danto_a_analiticheskaya_filosofiya_istorii

124 Артур Данто. Аналитическая философия истории

ющего поколения. Когда же на смену правящей династии придет дру­ гая, она также перемешает свои обычаи с существовавшими ранее; ус­ тановившийся новый порядок вещей будет отличаться от первого даже больше, нежели от второго.

Постепенно эти перемены повлекут за собой все большие различия, ко­ торые в конце концов породят полное несходство...

Ныне живущие люди по природе склонны обо всем судить на основании сравнения и сходства, но эти способы легко приводят к ошибкам. Если же сюда добавляется невнимание и спешка, то все это может далеко увести человека от предмета его поисков... Забывая о великих переменах и даже потрясениях, происшедших с тех пор в условиях жизни и общественных установлениях, [они] усматривают сходство между событиями прошлого и тем, что происходит вокруг них, и судят о прошлом на основании того, что они знают о настоящем. Тогда как разница между этими временами может быть очень велика, и это ведет к большим ошибкам» 14.

Возможно, поведение в сфере политики обладает большим постоян­ ством, чем поведение в сфере искусства (примите во внимание, например, различие между политической историей США и историей американского искусства за последние 60 лет!), а это, в свою очередь, может объяснить раз­ личное использование свидетельств, о котором говорит Уолш. Это, одна­ ко, представляет для меня меньший интерес, чем те особые затруднения, которые возникают в связи с понятием концептуальных источников. Пове­ ствование, в большей мере основанное на концептуальных, чем докумен­ тальных источниках, неизбежно оказывается в зависимости от общих пред­ ставлений, которых придерживаются (или считают истинными) в то время, когда это повествование создается. Если бы все свидетельства принадлежа­ ли к этому разряду, всякая письменная история действительно была бы «со­ временной историей». Это явление мы будем называть временным провин­ циализмом. Без сомнения, это довольно известное явление. Достаточно вспомнить о великих религиозных полотнах, на которых Рождество, По­ клонение волхвов, Благовещение, Страсти и Воскресение изображаются на фоне умбрийских пейзажей, а свидетелями этих сцен являются донаторы * в одеждах эпохи итальянского Ренессанса. Повествование, в значительной мере опирающееся на концептуальные источники, несет на себе неизбежный отпеча­ ток современности или вневременности, как если бы оно было не о прошлом, а о настоящем или не о каком-то конкретном времени, а о времени вообще.

Думаю, все мы подвержены временному провинциализму в отношении бу­ дущего. Это отчасти объясняется тем, что в отношении будущих событий мы обладаем только концептуальными источниками и совершенно не располагаем

* В искусстве Средневековья и Возрождения донаторами (отлат. даритель) называли изображе­ ние заказчика произведения живописи или строителя храма. — Прим, перев.

126 Артур Данто. Аналитическая философия истории

цептуальных источников, которыми мы располагаем, действительно представ­ ляла бы собой жалкое подобие истории. • ;< •

Другое затруднение связано с первым и состоит в следующем. Предполо­ жим, нам известен перечень имен художников, дат их жизни, названий их работ, но все их работы названы «Тайная вечеря». Если бы мы пользовались только концептуальными источниками при создании жизнеописаний каждого из этих мастеров, полученные таким образом повествования оказались бы на удивление похожими. Любое утверждение, включенное в одно из жизнеописаний, на рав­ ных основаниях могло бы быть включено и в другое, равно как и во все осталь­ ные. Эти жизнеописания различались бы только именами и датами. Несомнен­ но, мы можем рассчитывать только на это, поскольку о каждом из художников мы вправе были бы сказать лишь то, что является общим для всех, кто подпада­ ет под это понятие. Так что до тех пор пока мы не будем располагать дополни­ тельными документальными свидетельствами (и только при этом условии), мы не сможем внести разнообразие в монотонный ряд одноликих повествований. Конечно, мы могли бы просто взять и внести ряд изменений в то или иное жиз­ неописание, но мы не смогли бы объяснить, почему делаем это в одном случае и не делаем в другом. Между тем, повествования, основанные исключительно на концептуальных источниках, как было отмечено выше, отличались бы особой абстрактностью — они могли бы быть истинными применительно к любому ху­ дожнику (или любому художнику определенной эпохи) подобно тому как утвер­ ждение «х родился и некоторое время спустя умер» справедливо в отношении любого человека, которого уже нет в живых. Теперь, я полагаю, очевидно, что историки не стремятся создавать такого рода абстрактные повествования. На­ против, они заинтересованы в индивидуализирующих повествованиях, которые истинны лишь в отношении одного человека. Конечно, ни о каком созданном нами повествовании или описании нельзя с точностью сказать, что оно истинно лишь в отношении одного человека 15. Но это не должно волновать нас здесь. Гораздо важнее то, что различие между «абстрактным» и индивидуализирую­ щим повествованием не соответствует искомому различию между простым и значимым повествованием. Историк стремится любое свое повествование сде­ лать индивидуализирующим. В этом смысле, я полагаю, целью и значимого, и простого повествования является изложение того, что произошло в определен­ ном месте в определенное время. И это положение останется неизменным, ка­ кие бы дальнейшие различия между типами повествования мы ни проводили. Заметьте, однако, что повествованию о древнегреческой живописи, основанно­ му преимущественно на концептуальных источниках, этой цели достичь неудается. Так что, если считать такого рода повествование хроникой или простым повествованием, то мы вряд ли могли бы определять хронику или простое пове­ ствование как «точное описание происшедшего».

