§ 1. Переход к средневековой культуре и ее особенности

Может возникнуть вопрос, а почему все же заканчивается античность и ей на смену приходят средние века, если римская цивилизация основывалась на твердом фундаменте права? Но ведь право – только один из аспектов социальной жизни. Существуют и другие, и именно они существенно меняются на рубеже христианской эры. Рассмотрим эти моменты подробнее.

Известно, что становление философии и науки все больше вело к переосмыслению античной мифологии: вера в богов постепенно ослабевала, мифологические сюжеты становились условными. Если раньше в период классической античности человек не замечал странное поведение богов, ведущих себя как обыкновенные люди, то чем дальше, чем больше ему бросались в глаза эти противоречия. Кризис мифологического мироощущения однако, не означал полного отказа от веры в богов, на которой держалось понимание жизни и смерти. Кстати, и традиционное мифологическое понимание смерти все больше не устраивало человека. Вечно жить как тень, одними воспоминаниями - такая перспектива перестала удовлетворять человека.

Не меньшие проблемы к концу античности возникли с социальными институтами, которые долгое время обеспечивали социальную устойчивость, в частности, позволяли разрешать конфликты людей между собой, а также отдельного человека с полисным обществом. Практически все античные институты (административного управления, судопроизводства, армии, семьи, мышления) были охвачены кризисом, не удовлетворяя граждан. Например, Петрушевский показывал, что в начале первых веков даже личная безопасность человека уже не могла быть гарантирована. В результате в первые века новой эры античный человек постепенно начинет передавать другим лицам (прежде всего тем, кто может обеспечить его безопасность и защиту) часть своих прав свободного гражданина. На этой основе, показывает Петрушевский, начинают складываться договорные и корпоративные отношения, столь характерные для средних веков. Не рабство и крепостная зависимость, как на Востоке, а именно договорно-корпоративные отношения, предполагающие сохранение определенных прав и свободы человека. Указывает историк и на такое обстоятельство как повсеместная смена "человеческого материала": варваризация античного общества вела не только к разжижению римской крови, но, что более существенно, к ассимиляции народов, находящихся на других уровнях и этапах социального и культурного развития.

«Не варвары разрушили Римскую империю, –цитирует Петрушевский Моммзена, - она пришла в упадок от собственного внутреннего разложения» «Мы видели, - продолжает он, - что империя постепенно впитала в себя варварские элементы, и они, проникнув в ее организм, довершили его разложение, вызванное целым рядом глубоких внутренних причин. Среди этих причин едва ли не самое видное место принадлежит самой римской государственности и тем отношениям, в какие постепенно стала она к римскому обществу, мало-по-малу превратившись из когда-то гарантировавшей широкое хозяйственное и культурное развитие объединенного ею цивилизованного мира организации в противообщественную и губительную для интересов культуры силу, расшатавшую мало-по-малу свои собственные основы и тем сделавшую неизбежной свою собственную гибель. Мы внимательно следили за тем, как все более и более развивавшиеся требования имперского сыска в связи с непрерывным ростом бюрократического самодержавия мало-по-малу превратили свободные общественные организации в мертвые, механически двигавшиеся колеса правительственной машины и тем убивали хозяйственную и всякую культурную энергию в обществе и неуклонно двигали его назад, к элементарным формам хозяйственной жизни. Обществу все труднее и труднее становилось содержать громадные армии, безмерно пышный и страшно расточительный двор и несметные полчища бюрократии, щедро наделенной всевозможными привилегиями, не знавшей над собой никакого общественного контроля, глубоко деморализованной и ненасытно алчной» [89, с. 95-196] .

