5 В. М. Жирмунский проблемы сравнительно-исторического изучения литератур

1

Поскольку в своих прежних работах я уже неоднократно ка­сался теоретических принципов сравнительно-исторического изу­чения литератур и места, занимаемого сравнительно-исторической проблематикой в марксистском литературоведении,¹ я позволю себе остановиться в настоящем докладе лишь на самых общих ме­тодологических проблемах подобного рода исследований.

(_Под «сравнительным методом» в литературоведении обычно по­нимали изучение так называемых «влияний» и «заимствований»^ Именно работы в этой области, в прошлом чрезвычайно многочис­ленные как в русской, так и в зарубежной науке, а в последней имеющие широкое распространение и до сих пор, вызвали спра­ведливые нарекания против методологии старой формалистиче­ской компаративистики, переживающей «вторую молодость» в сов­ременном зарубежном «компаратизме». Беспринципное эмпириче­ское сопоставление фактов художественной литературы, больших и малых, вырванных из исторического контекста и из системы ми­ровоззрения и стиля писателя, на основе наличия между ними чи­сто внешнего сходства, часто случайного, иногда и вовсе мнимого, объяснение всякого такого сходства механически понимаемым влиянием, «толчком» со стороны, — вызвали в советской науке вполне обоснованное недоверие к так называемому «сравнитель­ному методу» в целом.

Справедливо указывали, что подобный метод не учитывает предпосылок изучаемого литературного явления в местном исто­рическом или специально литературном развитии, его связей с об­щественной действительностью, которую оно отражает, его исто­рической, национальной и индивидуальной специфики, а также глубокой переработки всякого заимствованного образца на основе этоц специфики.

УУГежду тем сравнение, т. е. установление сходств и различий между историческими явлениями и историческое их объяснение, представляет, как мне кажется, обязательный элемент всякого ис­

торического исследования. Сравнение не уничтожает специфики изучаемого явления (индивидуальной, национальной, историче­ской) ; напротив, только с помощью сравнения, т. е. установления сходств и различий, можно точно определить, в чем заключается эта специфика. Это справедливо даже по отношению к простому сопоставлению сходных общественных явлений, согласно меткой формулировке Шевырева, которую цитирует акад. АН УССР Н. К. Гудзий в своих тезисах: «Всякий предмет в одиночестве ни­как не может быть ясен и определен, если нет других предметов для сравнения». Но путь научного исследования ведет от простого сопоставления, констатирующего сходства и различия, к их исто­рическому объяснению.

Разумеется, сравнение подобного рода представляет не особый метод в собственном смысле, поскольку различие методов (то, что мы называем методологией) есть различие принципов научного исследования, обусловленных мировоззрением данного научного направления. Сравнение относится к области методики, а не ме­тодологии: это методический прием исторического исследования, который может применяться с разными целями и в рамках раз­ных методов, однако является необходимым для любой исследо­вательской работы в области исторических наук.

Поэтому нельзя противопоставлять «марксистский метод» — «сравнительному методу» и не следует вообще, во избежание не­доразумений, говорить о «сравнительном методе» или о «сравни­тельном литературоведении» как об особой науке со своим методом. Марксистский метод можно и следует противопоставлять формалистической, механической компаративистике, которая до сих пор имеет очень широкое распространение в зарубежном литературоведении и отражает специфические особенности его методологии.

5*

Сравнением на основе марксистского понимания исторического процесса пользуется, например, Энгельс в «Происхождении семьи, частной собственности и государства», когда он рассматривает се­мейные и родовые отношения североамериканских индейцев-иро­кезов, описанные Морганом, как ключ для объяснения родовых и семейных отношений у древних греков и римлян, кельтов и гер­манцев на одинаковой ступени общественного развития. Возмож­ность такого сравнения предполагает и Маркс в «Капитале», когда он исследует процессы экономического и общественного раз­вития в Англии XVI в. как классический, по его выражению, при­мер первоначального капиталистического накопления,² совершаю­щегося на определенной ступени закономерного исторического развития при переходе от феодальных к капиталистическим отношениям. Именно закономерный характер этих исторических процессов объясняет возможность сходства исторических явлений без непосредственного контакта между ними. В. И. Ленин говорил в этом смысле о возможности применения к социальным явле­ниям «общенаучного критерия повторяемости», «повторяемости и

67

правильности» в общественных явлениях разных стран: возмож­ность, которую отрицали русские социологи-субъективисты, как в настоящее время в большинстве своем отрицают ее представители буржуазной социологии, отвергающие принцип закономерности исторического развития и понятие прогресса в истории. Как ука­зывает Ленин, эта возможность была впервые научно обоснована в учении Маркса об общественно-экономических формациях.³ \ Основной предпосылкой сравнительно-исторического изучения 1литератур разных народов является идея единства и закономер­ности общего процесса социально-исторического развития челове­чества, которым обусловлено и закономерное развитие литературы /или искусства как идеологической надстройки. Подобно тому как общественно-политические отношения эпохи феодализма, обуслов­ленные сходным состоянием производительных сил и производст­венных отношений, обнаруживают (несмотря на значительные местные различия) типологически сходные черты на крайнем за­паде Европы и, например, в Средней Азии (развитие феодальных форм землевладения, цехового ремесла и т. п.), так и в области идеологии — искусство, в частности литература, как образное по­знание действительности представляет значительные аналогии у разных народов на одинаковых ступенях общественного разви­тия. Черты подобного сходства, более общего или более специаль­ного, при отсутствии непосредственного взаимодействия и кон­такта могут быть названы историко-типологическими аналогиями, или схождениями. Они встречаются в литературе гораздо чаще, чем принято думать; более того, они являются предпосылками для взаимодействия между литературами. Вместе с тем, как и в других сторонах общественной жизни, они неизбежно сопровож­даются существенными, более частными различиями, которые вы­зываются местными^ особенностями исторического процесса и со­здаваемым этими особенностями национально-историческим свое­образием. Их сравнительное изучение важно потому, что позво­ляет установить общие закономерности литературного развития в его общественной обусловленности и в то же время национальную специфику литератур, являющихся предметом сравнения.