Можно, таким образом, сказать, что в данном случае мы имеем дело с дву­ мя разными уровнями понимания. Но это вовсе не соответствует различию

между точным описанием происшедшего и чем-то сверх того. Скорее, это имеет отношение к тому, с какой степенью индивидуализации, зависящей от разного количества документальных свидетельств, мы можем обосновать наши пове­ ствования. История древнегреческой живописи является индивидуализирую­ щей в меньшей степени, чем политическая история XIX в.

(2)В ходе своих рассуждений Уолш замечает, что хроника так же относится

кистории, как чувственное восприятие к науке. Конечно, существует много разных типов отношения между чувственным восприятием и наукой, но, как мне представляется, наиболее естественной интерпретацией этого по­ ложения Уолша будет следующая: речь идет о различии между восприяти­ ем того, что нечто имеет место, и объяснением, почему оно имеет место. Вне всякого сомнения, было бы неправильно предположить, что, напротив, здесь имеется в виду часто обсуждаемое философами противопоставление здра­ вого смысла так называемому научному описанию мира, поскольку это раз­ личие совершенно неприменимо к истории и определенно неприменимо к тем примерам, которые приводит сам Уолш. Так, политическую историю XIX в., скорее, можно счесть примером обыденного взгляда на мир: в ней люди и их поступки описываются именно так, как мы бы описали их в обы­ денной жизни. Отчасти это связано с тем, что подобные повествования пи­ шутся обыденным языком, на котором мы все говорим и с помощью кото­ рого выражаем, так сказать, здравый взгляд на вещи. В любом случае пове­ ствование о древнегреческой живописи было бы чуть менее близким к обы­ денному взгляду на вещи, но по той причине, что для здравого смысла (как мы видели, обсуждая концептуальные источники) легче иметь дело с пове­ дением в сфере политики, чем в сфере искусства. Тем не менее, небольшое различие все-таки есть, поскольку язык исторического повествования ред­ ко носит столь специальный характер, как естественнонаучный язык, и боль­ шинству грамотных людей не нужно усваивать специальную терминологию или специальные навыки, чтобы понять повествование о поведении людей в сфере политики в XIX в. Тогда как для понимания повествования по истории древне­ греческой живописи им, скорее всего, придется освоить гораздо более специ­ альный язык. Так что мы рассмотрим положение Уолша в его естественной

трактовке.

Полагаю, не вызывает сомнения, что можно провести различие между восприятием того, что х имеет место, и объяснением, почему х имеет место. Здесь необходимо провести несколько тонких различий. Один человек мо­ жет утверждать, что он видит ослепительную вспышку, тогда как другой наблюдатель того же явления сказал бы, что видел возгорание магния, и это вто­ рое описание будет очень близко к объяснению. Тем не менее, если отставить в сторону сложность описания, нельзя не согласиться, что одно дело — просто сказать, что Наполеон потерпел поражение в битве при Ватерлоо, и другое дело

— объяснить, почему это произошло. Единственная трудность здесь состоит в

128 Артур Данто. Аналитическая философия истории

том, что мы стремимся сформулировать различие между двумя типами повество­ вания, а утверждение «Наполеон потерпел поражение» не является таковым. Но кто-то мог бы возразить, что тем не менее могут быть повествования, только опи­ сывающие то, что произошло, и повествования, объясняющие, почему это про­ изошло. Однако мне хотелось бы заметить, что повествование, которое не содер­ жит объяснения, скорее всего, является утверждением типа S и, следовательно, не может быть повествованием; тогда как повествование, содержащее объясне­ ние, как раз и сообщает о том, что же действительно произошло и, согласно кри­ териям Уолша, представляет собой простое повествование. Тогда перед нами вста­ ла бы проблема установить, что еще, помимо этого, содержит значимое повество­ вание. На мой взгляд, чтобы быть историческим повествованием, оно не содер­ жит ничего, кроме сообщения о том, что же именно произошло. Рассматриваемое различие, таким образом, невозможно провести врамках истории.

