danto_a_analiticheskaya_filosofiya_istorii

94 Артур Данто. Аналитическая философия истории

менно существующие объекты. Поэтому понятие настоящего уже содержится в определяющем выражении, Конечно, можно было бы сказать, что логически возможно воспринимать прошлое и будущее, но это означает при соответствую­ щем анализе, что нечто можно было воспринимать, когда оно было настоящим, или что нечто можно будет воспринимать, когда оно станет настоящим. Понятие настоящего включено в понятие опыта, поэтому утверждение о том, что можно переживать в опыте только настоящее, является аналитически необходимым. Если это так, и знание отождествляется с опытом, то трудно понять, как можно знать прошлое: прошлое есть нечто такое, что не переживается в опыте. Но если пе­ реживается в опыте только настоящее, то как мы можем знать прошлое? Задавая этот вопрос, мы допускаем существование опыта, нейтрального в отношении времени. А это, как я показал, не соответствует реальности. Если мы обратим внимание на то, каким образом мы в действительности воспринимаем мир, то подлинно важным вопросом оказывается следующий: если бы мы не знали про­ шлого, то как могли бы мы воспринимать настоящий мир таким, каким мы его воспринимаем? На самом деле — и наш язык показывает это — мы всегда вос­ принимаем мир настоящего в некотором логическом и каузальном контексте, который связан с прошлыми объектами и событиями, следовательно, принима­ ем ссылку на объекты и события, которых нельзя воспринять в тот момент, когда мы воспринимаем настоящее. И невозможно, так сказать, расширить наше по­ нятие настоящего так, чтобы включить эти объекты и события в настоящее. Ког­ да Пруст ощущает вкус размоченного в чае кусочка пирожного, он не восприни­ мает в тот момент тетю Леонию и Комбре: он вспоминает их с необычайной яркостью, и впечатление, производимое на нас этим отрывком, обусловлено по­ ниманием того, что всего этого нет и никогда не будет, что все это ушло в безвоз­ вратное прошлое и его можно пробудить только с помощью искусства. Но мы не пробуждаем того, что испытываем в данный момент: в конкретном прустовском смысле выражение «пробуждать» является термином, ссылающимся на прошлое. Его ощущение вкуса пирожного и связанные с этим переживания дают яркий пример того, что обычно происходит с людьми, обладающими воспоминаниями о прошлом. Чувство замешательства, которое он испытывает, попробовав пи­ рожное и чай, его усилия понять, что означает этот вкус, были, конечно, специ­ фическими: он не сразу понял, как «прочитать» это ощущение. Так часто быва­ ет, когда мы, воспринимая настоящее, осознаем, что оно что-то означает из про­ шлого, но не можем сразу сказать, что именно. Фактически он воспринимает настоящее в свете прошлого, не будучи способным в данный момент устано­ вить связь между ними, пока, наконец, не приходит ясное осознание: «То был вкус кусочка бисквита, которым в Комбре каждое воскресное утро ... угощала меня, размочив его в чае или в липовом цвету, тетя Леония, когда я приходил к ней поздороваться...»8. Не имея в виду память, каждый из нас может испытать то же самое затруднение при взгляде на камни Стоунхенджа: мы переживаем свою неспособность прочитать, понять, о чем говорят эти камни, что они нам

сообщают. А это и означает восприятие настоящего в свете прошлого. Представитель аналитической философии истории должен обязательно ре­

