Бенедикт Спиноза

Бенедикт Спиноза (1632-1677) — великий голландский философ-рационалист, сторонник теории естественного права. Выводил закономерности общества из особенностей человеческой природы, а общественную гармонию — из сочетания частных, эгоистических интересов граждан и интересов всего общества.

Основные произведения: «Этика», «Богословско-политический трактат», «Политический трактат».

Я же вполне убежден, что опыт показал все виды государств, которые можно только представить для со­гласной жизни людей, и вместе с тем средства, поль­зуясь которыми можно управлять народной массой и сдерживать ее в известных границах; так что я не думаю, чтобы мы могли силою мышления добиться в этой области чего-нибудь такого, что, не идя вразрез с опытом или практикой, не было, однако, до сих пор испытано и испробовано.

Ведь люди устроены таким образом, что не могут жить вне какого-нибудь обще­го права; общее же право установлено и государст­венные дела ведутся людьми наиспособнейшими (хотя бы и коварными или хитрыми), поэтому едва ли веро­ятно, чтобы мы могли придумать что-либо небесполез­ное всему обществу, на что не натолкнул еще случай и что просмотрели люди, занятые общими делами и заботящиеся о своей безопасности.

Государство, благоденствие которого зависит от чьей-либо совестливости и дела которого могут вестись надлежащим образом только при том условии, что за­нимающиеся ими захотят действовать добросовестно, будет наименее устойчивым; но для того, чтобы оно могло устоять, его дела должны быть упорядочены та­ким образом, чтобы те, кто направляет их, не могли быть склонены к недобросовестности или дурным по­ступкам, все равно руководствуются ли они разумом или аффектами.

Да для безопасности государства и не важно, какими мотивами руководствуются люди, над­лежащим образом управляя делами, лишь бы эти по­следние управлялись надлежащим образом. Ибо сво­бода или твердость души есть частная добродетель, добродетель же государства — безопасность).

И, наконец, так как все люди — как варвары, так и цивилизованные — повсюду находятся в общении и образуют некоторое гражданское состояние, то ясно что причин и естественных основ государства следу­ет искать не в указаниях разума, но выводить из об­щей природы или строя людей.

Из того, что мощь естественных вещей, благода­ря которой они существуют и действуют, есть сама мощь бога, мы легко поймем, что такое право приро­ды. Ведь так как бог имеет право на все, и право бога есть не что иное, как сама мощь бога, поскольку она рассматривается, как абсолютно свободная, то отсю­да следует, что каждая естественная вещь имеет от природы столько права, сколько имеет мощи для су­ществования и действования; ибо мощь каждой есте­ственной вещи, благодаря которой она существует и действует, есть не что иное, как сама мощь бога, ко­торая абсолютно свободна.

Итак, под правом природы я понимаю законы или правила, согласно которым все совершается, т. е. самую мощь природы. И потому естественное право всей природы и, следовательно, каждого индивидуу­ма простирается столь далеко, сколь далеко прости­рается их мощь. Значит, все то, что каждый человек совершает по законам своей природы, он совершает по высшему праву природы и имеет в отношении природы столько права, какой мощью обладает.

Естественная мощь, или право людей, должно определяться не разумом, но тем влечением, которое определяет их к действию и которым они стремятся сохранить себя... Но так как мы говорим здесь о сово­купной мощи природы, или праве, то с этой точки зрения мы не можем признать никакой разницы ме­жду желаниями, возникающими из разума, и жела­ниями, возникающими из других причин; ибо как те, так и другие суть действия природы и выражают ту естественную силу, которой человек стремится утвер­диться (упорствовать) в своем бытии.

Из этого, кроме того, следует, что каждый бывает чужеправным до тех пор, пока находится под властью другого, и своенравным постольку, поскольку может отразить всякое насилие, отомстить по своему жела­нию за нанесенный ему вред и вообще поскольку он может жить по своему усмотрению.

Если кто-нибудь дал другому обещание, под­твержденное лишь словами, сделать что-нибудь такое, от чего он по своему праву мог бы и воздержаться или наоборот, то оно остается действительным до тех пор, пока не изменяется воля того, кто его дал. Ибо тот, кто властен нарушить обещание, тот на самом деле не переставал быть своенравным; его обещание было пустыми словами. Поэтому если он сам, являющийся по праву природы своим собственным судьей, со­чтет — правильно или неправильно (ибо ошибаться свойственно человеку), — что из данного обещания проистечет более вреда, чем пользы, то он в силу сво­его убеждения решает, что нужно нарушить обеща­ние, и делает так в согласии с правом природы.

Несомненно, что там, где люди имеют общее пра­во и все руководимы как бы единым духом, каждый из них имеет тем менее права, чем более превосходят его мощью все остальные вместе, т. е. он не имеет на самом деле по природе никакого другого права, кро-M'i того, которое уступает ему общее право.

Это право, определяемое мощью народа, обычно называется верховной властью. Она сосредоточена абсолютно в руках того, на кого с общего согласия положена забота о делах правления, а именно установление, истолкование и отмена права, укрепление городов, решение вопроса о войне и мире и т. д. Если эта обязанность лежит на собрании, составляющемся из всего народа, то форма верховной власти называ­ется демократией, если на собрании, в которое вхо­дят только избранные, — аристократией, и, если, на­конец, забота о делах правления и, следовательно, верховная власть возложена на одно лицо, — монар­хией.