В своих прежних работах я приводил три примера таких исто- рико-типологических схождений между поэзией западных и во­сточных народов в эпоху феодализма — в условиях, не исключаю­щих, но ставящих под сомнение возможность непосредственного литературного взаимодействия: 1) народный героический эпос (средневековый эпос германских и романских народов Западной Европы, русские былины, южнославянские «юнацкие песни», эпи­ческое творчество тюркских и монгольских народов и др.); 2) ры­царская лирика провансальских трубадуров и немецких минне­зингеров на Западе (XII—XIII вв.) и несколько более ранняя по времени классическая арабская любовная поэзия (IX—XII вв.); 3) стихотворный рыцарский («куртуазный») роман на Западе (XII—XIII вв.) и так называемый «романический эпос» в ирансь язычных литературах XI—XIII вв. (Кретьен де Труа и Низами и др.).⁴

Черты историко-типологического сходства между указанными явлениями обнаруживаются в идейном и психологическом содер­жании, в мотивах и сюжетах, в поэтических образах и ситуациях, в особенностях жанровой композиции и художественного стиля, разумеется — с весьма существенными расхождениями, обуслов­ленными различиями социально-исторического развития.

Обращаясь к истории литературы в буржуазном обществе с са­мых ранних этапов его формирования, мы констатируем у разных европейских народов одинаковую закономерную последователь­ность литературно-общественных направлений, смену и борьбу связанных с ними больших литературно-художественных стилей, сходство которых объясняется сходными условиями обществен­ного развития этих народов: Ренессанс, барокко, классицизм, ро­мантизм, критический реализм, натурализм, модернизм, а в наши дни, с началом новой исторической эпохи развития общества, — социалистический реализм, представляющий качественно новую, наиболее высокую ступень развития реалистического искусства. Противоречия и отставания общественного развития приводят к разновременности этих явлений в разных литературах. В зави­симости от конкретных социально-исторических условий и от на­циональной литературной традиции эти направления и стили по­лучают у разных народов различный национальный характер. Ме­жду отдельными литературными направлениями и стилями могут наличествовать явления переходного характера. Мы говорим в этом смысле о предренессансе или предромантизме; ранние представи­тели критического реализма XIX в. — Бальзак, Диккенс, Го­голь — в отличие от Флобера, Теккерея, Толстого тесно связаны с романтизмом, который представляет существенный, творчески значимый элемент их художественного метода. Углубленное сравнительное изучение таких переходных явлений обнаружит их сходные, исторически закономерные черты. Отдельные этапы общего литературного процесса могут выступать у разных наро­дов в более ярко выраженной — так сказать, классической для данного литературного направления — или в ослабленной форме (французский и английский классический реализм XIX в. по сравнению с немецким).

Литературы великих культурных народов Востока, которые в средние века развивались не только параллельно с европей­скими литературами, но шли впереди них, сохраняют на долгое время феодальный характер и выпадают из этого процесса, по­скольку сами страны Востока, начиная с эпохи первоначального капиталистического накопления, оказываются выключенными из процесса буржуазного развития, становясь в дальнейшем объек­том колониальной эксплуатации капиталистических стран. Их на­циональное возрождение в эпоху империализма и национальных революций связано со скачком в общественном и литературном развитии, при котором использование опыта передовых литератур делает, разумеется, необязательным простое повторение всех прой­денных европейскими литературами этапов. Просвещение, роман­тизм, критический реализм, натурализм, модернизм как стили, со­зданные развитым буржуазным обществом, а в нашу эпоху — и раньше всего у народов Советского Союза — социалистический реализм приходят и здесь на смену литературным традициям эпохи феодальной, при этом по-разному используя национальное литературное наследие.

Когда мы говорим о смене больших литературных направле­ний и стилей, то подразумеваем изменение как общественной иде­ологии, так и средств ее художественного воплощения. На этой основе возможны более частные схождения идей, образов, сюже­тов, литературных жанров, особенностей поэтического стиля, всей системы средств художественного выражения. Распространение в эпоху романтизма исторического жанра (исторического романа и исторической драмы) связано с развитием историзма в резуль­тате революционной ломки феодальных отношений в эпоху Французской буржуазной революции, с обращением к националь­ному прошлому и попыткой его художественного осмысления в ус­ловиях подъема национального самосознания, отражающего про­цесс формирования буржуазных наций в XIX в. Развитие новых романтических жанров лирической поэмы, лирической драмы, ли­рического («субъективного», или эгоцентрического) романа свя­зано с характерным для этой переломной эпохи конфликтом ме­жду личностью и буржуазным обществом, с развитием индивидуа­лизма, с проникновением во внутренний мир личности. Критика современного буржуазного общества в литературе классического буржуазного реализма выдвинула как ведущий литературный жанр современный общественный роман с его современными ря­довыми героями, обыденными конфликтами и психологией, опо­средствованной воздействием среды и общественных отношений. Вряд ли возможно рассматривать такие эпохальные изменения в литературе, как переход от классицизма к романтизму, от ро­мантизма к реализму, от этого последнего к натурализму и мо­дернизму как результат влияния международной литературной моды, а смену жанров и стилей выводить из автоматизации ставших привычными и потерявших свою действенность художе­ственных приемов (как утверждал когда-то Виктор Шкловский). А между тем все же бесспорно, что развитие конкретных форм исторического романа или лирической поэмы в первой половине XIX в. было связано в европейских литературах с международ­ными литературными взаимодействиями, с влиянием современных литературных образцов, в первом случае — исторического романа Вальтера Скотта, во втором — лирической поэмы Байрона, а исто­рическая драма эпохи романтизма использовала для своих совре­менных задач литературное наследие прошлого — трагедии ц исторические хроники Шекспира.