шить две задачи. Первая заключается в том, чтобы вообразить, как можно было бы воспринимать настоящее, ничего не зная о прошлом. Вторая задача: вообра­ зить, каким было бы восприятие настоящего, если бы мы знали также и буду­ щее. О последней я буду говорить ниже. Относительно первой можно сразу же сказать, что наше восприятие настоящего в значительной мере зависит от на­ шего знания прошлого. Мы неизбежно по-разному будем воспринимать настоя­ щее в зависимости оттого, с какими элементами прошлого сможем связать его. Пруст дает здесь весьма поучительные примеры. Например, госпожа Сазра не способна воспринять маркизу де Вильпаризи как пожилую женщину, так как помнит то время, когда эта женщина излучала роковое очарование и внушала непреодолимую страсть отцу госпожи Сазры. А в то же время Марсель, которо­ му это прошлое неизвестно, не способен воспринимать маркизу де Вильпаризи иначе, как пожилую женщину, с которой едва ли могут быть связаны какие-то любовные помыслы. Я подчеркиваю это еще раз, прежде чем обратиться к Бир­ ду. Дело не просто в том, что факторы настоящего способны исказить наши ут­ верждения о прошлом. Факторы прошлого способны исказить наше восприятие настоящего, так что можно было бы сказать, что Марсель и госпожа Сазра вряд ли воспринимали одного и того же человека. Как мы увидим, отделить про­ шлое от настоящего столь же трудно, как трудно связать настоящее с будущим. Пьета Ронданини была высечена из куска греческой колонны. Кто-то мог бы видеть в ней древнюю колонну. Но кто мог бы вцдеть в ней, скажем, в четырнад­ цатом столетии колонну, из которой Микеланджело изваял Пьету Ронданини?

Бирд, как и все исторические релятивисты, говорит о преимуществах, кото­ рыми пользуются ученые и которые недоступны историкам. Он утверждает, на­ пример, что в отличие от ученого историк не может наблюдать объект своего изучения: «Он не может видеть его объективно, как химик видит свои пробирки и соединения»9. Сожаления подобного рода кажутся несколько странными. Наша принимаемая на веру неспособность наблюдать, прошлое не есть порок самой истории, а представляет собой как раз то, что должна преодолеть история. Точ­ но так же медицинскую науку нельзя упрекать в том, что люди болеют. Болезни присущи человеку, и какраз для борьбы с ними существует медицина: она была бы не нужна, если бы мы были всегда здоровы. Города располагаются на неко­ тором расстоянии один от другого, но это не считается пороком нашего транс­ порта: для преодоления именно этого недостатка, если можно так выразиться, и предназначен транспорт. И как раз потому, что у нас нет прямого доступа к про­ шлому, существует история: именно этому факту история обязана своим суще­ ствованием, он делает ее возможной.

Однако ученый далеко не всегда способен непосредственно наблюдать объек­ ты своего изучения. Часто он имеет дело с ненаблюдаемыми объектами, для исследования которых вынужден разрабатывать теории и технические приемы.

96 Артур Данто. Аналитическая философия истории

То, что ученый непосредственно наблюдает, часто находится в таком же отда­ ленном отношении к предмету его изучения, как и то, что наблюдает историк — медали, рукописи, черепки, — относится к предмету его изучения. Ненаблюдаемость предмета исследования может быть обусловлена разными причинами. То, что нельзя наблюдать прошлое, возможно, является логической истиной, а ненаблюдаемость электронов и генов обусловлена лишь случайными обстоятель­ ствами. Однако разница между логической и фактической ненаблюдаемостью никак не сказывается на современной практике исследования. В науке суще­ ствуют такие отрасли, предмет исследования в которых является наблюдаемым, например, в некоторых разделах химии, зоологии и геологии. Но это характерно для элементарных наук в отличие, скажем, от атомной физики. И тот факт, что развитые науки в большинстве своем имеют дело с ненаблюдаемыми объекта­ ми, показывает, я думаю, что как ненаблюдаемость, так и наблюдаемость иссле­ дуемых объектов не дает науке никаких подавляющих преимуществ. Поэтому сетования Бирда на то, что «историк вынужден «вцдеть» реальность истории через посредство документов, и это единственный его источник», не вызывают у нас сочувствия. Это шир’око распространенная особенность научного иссле­ дования, и она не ставит перед историей каких-либо особых проблем. Я утверж­ дал, что без ссылки на историю-как-реальность историки вообще не смогли бы рассматривать что-то в качестве документов. Точно так же и в науке, не опира­ ясь на понятия, относящиеся к ненаблюдаемым сущностям, ученые не могли бы читать отпечатки на фотографических пластинках, треки в камере Вильсона или на экране осциллографа. Все это достаточно очевидно. Именно поэтому теоре­ тическое исследование требует основательной подготовки, в процессе которой студент учится читать такие показания. В отношении зрения мы с ученым, воз­ можно, находимся в равном положении, однако мы не можем видеть вещи так, как вцдит их он 10.Так же обстоит дело и с историческими документами. Когда мы не способны прочитать эти документы, нам нужны не очки, а историографи­ ческое мастерство. Между историей и наукой имеются очевидные различия, но они заключаются не в этом.

