2. Проблема условности искусства.

Всё и всякое искусство условно. Не условного искусства не бывает, – это одно из фундаментальных положений теоретической поэтики А.Потебни. «Во всяком искусстве есть своя условная неправда, – писал он,– которая… составляет природу этого искусства и, стало быть, с другой точки зрения, есть высшая правда»¹. Условна в том числе и мифология, хотя специфический признак мифологического мышления Потебня видел в том, что в нем условное отождествляется с реальным. Но именно «отождествляется», а не «является». Будучи условным, как всякий образ, образ мифологический воспринимается сознанием как безусловный, реальный, и это всецело вопрос восприятия, вопрос гносеологический, а не сущностный, не онтологический. Условность – необходимый элемент искусства, и потому Потебня придавал ей особенно важный, принципиальный смысл. В искусстве, с его точки зрения, она столь же общепринята, как, например, определенные правила игры в шахматы, – без таких правил вообще невозможно было бы играть.

Условность искусства есть его иносказательность. Эти термины в словоупотреблении Потебни синонимичны.

Но что такое иносказательность? «Эзопов язык»? Аллегория? Аллюзия? Перифраз? «Тайная психология» Тургенева? «Подводное течение» Чехова? «Принцип айсберга» Хемингуэя?

Да, это все виды, точнее, формы, отдельные приемы иносказательности (условности). А самое общее определение условности (иносказательности) искусства дано Потебней в его «общей формуле поэзии», т.е. в установлении и утверждении как самой существенной его черты обязательного неравенства, несоразмерности между образом и значением: х > а. «Х по отношению к а есть всегда нечто иное, часто даже неоднородное. Поэтому… поэзия есть иносказание» [367].

Несоразмерность х и а изначально заложена как в образном слове, так и в произведении искусства и включает в себя такой ее признак, как изменчивость х при относительной устойчивости, постоянстве а. И подобно тому, как «в слове с живым представлением всегда есть и до самого забвения представления увеличивается несоразмерность между этим представлением и его значением, то есть (совокупности) признаков, средоточием коих оно становится», «так и поэтический образ каждый раз, когда воспринимается и оживляется понимающим, говорит ему нечто иное и большее, чем то, что в нем непосредственно заключено. Таким образом, поэзия есть всегда иносказание, άλληγορία в обширном смысле слова» [341], в отличие от «прозы», от науки особенно, для которой иносказательность формулировок, аргументов и выводов просто противопоказана: «Иносказание именно в силу того, что оно говорит другое, а не то, что находится в обобщении, научным доказательством ни в каком отношении не может быть» [507].

Однако «иносказательность есть непременная принадлежность поэтического произведения» [507], и, в отличие от науки, в искусстве именно она становится средством обобщения, «рычагом, необходимым для нашей мысли».

Действие «рычага» иносказания «на собирающиеся вокруг него частные наблюдения, подлежащие обобщению», Потебня иллюстрирует сравнением «с тем, когда соляной раствор в соляном озере начинает уже густеть, тогда щепки, палочки, крестики или другие фигуры, брошенные в этот раствор, служат основанием, около которого группируются кристаллы. Конечно, они группировались бы иначе, на дне, но тем не менее особенно легко группировка происходит около них. Сравнение – не доказательство, но подобное действие имеет и иносказание на факты из жизни, и совершенно аналогичное с этим явлением мы находим в области языка. Следовательно, роль поэзии в человеческой жизни есть роль синтетическая; она способствует нам добывать обобщение, а не доказывать эти обобщения» [508].

В «Лекциях по теории словесности», разбирая вопрос о происхождении басни, Потебня приводит суждение Федра о том, что он «следовал по пути Эзопа», который выдумал басню для сокрытия истины: «Боязливое рабство, которое не смело сказать того, что хотело, переносило свои огорчения в басни и старалось уклониться от обвинения в клевете посредством выдуманного рассказа»[509]. Таким образом, иносказание басенного «эзопова языка» по происхождению Федр связывал с причинами, лежащими вне самой поэзии и объяснял особыми условиями, заставлявшими поэта говорить условным языком. Потебня не возражает, что в «изобретении отдельных иносказаний» «без сомнения, до некоторой степени участвовало то, что мы на нашем языке называем подцензурностью», но при этом категорически утверждает, что эта причина не имеет никакого отношения к «изобретению иносказания вообще» [509], потому что иносказание лежит в самой природе поэтического мышления. «Если бы таково было действительное происхождение иносказания в басне, то, так как все остальные иносказания, то есть все поэтические произведения без исключения в этом отношении, по иносказательности, сходны с басней, нужно было бы предположить такое происхождение и поэзии вообще, что прямо немыслимо» [510].