Из изложенного в этой главе для нас становится ясно, что в естественном состоянии не существует преступления, или же тот, кто совершает преступле­ние, грешит не против другого, а против себя; ибо по естественному праву никто не обязан, если не хочет, ни сообразоваться с другим, ни считать что-либо доб­ром или злом, кроме признаваемого добром или злом по собственному усмотрению; и естественное право не запрещает решительно ничего, кроме того, чего никто не может.

Итак, как преступление и повиновение в строгом смысле, так и справедливость и несправедливость могут быть представлены только в государстве. Ибо в природе нет ничего такого, о чем можно сказать, что оно по праву принадлежит одному, а не другому; но все принадлежит всем тем именно, в чьей власти его себе присвоить. В государстве же, где по общему праву решается, что принадлежит одному и что дру­гому, справедливым называется тот, кто имеет неук­лонную волю воздавать каждому должное ему; неспра­ведливым же, наоборот, тот, кто стремится присвоить себе принадлежащее другому.

Наличие какой бы то ни было верховной власти создает гражданское состояние, совокупное же тело верховной власти называется государством, а общие дела верховной власти, направляемые тем, в чьих руках верховная власть, именуются делами правления. Затем люди, поскольку они по гражданскому праву пользуются всеми выгодами государства, называются гражданами, а поскольку они обязаны подчиняться установлениям, или законам, государства — поддан­ными.

Нельзя никоим образом себе представить, чтобы каждому гражданину по установлению государства было дозволено жить по своему усмотрению, и, следо­вательно, то естественное право, что каждый является своим судьей, в гражданском состоянии необходимо прекращается. Я намеренно подчеркиваю: по уста­новлению государства, ибо естественное право каждого (в чем мы убедимся, если надлежащим образом рассмотрим вопрос) в гражданском состоянии не пре­кращается. Ведь человек как в естественном состоя­нии, так и в гражданском действует по законам своей природы и сообразуется со своей пользой... Тот, кто решил повиноваться всем приказам государства — потому ли, что боится его мощи, или потому, что ценит свое спокойствие, — тот, конечно, сообразуется по своему усмотрению со своей безопасностью и пользой.

Итак, мы видим, что каждый гражданин не свое­нравен, но подчинен праву государства, все приказы которого он обязан исполнять, и что он не имеет никакого права решать вопрос о справедливом, не­справедливом, благочестивом или неблагочестивом.

Во-первых... право государства определяется мо­щью народа, руководимого как бы единым духом. Но такое единение душ может быть мыслимо только в том случае, если государство будет более всего стремить­ся к тому, что здравый разум признает полезным для всех людей.

Во-вторых, следует также принять во внимание, что подданные постольку несвоеправны, но подчине­ны праву государства, поскольку они боятся его угроз или любят гражданское состояние.

В-третьих, наконец, нельзя упускать из виду, что к праву государства менее относится то, на что него­дует большинство... Конечно, и государству приходит­ся кое-чего опасаться, и как каждый гражданин или человек в естественном состоянии, так и государство тем менее своенравно, чем большую имеет причину страха.

Итак, государство постольку своенравно, посколь­ку оно может руководствоваться своей пользой и обеспечить себя от притеснения со стороны других, и постольку чужеправно, поскольку оно боится мощи другого государства или поскольку это последнее противодействует ему в достижении его целей, или поскольку, наконец, оно нуждается для своего сохра­нения и процветания в помощи другого.

Итак, право заниматься государственными дела­ми или избирать с этой целью должностных лиц при­надлежит только верховной власти. Отсюда следует, что тот подданный посягает на верховную власть, который по одному своему усмотрению, без ведома верховного совета, принимается за какое-нибудь го­сударственное дело, хотя бы то, что он задумал сде­лать, было бы, по его убеждению, наилучшим для государства.

Мы показали, что человек наиболее своенравен тогда, когда наиболее руководится разумом, и, следо­вательно, то государство будет наиболее своенравным, которое зиждется на разуме и руководится им.

Каково же наилучшее состояние каждой формы верховной власти — легко познается из цели граж­данского состояния: она есть не что иное, как мир и безопасность жизни. И потому та верховная власть является наилучшей, при которой люди проводят жизнь в согласии и когда ее права блюдутся неру­шимо.

Подобно тому, как пороки, чрезмерное своеволие и упорство граждан следует приписывать государст­ву, так же и, наоборот, их добродетель и постоянство в соблюдении законов должны быть приписаны, глав­ным образом, добродетели и абсолютному праву государства. — (из: Политический трактат).

Политические и правовые учения французских просветителей.

Шарль-Луи Монтескье

Шарль-Луи Монтескье (1689-1755) — французский фи­лософ-просветитель, политический мыслитель, историк и правовед. Заложил основы социологического понимания природы общества и социального прогресса, сущности со­циальных законов.

Основные произведения: «О духе законов», «Размыш­ления о причинах величия и падения римлян», «Персидские письма».