Бирд усматривает еще одно различие между историей и наукой, которое ле­ жит в самом центре релятивистской концепции. Это различие выражается в при­ дании слову «объективный» некоторого иного смысла, а именно того, который противоположен смыслу слова «пристрастный». Предметам исследования уче­ ных и историков присущи некоторые существенные особенности, позволяющие ученому занять нейтральную позицию по отношению к своему предмету, но вы­ нуждающие историка быть пристрастным. «Исторические события и личности истории по самому своему существу предполагают этическую и эстетическую оценку, — пишет Бирд, — в то время как химические или физические явления позволяют «наблюдателю» оставаться нейтральным» н. Верно, что историки имеют дело с людьми, а люди действуют, исходя из своих убеждений. Но совер­ шенно неверно, что отсюда вытекает какое-либо различие между историческими

и научными исследованиями. Оставим в стороне вопрос о следствиях. Удиви­ тельно то, что об этом различии говорит историк. Его опровергает даже самое поверхностное знакомство с историей науки. Например, в XVII столетии ученые повсеместно руководствовались этическими и эстетическими соображениями, иначе и быть не могло, если учесть ту религиозную и нравственную атмосферу, в которой они работали. Сомнительно, чтобы такого рода соображения полнос­ тью отсутствовали в современной науке. Образ бесстрастного объективного уче­ ного сам по себе представляет некоторый этический идеал, и даже если бы мно­ гие ученые хотели ему соответствовать, было бы чрезвычайной наивностью по­ лагать, что ученые на самом дела столь нейтральны, как нам хотелось бы думать. Существует слишком много поощрений, связанных с научными достижениями, не говоря уже о безраздельном желании быть правым, поэтому легко предполо­ жить, что ученым порой приходится прилагать огромные усилия для того, чтобы остаться на нейтральной позиции. Клод Бернар писал:

«Люди, преисполненные чрезмерной веры в свои собственные теории или идеи, не только не расположены делать открытия, но они не стре­ мятся и к наблюдениям. При наблюдении они руководствуются пред­ взятыми идеями, а когда осуществляют эксперимент, то в его результа­ тах хотят видеть только подтверждение своей собственной теории...

Вполне естественно, что тот, кто слишком сильно верит в собственные теории, недостаточно доверяет теориям других... Из всего этого следу­ ет, что когда сталкиваешься с приговором эксперимента, нужно отказаться от своих мнении, как и от мнении других» AZ.

Пьер Дюгем комментирует этот отрывок следующим образом:

«Этому совету нелегко следовать. Он требует от ученого полной отре­ шенности от своих собственных идей и отсутствия какой-либо враж­ дебности по отношению к идеям других людей, ни тщеславие, ни за­ висть не должны его беспокоить... Свобода мысли, представляющая, согласно Клоду Бернару, единственный принцип экспериментального метода, зависит не только от интеллектуальных, но также и от мораль­ ных условий, и поэтому ее осуществление реже встречается и достойно большого поощрения» 13.

Заметим, что речь здесь идет не о преднамеренном искажении результатов. Бирд не подозревает историков, а Бернар и Дюгем — ученых в том, что им труд­ но удержаться от подлогов и обмана. Речь идет, скорее, о непроизвольных искажениях, какими бы причинами они ни были обусловлены. Именно их имеет в виду Дюгем, замечая, что ученому трудно сохранить объективность, что она не достигается автоматически и поэтому представляется чрезвы­

98 Артур Данто. Аналитическая философия истории

чайно ценным. Все это значительно смягчает то различие, о котором говорит Бирд, если не уничтожает его вовсе. Предубеждения и предрассудки распрост­ ранены в самых разных науках.