Приведенные примеры показывают, что вопрос о сходных пу­тях развития литературы разных народов, об историко-типологи- ческих аналогиях литературного процесса все время перекрещи­вается с вопросом о международных литературных взаимодейст­виях и влияниях. Невозможность полностью выключить эти по­следние вполне очевидна. История человеческого общества факти­чески не знает примеров абсолютно изолированного социального и культурного (а следовательно, и литературного) развития при отсутствии взаимодействия между отдельными его участками. Чем культурное парод, тем интенсивнее его связи и взаимодейст­вия с другими народами. Напомним слова Маркса в предисловии к «Капиталу»: «Всякая нация может и должна учиться у других».⁵

Сказанное относится и к специальной области литературы. Ни одна великая национальная литература не развивалась вне жи­вого и творческого взаимодействия с литературами других наро­дов, и те, кто думает возвысить свою родную литературу, утверж­дая, будто она выросла исключительно на местной национальной почве, тем самым обрекают ее даже не на «блестящую изоляцию», а на провинциальную узость и «самообслуживание».

Простейший случай такого взаимодействия представляет влия­ние более передовой литературы народа, опередившего другие в своем общественном развитии, на литературы народов, в обще­ственном отношении более отсталых. Основной предпосылкой та­ких взаимодействий являются неравномерности, противоречия и отставания, характеризующие развитие классового общества. В ус­ловиях неравномерностей единого социально-исторического про­цесса, при наличии общих тенденций развития, страна, промыш- ленно более развитая, по словам Маркса, «показывает менее раз­витой стране лишь картину ее собственного будущего».⁶ Отсюда следует, что страны более отсталые не всегда проделывают само­стоятельно тот этап пути, который уже пройден странами более передовыми.

В процессе международных литературных взаимодействий в Европе, когда вместе с зарождением капиталистических отноше­ний начинают складываться национальные государства и нацио­нальные культуры, можно наметить известную последователь­ность литературных (вообще идеологических) влияний, очагами которых по очереди становятся страны, представляющие на данном этапе передовые участки общественного развития. Такое между­народное влияние имели в XV—XVI вв. итальянское Возрожде­ние, в XVII в. — французский классицизм, в XVIII в. — англий­ское и французское буржуазное Просвещение, в XIX в. — фран­цузский и английский критический реализм.

В наши дни, в эпоху социалистических революций, советская литература, литература передовой страны социализма, становится главным очагом идейно-художественных воздействий социалисти-

Чёского реализма на литературы стран народных демократий и на прогрессивную и революционную литературу капиталистиче­ских стран — не только в Европе, но и во всем мире.

Но факты международных литературных взаимодействий от­нюдь не ограничиваются этими наиболее ясными случаями. Так, международное влияние русского критического реализма XIX в. не пропорционально уровню общественного развития дореволюцион­ной России. Однако классическая русская литература от «Капи­танской дочки» Пушкина до Толстого, Достоевского и Горького была зеркалом русского освободительного движения и назреваю­щей русской революции; поэтому своим общественным пафосом, социальным гуманизмом и народолюбием она со второй поло­вины XIX в. оказывала и оказывает все более обширное влияние на передовую реалистическую литературу всего мира, многократно возросшее после великих исторических событий Октябрьской со­циалистической революции.

Не следует также прямолинейно и односторонне понимать ме­ждународные литературные влияния только как влияние передо­вых литературно-общественных идей и течений. Существуют исто­рические ситуации, при которых становится возможным обратное, реакционное воздействие. Примером может служить всеевро­пейское, а в настоящее время, можно сказать, мировое влияние французского модернизма как продукта литературного декаданса эпохи империализма (или влияние Испании и Италии.на европей­ские литературы эпохи рефеодализации и католической реакции, с которым связана проблема европейского барокко XVII в.). И в этом вопросе было бы неправильно представлять себе после­довательность литературных направлений и стилей как «единый поток», игнорируя социальные противоречия и борьбу, наличест­вующие на каждом этапе литературного процесса.

Литературные воздействия указанного типа, вызванные сход­ными потребностями и тенденциями общественного и литератур­ного развития, могут служить объяснением для влияния истори­ческого романа Вальтера Скотта или лирической поэмы Байрона на европейские литературы эпохи романтизма, но они не отно­сятся, например, к таким приведенным выше случаям, как обра­щение тех же романтиков к наследию Шекспира. В случаях по­добного рода речь идет не о «взаимосвязях и взаимодействиях», а о связях односторонних, о проблеме творческого использования «литературного наследия» прошлого, для которого стоящий на по­вестке нашей конференции термин никак не пригоден. Учитывая это обстоятельство, я предпочел бы говорить о «литературных связях и взаимодействиях», не настаивая на «взаимном» харак­тере всех подобного рода связей.