Закон, говоря вообще, есть человеческий разум, поскольку он управляет всеми народами земли; а по­литические и гражданские законы каждого народа должны быть не более как частными случаями прило­жения этого разума.

Эти законы должны находиться в таком тесном соответствии со свойствами народа, для которого они установлены, что только в чрезвычайно редких случа­ях законы одного народа могут оказаться пригодны­ми и для другого народа.

Необходимо, чтобы законы соответствовали при­роде и принципам установленного или установляемо-го правительства, имеют ли они целью устройство его, — что составляет задачу политических законов, — или только поддержание его существования, — что со­ставляет задачу гражданских законов.

Они должны соответствовать физическим свой­ствам страны, ее климату — холодному, жаркому или умеренному, — качествам почвы, ее положению, раз­мерам, образу жизни ее народов — земледельцев, охотников или пастухов, — степени свободы, допус­каемой устройством государства, религии населения, его склонностям, богатству, численности, торговле, нравам и обычаям; наконец, они связаны между со­бой и обусловлены обстоятельствами своего воз­никновения, целями законодателя, порядком вещей, на котором они утверждаются...

Есть три образа правления: республиканский, монархический и деспотический.

Если республике верховная власть принадлежит всему народу, то это демократия. Если верховная власть находится в руках части народа, то такое правление называется аристократией.

В демократии народ в некоторых отношениях! является государем, а в некоторых отношениях — под­данным. Государем он является только в силу голосований, коими он изъявляет свою волю. Воля государя есть сам государь. Поэтому законы, определяющие право го­лосования, являются основными для этого вида прав­ления.

Народ, обладающий верховной властью, должен делать сам все, что он в состоянии хорошо выполнить, а то, чего он не может выполнить, он должен делать через посредство своих уполномоченных.

Но эти уполномоченные не будут таковыми, если они не назначены самим народом; поэтому основной принцип этого вида правления состоит в том, что народ сам избирает своих уполномоченных, т.е. долж­ностных лиц государства.

Итак, разделение на классы населения, имеюще­го право голоса, составляет основной закон респуб­лики. Другим основным ее законом является способ подачи голосов. Назначение по жребию свойственно демократии; назначение по выборам — аристократии.

К основным законам демократии принадлежит и тот, в силу которого власть издавать законы должна принадлежать только народу. Однако есть тысячи случаев, когда бывают необходимы постановления сената; часто полезно даже испробовать закон, преж­де чем установить его окончательно.

В аристократии верховная власть находится в руках группы лиц. Эти лица издают законы и застав­ляют исполнять их; остальной народ является по от­ношению к ним тем же, чем в монархии подданные по отношению к государю.

Власти посредствующие, подчиненные и зависи­мые образуют природу монархического правления, т.е. такого, где правит одно лицо посредством основ­ных законов. Я сказал: посредствующие, подчиненные и зависимые потому, что в монархии источником вся­кой политической и гражданской власти является сам государь.

Эти основные законы необходимо предпо­лагают существование посредствующих каналов, по которым движется власть, так как если в государстве нет ничего, кроме изменчивой и капризной воли одно­го, то в нем ничего не может быть устойчивого, а следовательно, не может быть и никакого основного закона.

Самая естественная из этих посредствующих и подчиненных властей есть власть дворянства. Она некоторым образом содержится в самой сущности монархии, основное правило которой: «Нет монарха, нет и дворянства, нет дворянства, нет и монарха». В монархии, где нет дворянства, монарх становится деспотом.

Недостаточно, чтобы в монархии были посредст­вующие власти; она еще нуждается в учреждении, охраняющем законы. Таким учреждением могут быть лишь политические коллегии, которые обнародуют вновь изданные законы и напоминают о существую­щих, когда о них забывают. Свойственное знати невежество, ее невнимательность и презрение к гражданской власти вызывают необходимость в учреждении, которое постоянно извлекало бы зако­ны из тьмы забвения, в которой они были бы по­гребены.

Человек, которому все его пять чувств постоянно говорят, что он — все, а прочие люди — ничто, есте­ственным образом, ленив, невежествен, сластолюбив. Поэтому он сам не занимается делами. Но если он поручит их нескольким лицам, то между ними пойдут распри, начнутся интриги из-за чести быть первым между рабами, и государю снова придется вмешивать­ся в дела правления.

Различие между природой правления и его прин­ципом в том, что природа его есть то, что делает его таким, каково оно есть; а принцип — это то, что за­ставляет его действовать. Первая есть его особенный строй, а второй — человеческие страсти, которые двигают им.

Для того чтобы охранять и поддерживать монар­хическое или деспотическое правительство, не требу­ется большой честности. Все определяет и сдержива­ет сила законов в монархии и вечно подъятая длань государя в деспотическом государстве. Но народное государство нуждается в добавочном двигателе; этот двигатель — добродетель.

Поэтому добродетель менее необходима для него, чем для народа демократического государства. Но что же будет сдерживать саму знать? Те ее представите­ли, которым придется применять законы против рав­ных себе, сразу же почувствуют, что они действуют против самих себя.

Такое сословие может обуздывать себя двумя способами: или при посредстве великой добродетели, которая в некоторых отношениях как бы уравнивает знать с народом, что может послужить основой вели­кой республики; или посредством меньшей добродете­ли, которая заключается в некоторой умеренности, и по крайней мере уравнивает знать в ее среде, что и составляет охраняющую силу.