Благодаря определенным факторам, по мнению Бирда, все попытки ис­ ториков добиться свободы мысли и непредубежденного отношения к фак­ там в конечном счете оказываются тщетными: «Как бы ни старался исто­ рик очистить свое мышление, он остается человеком — продуктом опреде­ ленного времени, места, обстоятельств, интересов и культуры» 14. Трудно понять, что это означает для ученых — неявную похвалу или, напротив, упрек? Но если они также являются людьми со своими интересами и пред­ рассудками и это не препятствует их поиску истины, то неясно, почему это должно мешать историкам. Историки по разным основаниям могут руко­ водствоваться разными убеждениями, но отсюда не следует, что они не спо­ собны высказывать истинных утверждений. Классическая философская критика релятивизма указывает на то, что он смешивает причины убежде­ ний с их разумными основаниями. Конечно, выбор человеком некоторого убеждения обусловлен определенными причинами, но это совершенно не зави­ сит от вопроса о том, в какой мере обосновано это убеждение, а решение этого вопроса вовсе не требует знания упомянутых причин. Например, благодаря сво­ ему католическому воспитанию, некий автор может верить в то, что семейство Борджиа целиком состояло из добродетельных людей, которых оклеветали. Од­ нако он должен предъявить свидетельства, опираясь на которые мы решим, прав он или нет. Конечно, его симпатии могут сделать его более чутким к таким доку­ ментам и интерпретациям, которых никогда не заметил бы другой, менее при­ верженный этой идее историк. Ученые, не меньше историков, испытывают воз­ действие внешних обстоятельств. В науке, как и в истории, имеются убеждения, принимаемые или отвергаемые по основаниям ad hominem *. Есть не так уж много более пагубных идей, нежели идея о том, что, объяснив, почему кто-то придерживается некоторого убеждения, мы тем самым поставили под сомнение его истинность. Например, можно объяснить убеждение Бирда, указав нато, что он был историком и поэтому интересовался причинами человеческих убежде­ ний. Но указать на этот факт — не значит опровергнуть тезис Бирда и нельзя также сказать, что его тезис ошибочен потому, что высказан историком. Он ошибочен по тем же причинам, по которым ошибочен любой тезис, не согласу­ ющийся с фактами. Однако это не означает, что утверждение Бирда лишено ка­ кого-либо значения. Я сам настаивал на том, что время, когда высказывается некоторое историческое предложение, является фактором, который следует при­ нимать во внимание при его оценке. Научные предложения не всегда этого тре­ буют, например если они не ссылаются на определенный момент времени.

Конечно, даже и здесь нужны определенные уточнения, поскольку было показано, что иногда важно связать данную теорию с некоторой датой. Напри- * К человеку (лат.). —Прим, перев.

мер, Эрнст Нагель показал, что без такого ограничения нельзя 15говорить о сводимости термодинамики к механике. Если мы имеем в вцду механику во вре­ мена Ньютона, такое сведение было невозможным. Поэтому мы должны гово­ рить о теориях механики в тот или иной период времени. Тем не менее то, что одна теория механики была принята в XVII столетии, а другая — в XIX столе­ тии, является лишь некоторой случайностью. Логика редукции не требует ссыл­ ки на время, однако в истории дело обстоит не так. К этому я обращусь позже, а сейчас я хочу рассмотреть важнейшую ошибку, скрытую в анализе Бирда.

Между историей и наукой существуют весьма серьезные различия, однако уже в первой стычке с Бирдом” мы смогли убедиться в том, что он абсолютно не способен увидеть их. Эту поразительную слепоту я объясняю тем, что у Бирда было совершенно извращенное представление о науке. Опираясь на оши­ бочное понимание науки, он противопоставляет ее истории — той дисципли­ не, которую он сам разрабатывал с большим мастерством. Обнаруживая рас­ хождения между историей и своим извращенным представлением о науке, он пришел к выводу о том, что истории присущи недостатки, которых лишена наука. В действительности эти «недостатки» свойственны всей науке, и как только мы это осознаем, мы сразу же можем увидеть источник заблуждений Бирда и избавиться от того противопоставления истории и науки, которое он проводит. Однако дело не в том, что так называемые «недостатки» истории можно обнаружить также и у науки. Они являются sine qua non * всякого эмпи­ рического исследования, включая историю.