В советском литературоведении в методологических спорах о проблеме литературных влияний прежде довольно часто цитиро­вались высказывания Г. В. Плеханова, который положил начало историко-материалистическому рассмотрению этой проблемы в ее исторической закономерности и социальной обусловленности. Со­гласно формуле Плеханова, «влияние литературы одной страны на литературу другой прямо пропорционально сходству общест­венных отношений этих стран».⁷ В вульгарно-социологическом истолковании «Литературной энциклопедии» положение это при­няло следующий вид: «Если классовый генезис творчества разно­роден, если несходны психические устремления, — исчезает вся­кая возможность внутренних взаимодействий В лучшем случае это будут мелкие, лишенные всякой показательности ре минисценции и заимствования» (т. 2, с. 265).

Если бы влияние классического писателя прошлого было огра­ничено пределами литературы, имеющей одинаковую с ним соци­альную базу, влияние Шекспира на романтиков было бы вообще невозможно. Еще меньше можно было бы говорить о жизни Шекс­пира в веках, т. е. о влиянии его на литературу разных направ­лений, времен и народов, включая и нашу советскую драматур­гию, о судьбе наследия Гете в русской литературе на разных эта­пах ее исторического развития, о «Цицероне в смене веков» («Cicero im Wandel der Jahrhunderte» — как озаглавлена книга известного филолога-классика проф. Ф. Ф. Зелинского). Между тем в богатом и сложном, а иногда исторически противоречивом наследии великих классиков прошлого писатели, принадлежащие к разным литературным направлениям и различным обществен­ным группам, в разные исторические эпохи могут находить те или иные аспекты и элементы, созвучные их современности и не­обходимые им при решении тех или иных актуальных творческих задач.

Конечно, мера творческого осмысления и переосмысления на­следия прошлого не безгранична, ее пределы заложены в объек­тивных, исторически обусловленых особенностях самого произ­ведения или писателя. По ту сторону определенной границы воз­можной идеологической или художественной близости начинается равнодушие или даже полемическое отталкивание (Шекспир и французский классицизм), или переосмысление превращается в субъективное искажение, переходящее в фальсификацию (им­прессионистическая разорванность и упадочная эротика «Электры» Гофмансталя-Штрауса, типичная для буржуазного декаданса на­чала XX в.). Тем не менее границы эти достаточно широки,чтобы писатель мог жить в веках с различной степенью интенсивности, вызывая теоретический интерес и творческую симпатию к тем или иным аспектам своего поэтического наследия, самый отбор кото­рых характерен для заимствующей литературы на каждом новом этапе ее развития.

3

Для исторически правильной постановки проблемы междуна­родных литературных взаимодействий необходимо учесть следу­ющие методологические соображения.

1. Влияние не есть случайный, механический толчок извне, не эмпирический факт индивидуальной биографии писателя или группы писателей, не результат случайного знакомства с новой книжкой, или увлечения литературной модой, или наличия под рукой двуязычного «посредника» (transmetteur), путешествен­ника или политического эмигранта, разыскание которого представ­ляет типичную для подобного эмпирического подхода заботу Ван- Тигема и французских «компаратистов». Всякое идеологическое (в том числе литературное) влияние закономерно и социально обусловлено. Эта обусловленность определяется внутренней зако­номерностью предшествующего национального развития, общест­венного и литературного. Чтобы влияние стало возможным, дол­жна существовать потребность в таком идеологическом импорте, необходимо существование аналогичных тенденций развития, бо­лее или менее оформленных, в данном обществе и в данной литературе. А. Н. Веселовский говорил в таких случаях о «встреч­ных течениях» в заимствующей литературе. Существование по­добных «встречных течений» в ряде случаев затрудняет решение вопроса о наличии или отсутствии «влияний» со стороны.

Так, спорным остается вопрос о влиянии «Декамерона» Бок- каччо на «Кентерберийские рассказы» Чосера.⁸ В обоих случаях мы имеем произведение, характерное в идейном и художественном отношении для городской литературы на грани средневековья и Возрождения, с широким использованием аналогичных, а иногда и тождественных международных сюжетов средневековой быто­вой новеллистики для новых задач реалистического изображения современного общества; но более раннее зарождение этого нового искусства в Италии и более развитой его характер у Боккаччо, в соответствии с уровнем развития итальянского общества и италь­янской литературы в эпоху раннего Возрождения, не говорят еще сами по себе о наличии факта литературного воздействия.

С этой точки зрения можно усмотреть аналогичные тенденции в зарождении жанров мещанской драмы и семейного романа в ли­тературе буржуазного Просвещения в Англии и Франции XVIII в., и можно признать относительную законность точки зрения фран­цузских исследователей, которые, как Лансон, ищут источники этого жанра не в импорте из Англии, а в национальной литератур­ной традиции — по крайней мере для раннего периода развития этих жанров (Детуш, Нивель де ла Шоссе, «Марианна» Ма- рийЬ), — тогда как в более поздней мещанской драме Дидро и в его теориях уже отчетливо выступает влияние Англии, передо­вой страны эпохи буржуазного Просвещения.