Цель простого повествования, пишет Уолш, состоит в том, чтобы сообщить, по знаменитому выражению Ранке, «что же действительно произошло» и на этом поставить точку» **. Очевидно не совсем просто истолковать утверждение Ран­ ке о том, что история стремиться показать, что же действительно произошло (wie es eigentlich gewesen)17. Сам же он хотел только подчеркнуть, что не стре­ мится ни судить прошлое, ни «наставлять настоящее ради выгоды будущих вре­ мен»; его цель — лишь показать, что же действительно произошло. Несмотря на это, его изначально скромный отказ от претензий на большее сочли непомерно хвастливой претензией, выполнение которой не под силу человеку. Например, его слова истолковывали так, будто личность историка никоим образом не дол­ жна проявляться в создаваемой им всецело объективной истории 18, или будто все аспекты предмета изучения должны найти отражение в истории 19. И обе эти цели, как утверждали, недостижимы. Рассмотримлишь вторую из них. Возьму на себя смелость утверждать, что невозможно одновременно выполнить следу­ ющие два указания: описать произошедшее и при этом упомянуть все. Описа­ ние, как мы показали, по самой своей природе должно оставлять описываемые им предметы вовне, и в истории, как и в любой другой области, умение работать с материалом предполагает способность что-то исключать из рассмотрения, а чему-то придавать более важное значение по сравнению с чем-то другим. Пред­ положим, я хочу знать, что произошло в зале суда. Я могу попросить человека, присутствовавшего там, рассказать мне обо всем, ничего не упуская. Однако я был бы неприятно удивлен, если бы помимо речей адвокатов, эмоционального настроя тяжущихся сторон и поведения судьи, он стал бы рассказывать, сколько мух было в зале заседания, и показал бы мне сложную карту точных траекторий их полетов, образующих запутанный клубок эпициклов. Или стал бы перечис­ лять все случаи, когда кто-либо закашлялся или чихнул. Рассказ потонул бы во всех этих деталях. Я могу представить себе, как он говорит: «И в этот момент муха села на ограждение перед скамьей для дачи показаний». Я подумал бы, что

далее последует нечто странное и интересное: свидетель вскрикивает, обнару­ живая странную фобию. Или блестящий адвокат использует это обстоятельство для демонстрации своего великолепного красноречия («Подобно этой мухе, леди и джентльмены...»). Или при попытке отогнать муху на наиболее важные улики проливается пузырек чернил. Как бы там ни было, я захотел бы узнать: при чем здесь эта муха. Но если она «ни при чем», если это всего лишь «деталь того, что произошло во время слушания дела», то она никоим образом не относится к описанию этого судебного процесса. Таким образом, когда я говорю, расскажи мне все, ничего не упуская, меня должны понять (и понимают): не упуская ниче­ го важного, т. е. я хочу знать все, что имеет отношение к этой истории. Именно это, без сомнения, и имел в виду Ранке.

В философии существует не так много проблем, которые заслуживали бы более тщательного анализа, чем вопрос об оценке значимости, но здесь я кос­ нусь только наших интуитивных представлений, в согласии с которым мы мо­ жем определить, имеет ли что-то отношение к рассказу или нет — ведь даже ребенок способен это определить. Если бы Ранке понимал изложение того, что действительно произошло, в том смысле, какой ему приписывали некоторые его критики, то созданные им повествования, в идеале, не только не были бы про­ стыми повествованиями — они вообще не были бы повествованиями. Таким образом, можно сказать, что любое повествование — это структура, налагаемая на события, которая одни события соединяет вместе, а другие исключает как не имеющие значения. Поэтому осуществление такого отбора, не мо­ жет быть отличительной чертой какого-то одного типа повествования. Выражаясь банально, в повествовании упоминаются только важные события. Однако в этом случае для любого повествования встанет вопрос об определе­ нии важности событий: любое повествование, в идеале, будет включать только то, что имеет отношение к другим событиям или важно для них. Этот критерий едва ли позволит нам разделить повествования на классы. Исключение, пожа­ луй, составляет деление на плохие и хорошие повествования, где под плохими понимаются повествования, содержащие то или иное количество несуществен­ ных деталей.