Умеренность есть поэтому душа этих правлений.

Монархическое правление, как мы сказали, пред­полагает существование чинов, преимуществ и даже родового дворянства. Природа чести требует предпоч­тений и отличий. Таким образом, честь по самой сво­ей природе находит себе место в этом образе прав­ления.

Как для республики нужна добродетель, а для монархии честь, так для деспотического правительст­ва нужен страх. В добродетели оно не нуждается, а честь была бы для него опасна.

Несмотря на любовь людей к свободе, несмотря на их ненависть к насилию, большая часть народов все же подчинилась деспотизму. И нетрудно понять, почему это произошло. Чтобы образовать умеренное правление, надо уметь комбинировать власти, регу­лировать их, умерять, приводить их в действие, подбавлять, так сказать, балласту одной, чтобы она могла уравновешивать другую; это такой шедевр за­конодательства, который редко удается выполнить случаю и который редко позволяют выполнить бла­горазумию.

Политическая свобода состоит совсем не в том, чтобы делать то, что хочется. В государстве, т.е. в обществе, где есть законы, свобода может заключать­ся лишь в том, чтобы иметь возможность делать то, чего должно хотеть, и не быть принуждаемым делать то, чего не должно хотеть.

Необходимо уяснить себе, что такое свобода и что такое независимость. Свобода есть право делать все, что дозволено законами. Если бы гражданин мог де-•лать то, что этими законами запрещается, то у него не было бы свободы, так как то же самое могли бы де­лать и прочие граждане.

Политическая свобода имеет место лишь при умеренных правлениях. Однако она не всегда встре­чается и в умеренных государствах; она бывает в них лишь тогда, когда там не злоупотребляют властью. Но известно уже по опыту веков, что всякий человек, обладающий властью, склонен злоупотреблять ею, и он идет в этом направлении, пока не достигнет поло­женного ему предела. А в пределе — кто бы это мог подумать! — нуждается и сама добродетель.

Чтобы не было возможности злоупотреблять вла­стью, необходим такой порядок вещей, при котором различные власти могли бы взаимно сдерживать друг друга. Возможен такой государственный строй, при котором никого не будут понуждать делать то, к чему его не обязывает закон, и не делать того, что закон ему дозволяет.

В каждом государстве есть три рода власти: власть законодательная, власть исполнительная, ведающая вопросами международного права, и власть исполни­тельная, ведающая вопросами права гражданского.

Для гражданина политическая свобода есть ду­шевное спокойствие, основанное на убеждении в своей безопасности. Чтобы обладать этой свободой, необходимо такое правление, при котором один граж­данин может не бояться другого гражданина.

Если власть законодательная и исполнительная будут соединены в одном лице или учреждении, то свободы не будет, так как можно опасаться, что этот монарх или сенат станет создавать тиранические законы для того, чтобы так же тиранически приме­нять их.

Не будет свободы и в том случае, если судебная власть не отделена от власти законодательной и ис­полнительной. Если она соединена с законодательной властью, то жизнь и свобода граждан окажутся во власти произвола, ибо судья будет законодателем. Если судебная власть соединена с исполнительной, то судья получает возможность стать угнетателем.

Судебную власть следует поручать не постоянно действующему сенату, а лицам, которые в известные времена года по указанному законом способу привле­каются из народа для образования суда, продолжи­тельность действия которого определяется требова­ниями необходимости.

Таким образом, судебная власть, столь страшная для людей, не будет связана ни с известным положе­нием, ни с известной профессией; она станет, так сказать, невидимой и как бы несуществующей. Люди не имеют постоянно перед глазами судей и страшат­ся уже не судьи, а суда.

Нужно даже, чтобы судьи были одного общест­венного положения с подсудимым, равными ему, что­бы не показалось, что он попал в руки людей, склон­ных притеснять его.

Но так как в крупных государствах это невозмож­но, а в малых связано с большими неудобствами, то необходимо, чтобы народ делал посредством своих представителей все, чего он не может сделать сам.

Большое преимущество избираемых представите­лей состоит в том, что они способны обсуждать дела. Народ для этого совсем непригоден, что и составляет одну из слабейших сторон демократии.

Во всяком государстве всегда есть люди, отличаю­щиеся преимуществами рождения, богатства или почестей; и если бы они были смешаны с народом, если бы они, как и все прочие, имели только по одно­му голосу, то общая свобода стала бы для них рабст­вом и они отнюдь не были бы заинтересованы в том, чтобы защищать ее, так как большая часть решений была бы направлена против них. Поэтому доля их участия в законодательстве должна соответствовать прочим преимуществам, которые они имеют в госу­дарстве, а это может быть достигнуто в том случае, если они составят особое собрание, которое будет иметь право отменять решения народа, как и народ имеет право отменять его решения...

Законодательный корпус, состоящий из знатных, должен быть наследственным.

Исполнительная власть должна быть в руках мо­нарха, так как эта сторона правления, почти всегда требующая действия быстрого, лучше выполняется одним, чем многими; напротив, все, что зависит от законодательной власти, часто лучше устраивается многими, чем одним.