Бирда беспокоило не столько то, что гипотезы историков причинно обус­ ловлены, сколько то, что историки вообще вынуждены прибегать к гипоте­ зам. Как если бы использование гипотезfaute de mieux ** неизбежно иска­ жало историческое исследование, будучи само следствием нашей неспособнос­ ти видеть и наблюдать то, что нас интересует. Как раз здесь мы начинаем осоз­ навать ошибочность используемой аналогии или метафоры: «видеть» прошлое (историю-как-реальность) через посредство документов (истории-как-свиде- тельств). В ней скрыт предрассудок, который можно выразить следующим об­ разом: мы знаем то и только то, что можем видеть. В таком случае, если мы можем знать прошлое, мы должны быть способны как-то видеть его, а иначе (эта проблема мучила Льюиса) как мы вообще можем знать прошлое? Хотя вряд ли можно сомневаться в том, что наблюдение составляет важнейшую и, по сути, неустранимую черту эмпирического знания, последнее никоим образом им не исчерпывается. Однако это довольно поразительная черта научного исследова­ ния, и если отождествить знание с наблюдением, то легко понять стремление эмпиризма к полному переводу языка науки в словарь наблюдения. Бирд смутно ощущал привлекательность прагматизма и феноменализма как вариантов осу­ ществления радикальной эмпиристской программы и был убежден в том, что

*Необходимым условием (лат.). — Прим, перев.

**За неимением лучшего (франц.). — Прим, перев.

100 Артур Данто. Аналитическая философия истории

основным источником искажений являются большие посылки силлогизмов или, во всяком случае, использование силлогизмов в историческом исследовании. Про­ шлое доступно только благодаря выводу, а такие выводы — явно или неявно — опираются на определенные теоретические предложения, связывающие налич­ ные свидетельства с фактами прошлого. Однако в основном Бирда интересуют не эти предложения. В большей мере, я полагаю, его беспокоит то, что мы тем или иным образом используем теории для организации тех событий, сведения о которых обнаруживаем в истории-как-свидетельствах. У Бирда было странное убеждение, что с этой целью теории не используются в науке, что наука видит вещи такими, какие они есть. Если бы мы могли видеть события, интересующие нас как историков, это был бы идеал. Однако мы не можем их видеть. Поэтому прибегаем к гипотезам, а это так или иначе очень плохо.

Бирд пишет:

«Любые общие гипотезы или концепции, используемые для того, чтобы дать последовательное и связное изложение прошлых событий в напи­ санной истории, представляют собой некоторую интерпретацию, нечто трансцендентное» 16.

Я считаю, что историки, пишущие историю, должны пользоваться такими «общими гипотезами», и позднее попытаюсь подробно обосновать это. Здесь же меня интересуют два вопроса. Во-первых, это вопрос о том, подкрепляетли это обстоятельство то различие между историей и наукой, на котором настаива­ ет Бирд. И, во-вторых, могутли существовать различия в самой истории — между разделами письменной истории, использующими и неиспользующими та­ кие общие гипотезы? Даже если бы оказалось, что вся письменная история использует такие концепции, то не можем ли мы, по крайней мере в идеале, представить себе такую ее часть, которая этого не делает и которая удовлетво­ рила бы Бирда как та объективная история, которой до сих пор не удавалось написать? На что она была бы похожа?

Установим сначала, что позволяет утверждать наш аргумент: (а) тео­ рия может быть верной или неверной независимо оттого, по каким причи­ нам кто-то ее поддерживает; (б) согласно общему правилу, справедливость теории мы устанавливаем посредством наблюдения; наконец, (в) нет на­ блюдений, независимых от какой-либо теории. Затем отбросим образ ис­ торика, стремящегося проникнуть сквозь завесу документов и дать очерк прошлых событий. Будем видеть в нем человека, пытающегося проверить или подтвердить некоторое понимание прошлых событий с помощью «ис- тории-как-свидетельств». Это придало бы дополнительный смысл моему утверждению о том, что история-как-свидетельство становится таковой в наших глазах только в том случае, если мы подразумеваем историю-как- реальность. Пусть кто-то хотел бы знать, является ли правильным некото­