Еще один, более частный пример. Роман Альфонса Доде «Ма­лыш» («Le petit chose», 1868), изображающий с симпатией и сен­тиментальным юмором страдания «маленького человека», одино­кого и покинутого в своей борьбе за существование в обстановке жестокого эгоизма, царящего в буржуазном обществе, многими чертами, идейными и художественными, напоминает более ранние iro времени романы Диккенса. Тем не менее Доде неоднократно заявлял, что он не читал Диккенса. Если в этом случае не исклю­чается опосредствованное влияние популярного английского писа­теля, то напомним, что в русской литературе тема социальной жалости к «маленькому человеку» была выдвинута Пушкиным («Станционный смотритель», 1830) и Гоголем («Шинель», 1839— 1841) гораздо раньше, чем влияние Диккенса стало заметным фактором в развитии русской «натуральной школы».

Таким образом, историко-типологические схождения и лите­ратурные взаимодействия диалектически взаимосвязаны и в про­цессе литературного развития должны рассматриваться как два аспекта одного исторического явления.

2. Всякое литературное влияние связано с социальной транс­формацией заимствуемого образа, под которой мы понимаем его творческую переработку и приспособление к тем общественным условиям, которые являются предпосылкой взаимодействия, к осо­бенностям национальной жизни и национального характера на данном этапе общественного развития, к национальной литератур­ной традиции, а также к идейному и художественному своеобра­зию творческой индивидуальности заимствующего писателя.

Французские драматурги XVII в., писал Маркс, «понимали греков именно так, как это соответствовало потребности их собст­венного искусства, и потому долго еще придерживались этой так называемой „классической" драмы после того, как Дасье и другие правильно разъяснили им Аристотеля».⁹

Приведу другой, более частный пример. Немецкая бюргерская литература середины XVIII в. видела в библейском эпосе англи­чанина Мильтона высокий образец религиозно-морального искус­ства, которое противопоставлялось героической и галантной, «светской» тематике французской классической эпопеи. Но на не­мецкой почве «Потерянный рай» Мильтона породил «Мессиаду» Клопштока. Центральный драматический образ Сатаны Мильтона, проникнутый героическим пафосом пуританской революции, заме­няется лирическим образом Христа, «непротивленческого» героя, все величие которого в кротком терпении под тяжестью неизбеж­ных страданий. Эпическое развитие сюжета превращается в смену лирических картин, рассчитанных на эмоциональное сочувствие взволнованного слушателя. Эта социальная трансформация хри­стианского эпоса Мильтона на почве немецкой литературы XVIII в. наглядно показывает различие между пуританством как боевой идеологией английской революционной буржуазии XVII в. и пие­тизмом немецкого бюргерства, бессильного политически, испове­дующего «религию сердца», сентиментально погруженного в ин­троспективное созерцание своих интимных лирических пережи­ваний.

Таким образом, для историка литературы, изучающего проб­лему литературных взаимодействий и влияний, говоря шире — для всякого сравнительно-исторического изучения литературы вопрос

О Чертах различия и их исторической обусловленности не менее важен, чем вопрос о сходстве. Проблема так называемого «байро­низма» молодого Пушкина, как мне представлялось, когда я ею за­нимался («Байрон и Пушкин», 1924), имеет смысл только как проблема становления и созревания творческого гения Пушкина, его пути к художественному реализму.

3. Тем самым намечается путь для постановки основной и наи­более общей проблемы, связанной с изучением международных литературных взаимодействий — о роли традиции и «влияний» в развитии идеологии вообще. Касаясь вопроса об относительной самостоятельности развития идеологий в связи с критикой вуль­гарно-социологических извращений учения Маркса, Энгельс в из­вестном письме к Конраду Шмидту (27 X 1890) говорит, между прочим, по поводу философии: «.. .как особая область разделения труда, философия каждой эпохи располагает в качестве предпо­сылки определенным мыслительным материалом, который передан ей ее предшественниками и из которого она исходит... Преобла­дание экономического развития в конечном счете также и над этими областями для меня неоспоримо, но оно имеет место в рам­ках условий, которые предписываются самой данной областью: в философии, например, воздействием экономических влияний (ко­торые опять-таки оказывают действие по большей части только в своем политическом и т. п. выражении) на имеющийся налицо философский материал, доставленный предшественниками. Эконо­мика здесь ничего не создает заново, но она определяет вид изме­нения и дальнейшего развития имеющегося налицо мыслитель­ного материала, но даже и это она производит по большей части косвенным образом, между тем как важнейшее прямое действие на философию оказывают политические, юридические, моральные отражения».¹⁰

Эти мысли Энгельса о философии относятся в равной мере и к другим областям идеологического творчества, в частности — к ху­дожественной литературе. Как всякая идеология, литература оп­ределенной эпохи и определенного общественного направления возникает не на пустом месте, а в сложном процессе взаимодейст­вия с существующей идеологической (в частности, литературной) традицией. Литературное произведение отражает общественную действительность, но это отражение — не пассивная копия, оно активно оформляется исторически обусловленным общественным сознанием писателя. Характер этого оформления в значительной мере определяется наличием литературных традиций, прежде всего национальной, затем и международной, в условиях единства и за­кономерности в развитии общественно-исторического и литератур­ного процесса и постоянных связей и взаимодействий между его отдельными участками. Поэтому всякая идеологическая борьба в литературе проявляется одновременно как борьба с существую­щей литературной традицией, как ее дальнейшее развитие, видо­изменение, частичное или полное преодоление, или, говоря сло­вами Энгельса, «как изменение и развитие имеющегося налицо мыслительного материала». Отсюда ясно, какое огромное методи­ческое значение имеет сравнение творчества писателя с литера­турной традицией, национальной и международной, с влиявшими на него предшественниками и современниками в целях установле­ния исторически обусловленного сходства и различия между ними. Именно с помощью подобных сопоставлений познается творческая самостоятельность писателя и его место в общем развитии лите­ратуры, национальной и мировой.