Если исполнительная власть не будет иметь пра­ва останавливать действия законодательного собра­ния, то последнее станет деспотическим, так как, имея возможность предоставить себе любую власть, какую оно только пожелает, оно уничтожит все про­чие власти.

Наоборот, законодательная власть не должна иметь права останавливать действия исполнительной власти. Так как исполнительная власть ограничена по самой своей природе, то нет надобности еще как-то ограничивать ее; кроме того, предметом ее деятель­ности являются вопросы, требующие быстрого реше­ния.

Но к чему бы ни привело это рассмотрение, зако­нодательное собрание не должно иметь власти судить лицо, а следовательно, и поведение лица, отправляю­щего исполнительную власть. Личность последнего должна быть священна, так как она необходима госу­дарству для того, чтобы законодательное собрание не обратилось в тиранию; свобода исчезла бы с того момента, как исполнительная власть подверглась бы обвинению или была бы привлечена к суду.

В таком случае государство было бы не монархи­ей, а республикой без свободы.

Люди знатные всегда возбуждают к себе зависть; поэтому если бы они подлежали суду народа, то им угрожала бы опасность и на них не распространялась бы привилегия, которой пользуется любой гражданин свободного государства, — привилегия быть судимым равными себе. Поэтому необходимо, чтобы знать су­дилась не обыкновенными судами нации, а той частью законодательного собрания, которая составлена из знати.

Возможно, что закон, в одно и то же время даль­новидный и слепой, окажется в некоторых случаях слишком суровым. Но судьи народа, как мы уже ска­зали, не более как уста, произносящие слова закона, безжизненные существа, которые не могут ни уме­рить силу закона, ни смягчить его суровость.

Если монарх станет участвовать в законодатель­стве своим правом издавать постановления, то свобо­ды уже не будет. Но так как ему все же надо участво­вать в законодательстве ради интересов собственной защиты, то необходимо, чтобы его участие выража­лось только в праве отмены. — (из: О духе законов).

Жан-Жак Руссо

Жан-Жак Руссо (1712-1778) — французский философ-просветитель, один из самых ярких и оригинальных пред­ставителей западноевропейской общественно-политиче­ской культуры Нового времени.

Основные произведения: «Об общественном договоре», «Рассуждения о происхождении и основаниях неравенства между людьми», «О политической экономии», «Суждения о вечном мире».

Первый, кто огородив участок земли, придумал заявить: «Это мое!» и нашел людей достаточно про­стодушных, чтобы тому поверить, был подлинным основателем гражданского общества.

Это понятие — «собственность», зависящее от многих понятий, ему предшествовавших, которые могли возникнуть лишь постепенно, не сразу сложи­лось в человеческом уме. Нужно было достигнуть немалых успехов, приобрести множество навыков и познаний, передавать и увеличивать их из поколения в поколение, прежде чем был достигнут этот послед­ний предел естественного состояния.

До тех пор, пока люди довольствовались своими убогими хижинами... пока они были заняты лишь таким трудом, который под силу одному человеку, и только такими промыслами, которые не требовали участия многих рук, они жили, свободные, здоровые, добрые и счастливые, насколько они могли быть та­кими по своей природе... Но с той минуты, как один человек стал нуждаться в помощи другого, как только люди заметили, что одному полезно иметь запас пищи на двоих, — исчезло равенство, появилась собствен­ность, труд стал необходимостью.

Искусство добывания и обработки металлов и земледелие явились теми двумя искусствами, изобре­тение которых произвело этот огромный переворот.

Неизбежным следствием обработки земли был ее раздел, а как только была признана собственность, должны были появиться первые уставы правосудия.

Наконец, ненасытное честолюбие, страсть к уве­личению относительных размеров своего состояния, с одной стороны, противоположность интересов — с другой, и повсюду — скрытое желание выгадать за счет других. Все эти бедствия — первое действие соб­ственности и неотделимая свита нарождающегося не­равенства.

Словом, вместо того, чтобы обращать наши силы против себя самих, давайте соединим их в одну выс­шую власть, которая будет править нами, согласно мудрым законам, власть, которая будет оказывать покровительство и защиту всем членам ассоциации, отражать натиск общих врагов и поддерживать среди нас вечное согласие.

Даже и подобной речи не понадобилось, чтобы увлечь грубых и легковерных людей, которым к тому же нужно было разрешить слишком много споров между собою, чтобы они могли обойтись без арбит­ров, и которые были слишком скупы и честолюбивы, чтобы они могли долго обходиться без повелителей. Все бросились прямо в оковы, веря, что этим они обеспечат себе свободу; ибо, будучи достаточно умны, чтобы постигнуть преимущества политического устройства, они не были достаточно искушенными, что­бы предвидеть связанные с этим опасности.

Таково было или должно было быть происхожде­ние общества и законов, которые наложили новые путы на слабого и придали новые силы богатому, без­возвратно уничтожили естественную свободу, навсе­гда установили закон собственности и неравенства, превратили ловкую узурпацию в незыблемое право и ради выгоды нескольких честолюбцев обрекли с тех пор весь человеческий род на труд, рабство и нищету.