Итак, Рим не просто был разрушен варварами, произошел культурный синтез, на основе которого возникла новая цивилизация, что отчасти, объясняет, почему идеалы римской империи и ее институтов никогда не умирали в средние века, а также формирование, несмотря на натуральное хозяйство и локально-частные формы государственности единого культурного мироощущения. Очевидно поэтому, мидеевист Светлана Неретина возражает против представления о феодальной раздробленности. Термин "раздробленность", пишет она, «предполагает, что существует некая целостность, которая временно нарушена. Но здесь ничего не было нарушено. Римской империи уже не существовало. Священная римская империя имела совершенно другие - сакральные функции, которые она так или иначе выполняла. Крупное поместье было именно той единицей, которой соответствовал определенный склад ума, тип хозяина-владетеля, стиль личности, стиль литературы и пр. Ни о какой иной централизации, кроме организации крупных сеньориальных поместий, основанных на натуральном хозяйстве, удовлетворявшем все потребности (защита от врага, образование, как того требовал спрос, общинно-индивидуальная экономическая жизнь, право, иерархически выстроеная ленная система), кроме причастности общей религии, не могло быть и речи» [78, с.215].

Но разве христианские идеи творения мира «из ничего» в несколько дней, воплощения Бога в человека, непорочного зачатия, воскрешения Христа являются более правдоподобными, чем языческие боги, со всеми их противоречиями? Понимая это, античные философы называли первых христиан безумными. Но если подумать, для среднего человека того времени все выглядело не столь уж однозначно. Да, все перечисленные моменты христианского учения были непонятны. Но зато христианское учение обещало спасение за гробом и вечную жизнь не в качестве теней, а возлюбленных Бога. Оно обещало воздаяние бедным и праведным и, напротив, наказание тем, кто погряз во всевозможных грехах.

Христос являл собой образец нового человека и Бога, полюбившего людей, пострадавшего за них, добровольно взявшего на себя их грехи, и это не могло не привлекать. Христос прямо обращался ко всем людям со словом увещевания, наставления, надежды. Вместо толпы античных богов, тянущих человека в разные стороны, христианский Бог, пусть даже в трех лицах (это, конечно, требовалось понять) являл собой настоящее единство, столь желанное человеку в период кризиса и распада античной культуры. В отличие от античных богов, настолько похожих на обычных людей, что даже закрадывалось сомнение - а боги ли это, христианский Бог был трансцедентален, воспринимался как тайна. Наконец, создав мир «из ничего» и обещая завершить его на Страшном Суде, когда мир прейдет, христианский Бог включал человека в грандиозную космическую мистерию, в бытие, сценарий которого требовал от христианина не просто напряженного ожидания, а преображения и деяний. Участвовать в этой мистерии, привлекавшей куда больше, чем обреченность на вечное воспоминание прежней жизни, можно было лишь при условии выявления в человеке духовности, в ветхом человеке человека новозаветного.

Именно указанные достоинства христианского учения, вероятно, и сделали его сначала интересным для мятущегося человека в стремительно падающем античном мире, а затем, безусловно, и несомненно верным. А раз христианское учение принималось, становилось истинным словом о том, что существует, в чем спасение, то и приходилось принять все остальное - старозаветную историю сотворении мира, о Боге Отце, Сыне и Святом духе, об Адаме и Еве и многое другое, изложенное в Старом и Новом Завете.

А что происходит с мышлением, то есть с рассуждениями, правилами логики, категориями, наконец, дисциплинарной формой мышления - философией и науками? Поскольку меняется культура, меняются также базисные культурные сценарии, меняются социальные институты, наконец, человек, включая личность. Чтобы продолжать рассуждать, опираться на правила и категории, вероятно, необходимо их переосмыслить и приспособить к новому мировоззрению и мирощущению. Кроме того, мысль используется теперь иначе, а именно как инструмент борьбы с античным мировоззрением и средство становления христианского мироощущения. Рассуждение в этот переходную эпоху неоднородно, оно содержит сакральные и философские компоненты, кроме того, основная нагрузка в плане создания новых смыслов падает не на силлогистические построения (хотя они, конечно, присутствуют), а на онтологические схемы, строение которых заимствуется в сфере религиозных или философских представлений. Последнее, считает Неретина, объясняет невыделенность средневекового знания из цепочки этических императивов, что позволяет относить такое знание к этике.

