Кто, разумом работая, решил Идти по добродетелей пути, Что в книгах удалось ему найти.

Отсюда близко до притязаний на лидирующее место в обществе. У Роджера Бэкона во главе государства должны стоять ученые клирики, знатоки всех наук и, в особенности, математики. Пьер Дюбуа, легист начала XIV в., ученик парижских аверроистов и при этом большой по­ читатель Бэкона, пытался перевести его утопию в практическую пло­ скость. Он составляет проект возвращения Святой земли и для этого намечает всеобъемлющую реформу, призванную поставить во главе государства ученых. Канцлер парижского университета Жан Жерсон обосновывал исключительные права университета вмешиваться в дела управления государством и давать советы королю в силу особой ком­ петентности корпорации, ведь университетские теологи знают законы божественные, юристы - человеческие, а физики - природные.

Итак, клирики-ученые превосходят всех и даже рыцарей в благо­ родстве в силу своих “vertus escrites”, добродетелей особого рода. Но также и в силу выполнения важнейшей функции хранителей законов, основ миропорядка. Характерные метафоры университета - “храни­ тель ключей от христианства”, “страж на башне христианского мира” Человек стремится к благородству при помощи оружия или образован­ ности, согласно Жану де Мёну. Иногда интеллектуалам отчасти удава­ лось убеждать в этом самих рыцарей. Во всяком случае, в начале XV в. автор “Деяний маршала Бусико” писал: “две вещи установлены по во­ ле Бога, как две опоры, поддерживающие порядок законов божествен­ ных и человеческих. Сии две опоры суть рыцарство и знание, которые весьма подходят друг другу”. С этими соглашался даже такой “певец рыцарства” как Фруассар.

Университетская культура щедро награждала своих представите­ лей рыцарскими эпитетами - “смелый, куртуазный, доблестный”. Муд­ рец отважно бросается осуждать всякую ересь и всякую несправедли­ вость, от кого бы она не исходила. В XIII в. Парижский университет не побоялся выступить против мощных “нищенствующих орденов”, век спустя - против опасных “заблуждений” самого папы Иоанна XXII, еще позже - против Великой Схизмы. Не удивительно, что претензии как университетов in corpore, так и интеллектуалов вообще на участие и да­ же на верховенство в государственных делах все возрастало. Самые по­ пулярные их герои - Сенека и Боэций - оказываются неизмеримо вы­ ше своих убийц-тиранов. Задача мудреца и сводится во многом к обуз­ данию тирании. Не случайно знаменитый юрист Бартоло Сассоферато в определение тирана включает вражду к знаниям и стремление из­ гнать из страны всех мудрых людей.

Надо отметить, что чрезмерные политические амбиции ителлектуалов могли вызывать и осуждение. Но исходило оно... также от интел­ лектуалов. “Я считаю, что король должен управлять народом по сове­ ту мудрых, под коими я понимаю юристов, то есть тех, кто осведомлен

237

в каноническом и гражданском праве, в кутюмах и королевских зако­ нах, по их совету должно править, а не по совету артистов [т.е. филосо­ фов], хотя они и знают принципы управления народом, а именно книги Этики, Экономики и Политики, но они знакомы с ними в общем и не знают практики. Они же считают, что это великая ошибка, когда мир управляем не ими и не по их совету, а юристами, которых называют по­ литическими невежами (“yndioz politiques”).

Образ интеллектуала был исполнен противоречий. “Работа в фи­ лософии” и добывание языком и пером средств к существованию ужи­ вались с осуждением торговли знаниями. Бедность как нравственная категория, как атрибут философа соседствовала с призывами к коро­ лям и аристократам проявлять щедрость к ученым. Интеллектуальная элита подчеркивала свою отстраненность от мирской суеты, но актив­ но вмешивалась в политику. Ученые осуждали претензии знати на бла­ городство, но сами награждали себя рыцарскими добродетелями. По­ добное нагромождение противоречий могло бы свидетельствовать о незавершенности процессов формирования социального типа интел­ лектуала и конституирования умственного труда как особого вида дея­ тельности, если бы подобные противоречия не были свойствены и со­ временным интеллигентам.

В действительности, конечно, ни рыцари, ни короли, ни даже епи­ скопы не торопились отдавать интеллектуалам свои привилегии и бразды правления. Но все же их реальный вес в средневековом обще­ стве неуклонно повышался.