Я ограничусь тем, что, следуя общепринятому мнению, буду здесь рассматривать создание Полити­ческого организма как подлинный договор между народами и правителями, которых он себе выбирает, договор, по которому обе стороны обязуются соблю­дать законы, в нем обусловленные и образующие связи их союза. Так как народ, в том, что касается до отношений внутри общества, соединил все свои же­лания в одну волю, то все статьи, в которых эта воля выражается, становятся основными законами, нала­гающими определенные обязательства на всех членов Государства без исключения.

Различные виды Правлений ведут свое происхо­ждение лишь из более или менее значительных раз­личий между отдельными лицами в момент первона­чального установления. Если один человек выделялся среди всех могуществом, доблестью, богатством или влиянием, то его одного избирали магистратом, и Государство становилось монархическим.

Если не­сколько человек, будучи примерно равны между со­бою, брали верх над остальными, то этих людей изби­рали магистратами, и получалась аристократия. Те люди, чьи богатства или дарования не слишком отли­чались, и которые меньше других отошли от естест­венного состояния, сохранили сообща в своих руках высшее управление и образовали демократию. Время показало, какая из этих форм была более выгодною для людей. Одни по-прежнему подчинялись только законам; другие вскоре стали повиноваться господам.

При этих различных видах Правления все маги­стратуры были поначалу выборными...

Чем чаще выбор падал на мужей преклонного возраста, тем чаще должны были происходить выбо­ры и тем больше ощущались связанные с проведени­ем выборов затруднения; появляются интриги, обра­зуются группировки, ожесточается борьба партий, вспыхивают гражданские войны; наконец, кровь гра­ждан начинают приносить в жертву так называемому счастью Государства, и остается сделать еще один только шаг, чтобы впасть в анархию предшествующей эпохи... И, таким образом, правители, став наследст­венными, привыкли рассматривать свою магистрату­ру как семейное имущество, а самих себя — как соб­ственников Государства.

Если мы проследим поступательное развитие не­равенства во время этих разнообразных переворотов, то обнаружим, что установление Закона и права соб­ственности было здесь первой ступенью, установление магистратуры — второю, третью же и последнею было превращение власти, основанной на законах, во власть неограниченную. Так, что богатство и бедность были узаконены первой эпохою, могущество и беззащит­ность — второю, третьего же — господство и порабо­щение, — а это уже последняя ступень неравенства и тот предел, к которому приводят в конце концов все остальные его ступени.

Здесь отдельные лица вновь становятся равными, ибо они суть ничто; а так как у подданных нет иного закона, кроме воли их господина, а у него нет другого правила, кроме его страстей, то понятие о добре и принципы справедливости вновь исчезают; здесь все сводится к одному только закону более сильного и, следовательно, к новому естественному состоянию, отличающемуся от того состояния, с которого мы на­чали, тем, что первое было естественным состоянием в его чистом виде, а это последнее — плод крайнего разложения.

Впрочем, оба эти состояния столь мало отличаются друг от друга, а договор об установлении Власти настолько расшатан деспотизмом, что деспот остается повелителем лишь до тех пор, пока он силь­нее всех; но как только люди оказываются в силах его изгнать, у него нет оснований жаловаться на насилие. Восстание, которое приводит к убийству или к свер­жению с престола какого-нибудь султана, это акт столь же закономерный, как и те акты, посредством которых он только что распоряжался жизнью и иму­ществом своих подданных. Одной только силой он держался, одна только сила его и низвергает. — (из: Рассуждение о происхождении и основаниях неравен­ства между людьми).

Человек рожден свободным, а между тем везде он в оковах. Иной считает себя повелителем других, а сам не перестает быть рабом в еще большей степени, чем они.

Если бы я принимал во внимание только силу и последствия, из нее проистекающие, я бы сказал: «Пока народ, принужденный повиноваться, повинует­ся, он поступает хорошо; но как только, имея возмож­ность сбросить с себя ярмо, народ сбрасывает его, он поступает еще лучше: так как народ, возвращая себе свою свободу по тому же праву, по какому она была у него отнята, был вправе вернуть себе ее — или же не было никакого основания отнимать ее у него». Но общественный строй есть священное право, служащее основанием для всех других прав. Однако право это не дано природой; оно, следовательно, основано на согла­шениях. Вопрос только в том, каковы эти соглашения.

Первобытное состояние не может более сущест­вовать; и род человеческий погиб бы, если бы не из­менил способа существования. Но так как люди не могут создать новые силы, а могут только объединять и направлять силы, уже существующие, то у них не остается другого средства самосохранения, как обра­зовать путем соединения сумму сил, которая могла бы преодолеть сопротивление, пустить эти силы в ход с помощью единого двигателя и заставить их действо­вать согласно.

Найти такую форму ассоциации, которая защи­щала бы и охраняла совокупной общей силой личность и имущество каждого участника и в которой каждый, соединяясь со всеми, повиновался бы, однако, только самому себе и оставался бы таким же свободным, каким он был раньше. Вот основная проблема, кото­рую разрешает общественный договор.