Начав обсуждение на новых основаниях первых начал бытия, средневековые мыслители вынуждены были обратиться и к античным категориям (сущности, начала, формы, причины и др.), которые начинают решительно переосмысляться и перестраиваться. Во-первых, эти категории сакрализируются (двуосмысливаются), во-вторых, достраиваются новыми, например, вводятся категории "ничто", "субстанция", "индивидуальность", "личность". Например, первую категорию, показывает Неретина, пришлось ввести, чтобы объяснить творение мира «из ничего». "В апологии плоти Тертуллиан исходит из идеи творения мира. Бог, говорит он, допустил бытие мира. Произнося слова "бытие мира", старый, античный, разум невольно замещает слово "мир" словом "универсум", то есть "все". И действительно, словно бы соглашается Тертуллиан, "все создано" Словом Бога и без Него "ничего не создано". Так, впервые вводится противопоставление "все" и "ничто", или "бытие мира" (обратим внимание на эту двоицу: "бытие мира", а не просто "бытие") и "ничто". Но хотя допущено бытие мира, все же предполагается, что "образ мира сего проходит" [78, с. 87-88].

По мнению Неретиной, именно Тертуллиан прописывает в средневековой философии и латинский термин личность ("persona"); под личностью он понимает "объединенную в одном Лице двоякую несмешанную природу - плоти и образа Христа". Творец не только запечатлел в плоти человека свой образ, но и, воскресив Христа, дал любому человеку залог и образ будущего спасения. Термин личность, писала Светлана в “Верующем разуме”, для Тертуллиана не был внове: он был ему известен из адвокадской практики, где тот был в употреблении для обозначения юридического лица. Сам факт переноса его из сферы юриспруденции в богословие знаменателен, поскольку в обоих случаях дело касается закона. Конкретное в человеческом праве стало обозначать конкретное и в праве божественном, но особым образом: это всеобщее конкретное.

То же и с термином "субстанция", также заимствованным из юриспруденции. Субстанция у Тертуллиана противопоставлена природе. Субстанция есть принадлежность каждой вещи, тогда как сущность одинакова у вида или рода, к которым принадлежит вещь. Камень и железо - субстанции, но их "материальность" относится к их сущности, их объединяющей, в то время как субстанция каждой из них в отдельности их разделяет. Расхождение сущности и субстанции было обусловлено необходимостью осмыслить факт творения вещей Богом. Будучи сотворенной - субстанцией, каждая вещь понималась как уникальная, как активный "субъект" или "персона". Таким образом, за новыми категориями и понятиями тоже стоят схемы, рисунок и смыслы которых заимствуются, не только из Священного писания, но и других практик, например, философии и юриспруденции (скажем, persona как конкретное Лицо, на которое распространяются божественное и мирское право и закон).

Сравним античную личность со средневековой. Первая была центрирована прежде всего на себе, каждый античный человек - на своем боге, самих богов было не счесть. Христианство предложило переориентировать самостоятельное поведение человека, мы бы сегодня сказали, изменить личность, и вместо множества богов ввести одного. Человек теперь должен быть учитывать мнение и требования не только общины, в которой он жил, но государства в целом, причем последнее истолковывалось и светски и сакрально, как «Град Божий». Христианство переводило внимание человека со многих языческих богов на одного Бога, со свободных и «равных» античных граждан, на своих ближних. Если первая заповедь – «возлюби Бога», то вторая – «возлюби ближнего, как самого себя». Наконец, идея блага как разумного поведения, была заменена идеей любви и бескорыстной помощи. Христос идет на Голгофу не потому, что он рассуждает и взвешивает и надеется получить что-то взамен, а потому, что он любит людей. Бог есть любовь, так считают большинство христиан.

Другими словами, средневековая личность отличается от античной иной структурой самостоятельного поведения. В обоих случаях поведение самостоятельное, только в этом случае можно говорить о личности. Но для античной личности характерно противопоставление личных представлений и идеалов полисным, а также понимание блага как расчета и разумного действия; например, когда Аристотель пытался понять, что такое справедливость, то он это определяет так: это поведение соответствующее законам и такое, которое удовлетворяет формуле – справедлива «середина между выгодой и ущербом». Здесь благо явно понимается как расчет, разумное поведение. В средние века самостоятельное поведение предполагает, ориентацию на общину, «Град Божий» и своего ближнего, а также бескорыстное поведение и христианская любовь.