Совсем непросто установить, какого рода значение, приписываемое ис­ ториками событиям, позволит нам провести важное с философской точки зрения различие между типами повествований. Например, очень разнооб­ разные события и лица оцениваются как более важные по сравнению с дру­ гими событиями и лицами. Так, скажем, битва при Ватерлоо была более важным событием, чем Ваграмское сражение *, а Наполеон был более значи­ тельным полководцем, чем Блюхер **. В этом смысле повествования о Ватер­

*Сражение наполеоновских войск с австрийской армией 5 и 6 июля 1809 г., окончившееся победой французов и приведшее к перемирию, а затем и к Венскому миру. — Прим, перев.

**Блюхер, Гебхард Леберсхт фон, прусский военный деятель (1742—1819). — Прим, перев.

130 Артур Данто. Аналитическая философия истории

лоо и Наполеоне будут более значимыми, чем повествования о Блюхере и Ваг­ раме. Но это, я полагаю, представляет очень незначительный философский ин­ терес, и в любом случае как то, так и другое повествование могут сообщать, что же действительно произошло. С философской точки зрения более важным было бы определить те разные смыслы, которые мы вкладываем в наши слова, когда говорим о значительном событии или историческом лице. Эти смыслы я сейчас и попытаюсь определить. Кроме того, как я постараюсь показать, некоторые из этих смыслов предполагают, что задачи историка не сводятся к рассказу о том, что же действительно произошло. Таким образом, я постараюсь показать, что ни одна из его дополнительных задач не делает искомое различение философс­

ки важным.

(1) Прагматическое значение. Иногда выбор историком определенного ис­ торического события или лица обусловливается тем, что данный предмет изуче­ ния представляет для него моральный интерес и поэтому он не только сообщает, что же действительно произошло, но и дает этому моральную оценку. Своим повествованием, таким образом, он будет преследовать и другие цели, помимо сообщения о том, что же действительно произошло. Зачастую тон историка сви­ детельствует о его моральной оценке описываемых событий. Гиббон, напри­ мер, в неуважительном тоне отзывается о неумеренности правителей Византии. Своим тоном он стремился подчеркнуть их отличие от куда более просвещен­ ных монархов его собственной эпохи. Не вызывает сомнения, что некоторые подробности включены в его книгу из моралистических соображений. Проти­ воположную оценку дает Тацит в своем очерке «Германия». Он выбирает для описания Германию с определенной целью — показать разительный контраст между поведением своих сограждан, особенно их сексуальным поведением, и добродетельностью германцев. Можно привести немало подобных примеров. Жизнеописания пап, промышленных магнатов или придворных дам древней Японии часто обладают именно таким значением. Подобного рода истории пред­ полагают моралистические цели (а иногда и явным образом их формулируют). Все подобные повествования, таким образом, могут рассматриваться как значи­ мые в отличие от простых. Релятивист мог бы, конечно, возразить, что все пове­ ствования являются значимыми в этом смысле, поскольку все историки движи­ мы какой-либо моральной и прагматической целью. Эти цели и определяют то, о чем пишет историк, как он об этом пишет, и какие события считает нужным упомянуть. Так ли это или нет, но мы, несомненно, можем, по крайней мере, представить себе повествования, не имеющие данного значения. Да и Ранке за­ являл лишь о том, что у него нет такой скрытой цели: он стремился рассказывать только то, что же действительно произошло и в этом смысле создавал простое повествование.

(2) Теоретическое значение. Последовательность событий может иметь зна­ чение для исследователя, поскольку он рассматривает эти события как иллюст­ рации или свидетельства в пользу некоторой общей теории, которую он стре­

