Архив исторических идей -с. М. Соловьев. Учебная книга по русской истории

(Извлечение)

В молодости Суворов получил образование, какое только можно было получить, потому что отец, предназначая его, по слабости здо­ровья, к гражданской службе, заставлял учиться наукам и языкам; чте­ние исторических книг развило в нем славолюбие и уяснило для него самого его призвание: он вступил в военную службу. Здесь он продви­гался очень медленно. Девять лет был солдатом; прожив так долго вместе с солдатами, он совершенно сроднился с их бытом... привык к жизни простой... В чинах офицерских Суворов приобрел репутацию от­личного кавалерийского офицера.

Но для Суворова это было мало: он видел, как быстро шагают лю­бимцы счастия, менее его достойные, но умевшие стать на вид, и он решился обратить на себя внимание: заставить заговорить. [Средст­вом для этого] было юродство, которое производит такое сильное впе­чатление в неразвитых обществах, когда... все странное, выходящее из обычной колеи имеет обаятельную силу, заставляет предполагать что-то высшее, таинственное. Суворов сделался чудаком, отбросив общепринятые приличия, он ничего не делал так, как другие люди: говорил отрывисто, какими-то загадочными фразами, употреблял свои особые выражения, кривлялся, делал разные ужимки, ходил подпрыгивая...

Суворов достиг своей цели: о нем начали говорить; бесчисленные анекдоты о его проделках дошли до императрицы Екатерины, гро­мадная популярность была им приобретена между солдатами... меж­ду которыми более чем в других классах общества юродство имеет обаятельную силу...

С. А.Князьков. Быт дворянской Москвы и начала XIX века конца XVIII

(Извлечение)

Москва вообще исстари славилась чудаками и оригиналами, кото­рые точно целью жизни поставили себе жить не как все, а по-своему и поступать во всем обратно общепринятому; и в Москве это не только никого не раздражало, а, напротив, такие чудаки пользовались всеоб­щими симпатиями, может быть, за то развлечение, за ту возможность поговорить и посудачить, которую они доставляли своим согражданам, тем более что эти сограждане и сами любили ни в чем меры не знать. «Московские щеголи и щеголихи ничего не делают наполовину,— пи­шет в своих мемуарах С. П. Жихарев,— отличаться так отличаться! По­давай золоченые колеса, красную сафьянную сбрую с позолоченным набором, который горел бы как жар; давай лошадей — львов и тигров, с гривою ниже колен. А как одеть кучеров иначе, как в бархатные каф­таны, голубые, зеленые, малиновые с бобровыми опушками, какою-то блестящей оторочкой. На эту обмундировку кучеров, упряжь лошадей и на экипажи тратились тысячи; зато какое соревнование богатства, ка­кой блеск, пестрота, роскошь!

Щегольнуть старались не одной роскошью, но и оригинальностью. «Известный богач Д.,— рассказывает М. Н. Загоскин,— выехал однажды в таком экипаже... все наперекор симметрии и здравому смыслу: на за­пятках трехаршинный¹ гайдук и карлица, на козлах кучером мальчишка лет десяти, а форейтором старик с седой бородой, левая коренная (ло­шадь) с верблюда, а правая с мышь... Иной не хочет ничего делать как люди: зимой ездит на колесах, а летом на полозьях...» Гуляющие пеш­ком тоже могли похвастаться оригиналами. «Вот какой-то чудак, не­смотря на ясный летний день, идет закутанный в шубу, в бархатных са­погах и собольей шапке, за ним идет слуга с термометром...» (от про­студы).

Отличительной чертой больших московских бар было то, что приня­то называть самодурством,— грубость не без некоторой доли... остро­умия... Современники рассказывают нам о таких «оригиналах», которые собрания и балы у себя кончали тем, что становились среди зала и ора­ли «heraus», т. е. «вон», или, взяв у музыканта валторну, трубили «тира­ду», т. е. военный сигнал отступления, и гости должны были уходить. Для нравов эпохи важно, однако, не то, что такие грубые чудаки были, а то, что грубость, которую они позволяли себе, москвичей не задева­ла. Эту грубость не только прощали, но и ждали каждый раз как необ­ходимое завершение вечера.