Глава VI. Свидетельства и историческийрелятивизм 101

рое описание прошлого. Тогда он осуществляет то, что можно назвать истори­ ческим наблюдением. Грубо говоря, он проверяет письменные свидетельства. Однако заметим, мимоходом, что предикат «быть письменным свидетельством» выражает отношение. Мы говорим о письменных свидетельствах чего-то. По­ этому если мы вправе назвать что-то письменным свидетельством, то оно уже находится в определенном отношении к чему-то еще. Я хочу сказать, однако, что никто не ходит в архивы полностью разоруженным, как никто не ходит в лабораторию без какого-либо научного багажа. «Нельзя, — пишет Дюгем, — оставить за пределами лаборатории ту теорию, которую хотят проверить, ибо без теории невозможно работать ни с одним прибором и невозможно интерпре­ тировать его показания» 17. Без теории «эти показания были бы лишены смыс­ ла». Мои симпатии целиком на стороне Дюгема, подход которого, хотя и ле­ жит в сфере философии науки, заслуживал бы гораздо более внимательного анализа. Однако в данном случае я цитирую его для того, чтобы показать, как сильно он расходится с тем представлением о науке, которого неявно придер­ живается Бирд.

Мне кажется, что в философском отношении Бирд был, по сутидела, бэконианцем, и в его мышлении проявились типично бэконовские ошибки. Бэкон совершенно справедливо указывал на то, что люди подвержены искажающему влиянию самых разнообразных предрассудков, которые он называл «идолами человеческого ума». Если мы хотим продвинуться в нашем познании окружа­ ющего мира, мы должны освободиться от этих идолов и взглянуть на природу чистым непредубежденным взглядом. Однако затем, как если бы он пленился игрой слов, Бэкон переходит от этого в общем-то здравого совета к совершен­ но вредному требованию, гласящему, что к изучению природы следует подхо­ дить без каких-либо теорий. Он полагал, что его метод «истинной индукции», применяемый непредубежденными людьми, позволит им посредством слож­ ной совокупности таблиц установить «форму» явлений без всяких теорий. Те­ перь нам известно, что систему Бэкона невозможно реализовать *8, и если бы наука следовала рекомендациям Бэкона, она бы тотчас умерла. Поэтому Бэ­ кон не стал вдохновителем той научной революции, которую он так ждал, ибо эта революция опиралась на использование гипотетико-дедуктивного мето­ да, который сам бы он осудил. Бирд был бэконианцем в том смысле, что он тоже считал, что наука не только может обойтись, но и действительно обхо­ дится без гипотез и что гипотезы подобны идолам человеческого ума.

Вопрос «Может ли физика быть объективной?» звучит, я думаю, странно, однако не более странно, чем следующее основание для отрицательного ответа: физика необъективна, поскольку пользуется теориями и гипотезами. Странность такого ответа заключена в том, что если не учитывать теорий и гипотез, их про­ верки и оценки, то трудно понять, что же такое физика. Конечно, физики в той или иной степени могут позволять своим личным или философским соображе­ ниям влиять на их истолкование явлений, однако все это не имело бы никакого

102 Артур Данто. Аналитическая философия истории

значения, если бы их объективность была поставлена под сомнение просто по­ тому, что они используют теории. Если бы физик всерьез принял мысль о том, что его стремление к объективности и использование им теорий несовместимы, и при этом не поменял свой род занятий, то он не смог бы считать себя объек­ тивным ученым. Он ничего бы не выиграл, если бы стал историком — конечно, если Бирд прав в своем понимании истории. И я утверждал, что в отношении истории он прав. Он ошибается лишь в отношении науки и вообще в отношении всей структуры эмпирического знания. Критерий, который он с отчаянием и за­ вистью пытается использовать для проведения различия между историей и нау­ кой, оказывается выражением их важной общей черты. Замечательно, однако, то, что он совершенно прав в отношении истории. В его время было отнюдь не тривиальностью утверждать, что история пользуется теориями и концепциями. Обычно различие между историей и наукой видели в обратном и противопос­ тавляли их приблизительно так, как противопоставляют факт и теорию.