Статьи этого договора настолько определены при­родою акта, что малейшее видоизменение сделало бы их пустыми и недействительными; поэтому, не буду­чи никогда, может быть, формально выражены, они везде одинаковы, везде молчаливо допущены и при­знаны. Так продолжается вплоть до момента наруше­ния общественного договора; тогда всякий вновь всту­пает в свои первоначальные права и возвращает себе вновь свою естественную свободу, утратив свободу условную, для которой он отказался от первой.

Эти условия договора, правильно понятые, сводят­ся в сущности к одному условию, а именно, к полному отчуждению каждого члена со всеми своими правами в пользу всей общины.

Кроме того, так как отчуждение производится без оговорок, то союз становится совершенным, насколь­ко вообще он может быть таким, и ни у одного из участников нет более особых требований.

Наконец, каждый, отдавая себя всем, не отдает себя никому; и так как нет ни одного участника, по отношению к которому остальные не приобретают того же права, какое они ему уступают по отношению к себе, то каждый снова приобретает все, что он те­ряет, и приобретает больше силы для сохранения того, что он имеет.

Вместо отдельной личности каждого договариваю­щегося этот акт ассоциации немедленно создает мо­ральное и коллективное целое, составленное из столь­ких членов, сколько собрание имеет голосов, целое, которое получает путем этого самого акта свое един­ство, свое общее я, жизнь и волю. Эта общественная личность, составленная путем соединения всех осталь­ных личностей, получала в прежнее время название гражданской общины, а теперь называется республи­кой или политическим телом, которое именуется своими членами государством, когда оно пассивно, и сувереном, когда оно активно, державой — при сопос­тавлении ее с ей подобными.

По отношению к участ­никам они коллективно принимают имя народа, а в отдельности называются гражданами, как участники суверенной власти, и подданными, как подчиненные законам государства.

Суверен, будучи образован из составляющих его частных лиц, не имеет и не может иметь интересов, противоположных их интересам; поэтому подданные не нуждаются в гарантии против суверенной власти, ибо невозможно предположить, чтобы организм за­хотел вредить всем своим членам, и мы увидим ниже, что он не может вредить никому в отдельности. Суве­рен есть всегда то, чем он должен быть, по тому одно­му, что он существует.

Дабы это общественное соглашение не оказалось пустой формальностью, оно молчаливо заключает в себе следующее обязательство, которое одно только может придать силу другим обязательствам, а именно: если кто-нибудь откажется повиноваться общей воле, то он будет принужден к повиновению всем полити­ческим организмом; а это означает лишь то, что его силой заставят быть свободным, так как соглашение в том и заключается, что, предоставляя каждого граж­данина в распоряжение отечества, оно гарантирует его от всякой личной зависимости. Это условие составляет секрет и двигательную силу политической машины.

Необходимо твердо различать естественную сво­боду, которая ограничена только силами индивида, от свободы гражданской, которая ограничена общей во­лей; необходимо различать также владение, которое является лишь следствием силы или есть простое право первого захватчика, от собственности, которая мо­жет быть основана только на положительном титуле.

Основное соглашение не только не разрушает естественного равенства, а, напротив, заменяет мо­ральным и законным равенством то физическое не­равенство между людьми, которое могла создать при­рода; люди, будучи неравны по силе и уму, становятся равными путем соглашения и в силу права.

Я утверждаю, что суверенитет, будучи только осуществлением общей воли, не может никогда отчу­ждаться и что суверен, будучи не чем иным, как кол­лективным существом, может быть представлен толь­ко самим собой; власть может, конечно, передаваться, но не воля.

По тем же самым основаниям, по каким сувере­нитет неотчуждаем, он и неделим, ибо одно из двух: или воля всеобща, или нет; или это воля всего народа, или это воля только части его. В первом случае эта объявленная всеобщая воля есть акт суверенитета и составляет закон; во втором — это только частная воля или акт магистратуры (должностных лиц), самое боль­шее — это декрет.

Из предыдущего следует, что общая воля всегда справедлива и стремится к общественному благу, но из этого не следует, что решения народа всегда оди­наково правильны. Всегда хотят собственного блага, но не всегда его ясно видят. Подкупить народ нельзя, но его можно обмануть, да и то только тогда, когда можно думать, что он хочет недоброго.

Часто существует большое различие между волей всех и общей волей; последняя имеет в виду только интересы общие; первая, составляющая лишь сумму отдельных людей, — интересы частные; но отнимите от суммы этих самых воль крайние в одну и в другую сторону, взаимно друг друга уничтожающие, и оста­ток даст вам общую волю.

Когда, в ущерб великой ассоциации, образуются партии и частичные ассоциации, то воля каждой из последних становится общей по отношению к своим членам и частной по отношению к государству; мож­но в таком случае сказать, что голосующих уже не столько, сколько людей, а лишь сколько ассоциаций. Различия становятся менее многочисленными и дают менее общий результат. Наконец, когда одна из этих ассоциаций настолько велика, что она оказывается сильнее всех остальных, то результат есть уже не сумма небольших различий, но одно-единственное различие; и тогда общей воли не существует, и мне­ние, которое побеждает, есть только частное мнение. Обязательства, связывающие нас с обществен­ным организмом, необходимы лишь потому, что они взаимны, и их природа такова, что выполняя их, нель­зя работать для другого, не работая в то же время и для самого себя. Общая воля всегда права, и все по­стоянно хотят счастья каждого из граждан только потому, что нет человека, который не относил бы к себе этого слова «каждый» и который не думал бы о себе, голосуя за всех.