132 Артур Данто. Аналитическая философия истории

деленной стадии может быть абдуктивным. Иными словами, на основе некото­ рой совокупности свидетельств мы постулируем некое повествование и затем продолжаем поиск подтверждающих его свидетельств. Обнаружение таких сви­ детельств может считаться важной находкой, поскольку, наконец, получает под­ тверждение то, в чем мы ранее не были уверены. Аналогичным образом, пове­ ствование может содержать пробелы или быть частично неверным, или нам могут быть неизвестны некоторые происшедшие события, и поэтому мы не чувствуем пробелов в нашем повествовании. Затем мы вдруг обнаруживаем источник, со­ общающий нам о событиях, которые заполняют эти пробелы, или несколько из­ меняют наше представление о происшедшем, или предоставляют сведения о том, что нам было неизвестно. Открытия подобных событий важны, по­ скольку проливают свет на ранее неизвестное, и, как следствие, мы можем сами эти события считать значимыми. Разумеется, это зависит от состоя­ ния нашего знания: не будет открытием то, что уже известно, а вчерашнее открытие сегодня станет лишь устаревшей новостью. Тем не менее, это важ­ ная трактовка значения, и я буду следующим образом использовать ее при­ менительно к событиям. Совокупность событий Е имеет значение для исто­ рика, если на их основе он может восстановить ход других событий или хотя бы сделать вывод о том, что они имели место. Если бы меня, напри­ мер, спросили, в чем значение переезда Декарта в Голландию, то я бы отве­ тил, что этот переезд свидетельствует о том, что во Франции активизировались силы, подавляющие свободу мысли, а в Голландии они отсутствовали. Выдви­ нув этот тезис, я мог бы попытаться подтвердить наличие таких сил во Франции и их отсутствие в Голландии. Здесь вновь возникает аналогия с психоанализом. Я мог бы сказать, что если х женился на женщине старше себя по возрасту, то значение этого события состоит в том, что он стремился найти замену своей матери. Стало быть, значимым является повествование, которое сообщает о со­ бытиях или совокупностях событий, связанных указанным образом. С другой стороны, нелегко представить, как в таком случае выглядело бы простое пове­ ствование. Например, предположим, что Е имеет значение в отношении собы­ тий, которые позволяют объяснить Е. Было бы странно, если бы событие, вклю­ ченное в повествование, не позволяло бы объяснить какое-то другое событие. О каком еще отношении между событиями может идти речь? Разве мы не постига­ ем смысл Е, обращаясь к другому событию? И если ни одно из событий, упомя­ нутых в повествовании, не помогает понять смысл другого события, мы вновь имеем дело скорее с набором утверждений типа S, чем с повествованием.

Этот перечень смыслов «значения» далеко не исчерпывающий, и, возмож­ но даже, перечисленные смыслы не исключают друг друга: смысл (3) может быть частным случаем смысла (4); повествование может быть значимым од­ новременно и в смысле (2), и в смысле (4), и т. д. Но все же этот перечень вполне отвечает моим целям, и сейчас я кратко прокомментирую каждый из его пунктов.

а. Нельзя отрицать, что историки могут видеть и действительно видят в со­ бытиях прошлого то, что может послужить моральным уроком, что содержит предостережения и образцы для подражания. Нельзя отрицать и того, что моти­ вы историков зачастую вполне прагматичны: они стремятся восстановить или подорвать чью-то репутацию, дать читателю нравственное наставление или же обосновать какую-либо моральную позицию. Тем не менее ничто из этого не противоречит их стремлению сообщить, что же действительно произошло, по­ скольку, если историк к этому не стремится, он пишет не историю. Несомненно, разные историки, различающиеся по своим моральным убеждениям и целям, могут писать разные повествования. При этом каждый из них, несмотря на раз­ ницу в убеждениях, будет стараться точно описать происшедшее. Поскольку они пишут одовольно разных вещах, единственное расхождение между ними будет касаться морали, тогда как темы их повествований будут различны. Если же, с другой стороны, оба историка пишут историю одних и тех же событий и при этом их истории различаются, их расхождение будет касаться не только мораль­ ных оценок, но и фактов. Однако в таком случае одно или оба повествования окажутся неудовлетворительными в единственно важном историческом смыс­ ле: они не будутточным сообщением о происшедшем. Допустим, все исправле­ ния внесены; эти два историка могут по-прежнему придерживаться различных моральных убеждений, но это их расхождение больше не имеет отношения к истории, поскольку их разногласия могут не затрагивать исторических данных.

Если они пришли к согласию относительно всех фактов, их разногласия по по­ воду моральных оценок совершенно не имеют отношения к истории, а история не имеет отношения к ним. Любое разногласие, не касающееся фактов, не имеет отношения к истории, если же оно касается фактов, то оно может быть только разногласием по поводу того, что же действительно произошло. При таком под­ ходе значимое повествование — это простое повествование плюс моральная оценка. Однако именно простое повествование является историей. Моральная оценка внеисторична. Поэтому различие между простым и значимым повество­

ванием не является различием в рамках истории, это различие между историей и чем-то еще.

Конечно, на это можно возразить, что так называемое различие между верованиями (beliefs) и установками (attitudes) не вполне ясно. Но в той же мере неясно и различие между простым и значимым повествованием. Аналогичным образом, если невозможно описать происшедшее, не прибегая, вследствие ис­ пользования языка, к тем или иным моральным оценкам, то тогда, конечно, не существует и не может существовать простых повествований, но не существует и самого различия между простым и значимым повествованием. Если, напро­ тив, этические предикаты не выражают установок, а описывают реальные свой­ ства вещей и событий, и поэтому любое описание, в котором они не использу­ ются, является неполным, то тогда мы, по сути, можем допустить различие меж­ ду простым и значимым повествованием. Значимое повествование в этом слу­