4

Литературные связи и взаимодействия представляют катего­рию историческую и в различных конкретных исторических усло­виях имеют разную степень интенсивности и принимают разные формы. Мне уже приходилось говорить в другом контексте,¹¹ что из фольклорных жанров, например, народный героический эпос обнаруживает в целом наименьшую степень проницаемости по от­ношению к международным влияниям, поскольку эпос представ­ляет историческое прошлое народа в масштабах героической иде­ализации, воплощает в поэтической форме, говоря словами Д. С. Лихачева, понимание и оценку народом своего прошлого; напротив, международный характер имеют сюжеты многих ска­зок — волшебных, животных, новеллистических и анекдотических, чему способствует чудесный и занимательный характер сказочной литературы, отсутствие прямых национально-исторических и гео­графических приурочений, характерных, например, для местных народных преданий, и прозаическая форма, облегчающая пере­сказ с одного языка на другой и творческие подстановки, связан­ные с местным колоритом, с приспособлением к другой нацио­нальной среде.

Для повествовательной литературы феодального общества ха­рактерны традиционные сюжеты, которые варьируются в соот­ветствии с меняющимися идеологическими потребностями и ху­дожественными вкусами этого общества. Так возникают последо­вательные редакции таких средневековых рыцарских романов, как французский «Тристан», романы об Александре и о Трое и др. Из Франции, как передовой, или «классической» (по выражению Энгельса), страны развитого феодализма, эти романы проникают в рыцарскую литературу других европейских стран. Взаимодейст­вия имеют типический в данных условиях характер переводов, но переводов творческих, приспособляющих заимствованный образец к идейным запросам и потребностям заимствующей литературы и к местным литературным традициям. Такой характер имеет немецкий «Тристан» Готфрида Страсбургского, творческий пере­вод куртуазной версии «Тристана» англо-нормандского трувера Томаса, но также английский «Sir Tristram», приближающийся к манере английской народной баллады, или «Сага о Тристане й Изольде», прозаический перевод того же источника на исланд­ский язык, выполненный в стиле исландских семейных саг. Не­мецкие артуровские романы Гартмана фон Ауэ «Эрек» и «Ивейн» представляют такие же переводы одноименных стихотворных ры­царских романов основоположника этого жанра француза Креть­ена де Труа.

Историко-типологическую закономерность этого явления на­глядно показывают аналогичные творческие переводы или «пере­клички» в литературах Ближнего и Среднего Востока (так назы­ваемые «назира»). Ираноязычные литературы насчитывают с XII в. большое число последовательных переработок таких тра­диционных сюжетов «романического» (по европейской терминоло­гии— «куртуазного») эпоса, как «Лейли и Меджнун», «Хосров и Ширин», «Юсуф и Зюлейка» и др. Две первые из названных поэм, создания Низами (вторая половина XII в.), известны в ираноязыч­ных литературах вплоть до XIX в., каждая примерно в 20 обработ­ках. С другой стороны, средневековая ираноязычная литература, как на Западе французская, имела на Востоке широкое междуна­родное влияние: отметим в литературах тюркских народов «Лейли и Меджнун» и «Фархад и Ширин» узбекского классика Алишера Навои (конец XV в.), «Лейли и Меджнун» азербайд­жанского поэта Физули (XVI в.); отметим также в средневековой грузинской литературе роман «Висрамиани» (XII в.), представ­ляющий творческую обработку поэмы «Вис и Рамин» Гургани (XI в.), и многие другие.

То же относится и к области средневековой бытовой новелли­стики. Немецкие «шванки» нередко представляют переводы-пе­ределки французских «фаблио», которые в ряде случаев имеют весьма отдаленные, в конечном счете восточные источники. Такие сборники занимательных и поучительных рассказов новеллисти­ческого содержания, как «Панчатантра» («Калила и Димна») или «Повесть о семи мудрецах», в своих странствиях с востока на за­пад, из литературы в литературу, претерпевали более поверхност­ные или более глубокие изменения, приспособляющие переводный сюжет к особенностям местной обстановки, быта и мировоззрения.

В более позднее время источниками многих новелл Боккаччо или Чосера, как и шванков и масленичных фарсов («фастнахт- шпилей») Ганса Сакса, являются такие же бродячие анекдоты, многократно пересказанные; пользуясь ими, эти писатели, уже причастные к слагающемуся индивидуализированному искусству эпохи Возрождения, вкладывают в них новый идейный и художе­ственный смысл, подсказанный их собственной общественной современностью, индивидуальным мастерством и национальной литературной традицией. Сравнение новелл Боккаччо с их тради­ционными источниками позволило акад. А. Н. Веселовскому определить «художественные и этические задачи Декамерона».¹² Такое сравнение представляет необходимый элемент историко- литературного исследования подобных произведений, позволяя отчетливее выделить на фоне традиции новое идейно-обществен­ное и художественное содержание произведения.