В этом месте я хотел бы рассмотреть один из вариантов позиции Бирда, за­ щищаемый профессором У. Г. Уолшем. Анализ этого варианта, я надеюсь, помо­ жет нам прояснить некоторые дополнительные философские особенности реля­ тивистской позиции. Уолш, без сомнения, весьма критически относится к тези­ сам Бирда, тем не менее он понимает, что их можно защищать. Он указывает на то, что у историков часто имеются определенные теоретические установки, и хотя одни историки, например марксисты, выражают их с большим драматиз­ мом, чем другие, некоторое множество таких установок разделяется всеми ис­ ториками. Некоторых схем интерпретации, полагает он, историки склонны при­ держиваться даже передлицом свидетельств, которые, по мнению других, в боль­ шинстве своем этим схемам противоречат. Некоторые теории «вызывают гораз­ до большее доверие.... чем если бы они были простыми эмпирическими гипоте­ зами» I9. Если такие теории существуют, то как можно понять упорство, с кото­ рым их придерживаются? Уолш объясняет это «различными философскими со­ ображениями. .. нравственными иметафизическими убеждениями... общими фи­ лософскими представлениями, находящими подтверждение во многих облас­ тях» 20. При этом каждый историк «подходит к прошлому со своими собствен­ ными философскими идеями..., и это оказывает решающее влияние на интер­ претацию им прошлого». При этом трудно понять, утверждает он, как историк мог бы действовать иначе: мы не могли бы «даже начать понимать что-либо, если бы не опирались на некоторые суждения о природе человека и не имели предварительного представления о том, что считать нормальным или разумным в человеческом поведении» 21. Если так, то интерпретация прошлого историком будет в определенной степени зависеть от множества допущений относительно человеческого поведения, которые он принимает. Историки, придерживающие­ ся разных философских воззрений, будутдавать различные интерпретации про­ шлого. Уолш приходит к мысли о том, что здесь на человеческое поведение про­ сто распространяется тот ход рассуждений, которому следовал Юм в своем из­

вестном отрицании чудес. Юм настаивал на том, что «мы не можем верить, буд­ то в прошлом происходили события, нарушающие законы физической приро­ ды» 22. Его позиция объясняется тем, что он принимал определенные философ­ ские допущения относительно того, что считать «нормальным или разумным» в природе, и его интерпретация библейских событий должна была значительно отличаться от той, к которой пришел бы, скажем, более благочестивый или бо­ лее склонный к компромиссам человек.

Конечно, не имеет смысла отрицать очевидное. Историки действительно явно или неявно принимают разные допущения относительно человеческого поведения. Согласимся, что, когда они имеют дело с поведением людей, они даже вынуждены принимать некоторые допущения такого рода. Вопрос в том, характерно ли это только для истории. Мне кажется очевидным, что это не так. В любой сфере исследования у нас имеются критерии нормального пове­ дения изучаемых объектов, и мы с неприязнью или подозрением относимся к сообщениям об объектах, которые не удовлетворяют этим критериям. В этом случае мы часто склонны в течение длительного времени настаивать на своих критериях, пока, наконец, не будем вынуждены признать, что столкнулись с реальным противоречащим свидетельством. В науке дело обстоит точно так же, как в истории. Возвращаясь к аргументу Юма, можно сказать, что сообще­ ния о чудесах столь же несовместимы с критериями признаваемого физичес­ кого поведения тел, как они несовместимы с нашими критериями нормально­ го человеческого поведения. И вследствие очевидного конфликта между сооб­ щениями о чудесах и физическими теориями Юм был вынужден из рацио­ нальных соображений отвергнуть первые.

Однако это еще не все. То, на чем настаивают Бирд и Уолш, помогает вы­ явить одну важную особенность истории. Кто-то мог бы сказать, что довольно легко установить, что тот или иной историк является сторонником Маркса или Фрейда и принимает соответствующие допущения. В этих случаях нетрудно выявить теоретические предпосылки. Однако Уолш стремится подчеркнуть, что не только сторонники Маркса или Фрейда принимают определенные до­ пущения. Мы все их принимаем, только наши допущения являются иными, и если мы отвергаем чьи-то допущения, то только потому, что сохраняем вер­ ность своим собственным. Причем эти допущения могут быть так глубоко скры­ ты в нашей общей концептуальной схеме, что нам порой даже трудно осознать их наличие. Действительно, то, что считается «здравым смыслом», вполне может быть множеством таких допущений. Быть может, эти допущения труд­ но сформулировать в явном виде. Тем не менее в любой данный момент мы приблизительно можем сказать, что какое-то поведение не соответствует тому, что мы считаем нормальным и разумным. Мы испытываем определенное по­ трясение или удивление, когда слышим сообщение о таком поведении, и это удивление показывает, что были задеты воззрения нашего здравого смысла. Если потрясение достаточно серьезно, то мы склонны просто отвергнуть та­