Карьеры интеллектуалов

Из раздела “Наука и техника в средневековом городе” можно уз­ нать об опережающих время открытиях, сделанных магистрами уни­ верситета. Вспомним хотя бы “думающую машину” Луллия или наблю­ дения над вращением земли Орема. Но и общество, и они сами видели свою функцию в другом. Основная деятельность ученых-схоластов обычно презрительно игнорируется историками науки, и не без основа­ ний. Но их социальная роль заслуживает внимания.

Теологи

В сборнике “Новеллино” приводится такая история: «В одной из школ Парижа были мудрейшие ученые и рассуждали они о небе, именуемом Эмпирей. Долго и горячо говорили о нем и о том, что рас­ полагается оно выше других небес. Перечисляли небеса Сатурна, Юпитера и Марса... А над ними находится Бог-отец во всем своем ве­ личии. И вот однажды, когда они так рассуждали, пришел один поме­ шанный и сказал им: “Господа, а что находится поверх головы Гос­ пода?” ...Долго искали они ответ в своих науках... но решение так и не было найдено. Тогда они сказали: “Безумен тот, что дерзает раз­ мышлять о мире ином. И еще больший сумасброд и безумец тот, кто ломает себе голову в попытках познать начало всех начал. И вовсе лишен рассудка тот, кто тщится познать сокровеннейшие помыслы

238

Бога, когда столько мудрецов даже того не смогли узнать, что у не­ го на голове».

И, действительно, во второй половине XIII в. теология постаралась отделиться от философии, поставив границы человеческому разуму. На пути философов, которые пытались при помощи логических мето­ дов или знания природных законов рассуждать о законах божествен­ ных, вставали как уставы корпораций, так и церковные запреты, вро­ де тех, что были приняты в Париже и в Оксфорде в 1277 г. В вопросе о разуме и вере Фома Аквинский придерживался достаточно оптими­ стической позиции, отдавая приоритет божественным доводам над ра­ циональными, но отводя последним все же весьма важную роль в поз­ нании Бога и мира. Его противники из числа францисканских теоло- гов-номиналистов, как и сторонники теории “двойственной истины”, делали вывод о принципиальной непознаваемости Бога. На долю уче­ ного выпадало лишь изучение умопостигаемых вещей, совершенство­ вание логического инструментария, либо рассуждения на темы морали.

Ожесточенные споры “реалистов” (томистов) и “номиналистов” (последователей Дунса Скотта и Оккама) иссушали творческие силы теологии как науки. XIV-XV века уже не знали величественных всеох­ ватных произведений вроде “Суммы теологии” Фомы Аквинского. За­ то оживилась неизбежная спутница и вечный оппонент теологической схоластики - мистика, проповедующая “ученое незнание”, напряжен­ ное самоуглубление, столь привлекательное и плодотворное на на­ чальных стадиях, но таящее немалые опасности как для культуры, так и для общества, будучи доведенной до логического конца.

При этом само соперничество реализма и номинализма было чре­ вато весьма важными последствиями для политики, права и иных обла­ стей общественной жизни. Томизм настаивал на примате общего над частным, тела над каждым из его членов. Номинализм видел в общем лишь сумму отдельных сущностей. Государство, таким образом, имело право на существование лишь как гарант интересов индивидуумов или отдельных групп.

Не создавая шедевров, богословы XIV-XV вв. решали главную за­ дачу, стоящую перед интеллектуалами всех времен. Они объясняли, приводили в систему и санкционировали факты социально-политиче­ ской действительности, создавая и поддерживая единую картину мира и отвечая на вопросы, выдвигаемые временем. Теологи осуществляли цензорские функции, разрабатывали новые формы спиритуальности, канонизируя новых святых, и редактируя “пенитенциалии”, стараясь реагировать на религиозные потребности эпохи. Они нашли выход из церковной Схизмы, решили вопрос о соотношении авторитета папских решений и постановлений Вселенских соборов. Они разработали дог­ маты о Чистилище и “церковном сокровище” (фонде добрых дел, поз­ воляющем выдавать индульгенции), заблокировали учение Иоан­ на XXII о “подалтарном ожидании” душ до Страшного суда, и, несмот­ ря на сопротивление ордена доминиканцев и папской курии, добились принятия тезиса о непорочном зачатии Девы Марии. Они выступали арбитрами в спорах монархов, занимаясь и глобальной политикой (борьба с турецкой угрозой, уния с Восточно-христианской церковью и

239