В этой связи следует подчеркнуть, что именно практика работы над памятниками средневековой литературы, для которой пере­воды и переделки традиционных (так называемых «бродячих») повествовательных сюжетов представляют специфическую форму литературных взаимодействий, укрепила Веселовского в методо­логически неправильном выводе, будто все развитие литературы сводится к видоизменению традиционных образов и сюжетных схем, передающихся в ряду поколений как готовые формулы, спо­собные оживиться новым содержанием.¹³ Вопрос о традиционных сюжетах в творчестве Боккаччо, Ганса Сакса и даже Шекспира представляет реальную историко-литературную и теоретическую проблему — одну из разновидностей проблемы традиции и нова­торства в литературе, тогда как сопоставления Лео в романе Шпильгагена «Один в поле не воин» с Прометеем или героинь детской писательницы Марлитт с Золушкой, предложенные Весе- ловским, являются не более как игрой ума, аналогиями, притом мало плодотворными и поучительными. Для героя Шпильгагена, как известно, прототипом послужил не Прометей Эсхила или Байрона, а Фердинанд Лассаль — т. е. имело место прямое наблю­дение над общественной жизнью своего времени, типическое обобщение и осмысление общественного опыта, характерное для творческого метода современного писателя-реалиста.

Вместе с развитием буржуазных наций литературы нового вре­мени приобретают ярко выраженный национальный характер, они дифференцируются и расходятся в гораздо большей степени, чем средневековые литературы; вместе с развитием личности индиви­дуальное мировоззрение (в рамках социального, исторического и классового) и индивидуальные особенности литературного ма­стерства (в рамках национальных традиций и поэтической школы) приобретают небывалое прежде значение. В связи с этим и в об­ласти международных литературных взаимодействий выступает индивидуальная инициатива художественной личности, выражаю­щей новую общественную идеологию и создающей новое направ­ление в искусстве: мы говорим соответственно этому о влиянии Байрона на европейские литературы эпохи романтизма («байро­низм»), о более ограниченном влиянии Жорж Санд («жоржсан- дизм»), о влиянии Гете или Диккенса, Достоевского, Толстого или Чехова.

Но вместе с формированием и более четким обособлением на­циональных литератур растет и другая «всемирно-историческая тенденция капитализма к ломке национальных перегородок, к сти­ранию национальных различий».¹⁴

В 1827—1830 гг. Гете, развивая мысли, уже намеченные его учителем Гердером, выступает с лозунгом «всеобщей мировой ли­тературы» (allgemeine Weltliteratur). По его мысли, «мировая ли- гература», основанная на «более или менее свободном духовном торговом обмене» между народами (freier geistiger Handelsver- kehr), должна преодолеть рамки узкой национальной ограничен­ности, включив в свой состав все самое ценное, что было создано всеми народами на всех ступенях исторического развития. «На­циональная литература сейчас не много стоит, — заявляет Гете в беседе с Эккерманом. — Сейчас мы вступаем в эпоху мировой литературы, и каждый должен теперь содействовать тому, чтобы ускорить появление этой эпохи». «Хорошо, что нам сейчас при тесном общении между французами, англичанами и немцами при­ходится друг друга поправлять (т. е. дополнять). От этого для мировой литературы большая польза, которая обнаруживается все яснее».¹⁵

Накануне революции 1848 г. в «Манифесте коммунистической партии» Маркс и Энгельс теоретически формулируют понятие «мировой литературы» как один из исторических признаков раз­вития нового буржуазного общества. «На смену старой местной и национальной замкнутости и существованию за счет продуктов собственного производства приходит всесторонняя связь и всесто­ронняя зависимость наций друг от друга. Это в равной мере отно­сится как к материальному, так и к духовному производству. Плоды духовной деятельности отдельных наций становятся общим достоянием. Национальная односторонность и ограниченность становятся все более и более невозможными, и из множества национальных и местных литератур образуется одна всемирная литература».¹⁶

Гете сам в своем творчестве, как неоднократно отмечалось критикой, представляет наиболее яркий пример «универсального» поэта нового времени, творчески воспринявшего и переработав­шего многообразие традиций мировой литературы. Гете проявлял живой интерес к поэзии Запада, классической и современной, к Шекспиру и Байрону, к Расину, Вольтеру и французским ро­мантикам, к персидской и китайской лирике, к немецкой народной песне и сербскому эпосу. Освоение наследия немецкого нацио­нального прошлого, античности и открытой им поэзии Ближнего Востока образует этапы его собственного творческого развития, всегда остававшегося национальным и в то же время глубочай­шим образом индивидуальным.

Рядом с Гете должен быть назван Пушкин, другой величай­ший поэт нового времени, столь же универсальный по своему поэ­тическому кругозору и по своим творческим симпатиям. Отно­шение Пушкина к его предшественникам и современникам на Западе и к мировому литературному наследию прошлого было различным на разных этапах его творческого пути. Французы XVIII в. (в особенности Вольтер), Байрон, Шекспир и Вальтер Скотт обозначают последовательные литературные воздействия, творчески воспринятые и претворенные в его поэзии. Это — учи­теля, в общении с которыми сложился его самостоятельный твор­

ческий метод, которые помогали ему в решении задач, постав­ленных перед ним развитием русского общества и русской лите­ратуры. Аналогичный характер имел творческий путь и других великих мировых поэтов, современников Пушкина, — например, Байрона, Мицкевича, — не замыкавшихся в узком литературном провинциализме, но открытых для передовых влияний современ­ности. Было бы поэтому неправильно из ложно понятого нацио­нального самолюбия отрицать то, что признавал сам Пушкин. «Бахчисарайский фонтан», писал Пушкин, как и «Кавказский пленник», «отзываются чтением Байрона, от которого я тогда с ума сходил». «Шекспиру я подражал в его вольном и широ­ком изображении характеров, в небрежном и простом составлении типов» (наброски предисловия к «Борису Годунову»), Однако так называемый «байронизм» Пушкина уже в годы, проведенные в южной ссылке (1820—1824), очень скоро превращается в идей­ную и художественную борьбу с Байроном и в преодоление огра­ниченности его романтического индивидуализма, а влияния Шекс­пира и Вальтера Скотта со времени Михайловской ссылки (1824—1826) с самого начала имеют характер соревнования в ре­шении сходных задач изображения исторической и современной национальной действительности в художественной форме драмы или романа.

Но кроме предшественников и учителей, влиявших на форми­рование творческого метода Пушкина, были его современники на Западе — французские и английские романтики, Мицкевич и дру­гие, — с которыми он участвовал в общем литературном движе­нии; на фоне известного сходства общественной ситуации и парал­лелизма литературного развития сочувственная или враждебная перекличка с этими современниками во многом уясняет лите­ратурные позиции Пушкина. Наконец, в последний период твор­чества Пушкина литературное общение открывает русскому поэту широкий путь к творческому освоению мирового культур­ного наследия прошлого. При этом художественное многообразие античных, западных и восточных литератур и фольклора служит материалом для его собственного творчества, широко откликаю­щегося на темы мировой литературы.

Этот факт международных литературных связей и отношений Пушкина нельзя игнорировать при изучении его индивидуального творческого пути и при решении вопроса о его месте как великого русского национального поэта в развитии мировой литературы. Замечания эти представляются мне справедливыми и для любого другого крупного писателя нового времени.

81

Новые формы литературного общения создаются в наше время в литературе социалистического общества. Великая Ок­тябрьская революция заложила основы многонациональной совет­ской литературы, объединенной общим осознанным мировоззре­нием и общей исторической целью, единством художественного метода социалистического реализма, литературы национальной по

6 В. M. Жирмунский

форме, социалистической по содержанию. Тема эта является пред­метом рассмотрения в специальном докладе. С точки зрения про­блематики данного доклада, при наличии существенных особен­ностей национальной жизни в психологии и национальной лите­ратурной традиции советская литература обнаруживает типоло­гически сходные тенденции и факты параллельного развития, которые отмечал, например, казахский писатель Мухтар Ауэзов, сопоставляя процесс развития советского романа, исторического и современного, у разных народов нашей страны. В то же время чрезвычайно интенсивный характер имеет и взаимодействие ме­жду братскими литературами советских народов, обмен творче­ским опытом, использование лучших достижений национальной литературы прошлого, при ведущем влиянии передовой русской литературы, классической и современной. Обе эти стороны еди­ного литературного процесса теснейшим образом связаны между собой: общее направление и единство исторического и литератур­ного процесса служит предпосылкой для связей и взаимодействий между его отдельными национальными участками.

5

Как известно, современная компаративистика на Западе при­дает большое значение различию, которое она проводит между так называемым общим и сравнительным литературоведением (litterature generale и litterature comparee, allgemeine и verglei- chende Literaturgeschichte). Разрыв между ними представляет неизбежное следствие социологии, отрицающей общие закономер­ности исторического, а следовательно — и литературного разви­тия. Такая методология превращает всеобщую литературу в про­стую сумму отдельных фактов из области национальных литера­тур, а литературные связи и взаимодействия между ними, составляющие предмет так называемого «сравнительного литера­туроведения», — в ряд случайных эмпирических «встреч» между писателями, которые приобретают самодовлеющее и притом пре­увеличенное значение будто бы основного фактора развития ли­тературы.

Марксистское понимание законов исторического развития, единства и закономерности общеисторического (а следова­тельно — и литературного) процесса делает впервые возможным поденно историческое построение не только всеобщей истории, но и всеобщей истории литературы. Построение это должно опи­раться на сравнительное изучение литератур, учитывающее как параллелизм литературного развития и вызванные им закономер­ные историко-типологические схождения между литературами, так и наличие обусловленных ими международных литературных взаимодействий. Явления эти, как уже было сказано, диалекти­чески взаимосвязаны и должны рассматриваться со всесторонним учетом этих связей.

Разумеется, такая подлинно «всеобщая» литература в соответ­ствии с духом советской исторической науки должна преодолеть традиционный «европоцентризм» зарубежного литературоведения, став историей литературы действительно мировой, а не только об­щеевропейской. Для этого необходимо прежде всего, чтобы ли­тературы народов, мало нам известных вследствие своей геогра­фической отдаленности от европейского мира или отставших в своем культурном развитии и ставших колониями или полуко­лониями капиталистической Европы, потеряли для нас налет «эк­зотики», столь характерной, например, для «киташцины» в евро­пейском искусстве XVIII в. или для увлечения негритянской скульптурой в западноевропейском модернизме; иными словами, мы обязаны раскрыть в них те общие исторические и историко- литературные закономерности, которым были подчинены и эти литературы при всей их географической от нас отдаленности и веками сложившемся национальном своеобразии. Путь к осуще­ствлению этой важной исторической и культурной задачи откры­вает нам сравнительно-историческое изучение литератур.

1960.