Что же собственно такое акт суверенитета? Это не есть соглашение начальника с подчиненным, но со­глашение целого с каждым из его членов, соглашение законное, потому что оно покоится на общественном договоре, справедливое, потому что оно относится ко всем, полезное, потому что предметом его не может быть что-либо иное кроме общего блага, и прочное, потому что оно обеспечено общественной силой и вер­ховной властью.

И пока подданные подчинены толь­ко такого рода соглашениям, они не повинуются ни­кому, кроме своей собственной воли. Спрашивать поэтому, до какого предела простираются взаимные права суверена и граждан, это значить спрашивать, до какого предела последние могут обязывать самих себя, каждый по отношению ко всем и все по отно­шению к каждому.

Когда я утверждаю, что предмет законов всегда общ, то я подразумеваю под этим, что закон рассмат­ривает подданных как составляющих одно целое, а действия — как отвлеченные; никогда закон не каса­ется ни человека как индивида, ни частного поступка. Так, закон может, конечно, установить привилегию, но он не может дать привилегий поименно тому-то или тому-то; закон может разделить граждан на несколь­ко классов, может даже обозначить признаки, кото­рые дают право на принадлежность к этим классам, но он не может зачислять данных граждан в тот или другой класс; закон может учредить королевское пра­вительство и наследственную преемственность, но он не может ни избрать короля, ни назначить династии; одним словом, всякая функция, которая относится к индивидуальному объекту, не есть дело законодатель­ной власти.

Из этого определения сразу видно, что нет нужды спрашивать ни о том, кто должен издавать законы, так как они являются актами общей воли; ни о том, стоит ли государь выше законов, так как он член государства; ни о том, может ли быть закон несправедлив, потому I что никто не может быть несправедливым по отношению к самому себе; ни о том, как можно быть одновре­менно и свободным и подчиненным законам, так как последние только регистрируют нашу волю.

Даже то, что постановляет верховная власть от­носительно частного предмета, не есть ни в коем слу­чае закон, а лишь декрет. Это акт не суверенитета, а администрации.

Всякое законное правительство — правительство республиканское.

Если исследовать, в чем именно состоит наиболь­шее благо всех, которое должно быть целью всякой системы законодательства, то мы найдем, что благо это сводится к двум важнейшим вещам: свободе и равенству; свободе — потому что всякая частная за­висимость равносильна отнятию у государственного организма некоторой силы; равенству — потому что свобода не может существовать без равенства.

Ни один гражданин не должен быть настолько богат, чтобы быть в состоянии купить другого, и ни один — настолько беден, чтобы быть вынужденным продавать себя. Это предполагает со стороны знатных людей умеренность в пользовании имуществом и влиянием, а со стороны людей маленьких — умерен­ность в своей жадности и зависти.

Исполнительная власть не может принадлежать целому обществу как законодателю или суверену, потому что власть эта выражается только в частных актах, не являющихся законами и, следовательно, не относящихся к области действия суверена, все акты которого могут быть только законами.

Те, которые уверяют, что акт, посредством кото­рого народ подчиняет себя начальникам, не есть до­говор, совершенно правы. Это не что иное, как пору­чение, должность, исполняя которую, начальники, простые чиновники суверена, применяют его именем власть, хранителями которой он их назначил; эту власть суверен может ограничить, изменить, отнять, когда ему угодно, так как отчуждение подобного пра­ва было бы несовместимо с природой общественного организма и противно цели ассоциации.

Итак, я называю правительством, или верховным управлением, законное отправление функций испол­нительной власти, а правителем, или государем, — орган или человека, которым вручена эта власть.

Так как у суверена нет другой власти кроме зако­нодательной, то он действует только через посредст­во законов; а так как законы суть только подлинные акты общей воли, то суверен может действовать, лишь когда народ собран. Скажут, что собранный вместе народ — химера. Это химера теперь, но это не было химерой две тысячи лет назад. Разве люди измени­лись по своей природе?

Охлаждение любви к отечеству, более яркое про­явление частных интересов, огромные размеры госу­дарств, завоевания, злоупотребления правительства привели к учреждению депутатов, или представите­лей народа, в национальных собраниях.

Суверенитет не может быть представлен по той же самой причине, по которой он не может быть от­чуждаем. Он заключается исключительно в общей воле, а воля не может быть представлена: это — или та же самая воля, или другая; середины здесь нет. На­родные депутаты не суть и не могут быть представи­телями народа, они только его комиссары; они ничего не могут постановлять окончательно; всякий закон, ко­торого народ не ратифицировал самолично, недейст­вителен; это даже не закон. Английский народ счита­ет себя свободным; он горько ошибается; он свободен только во время выборов членов парламента; как толь­ко они выбраны, он становится рабом, он — ничто. То применение, которое он делает из своей свободы в краткие моменты пользования ею, заслуживает того, чтобы он ее терял.

Я предполагаю здесь то, что, как мне кажется, я доказал, а именно: что нет в государстве ни одного основного закона, который не мог бы быть отменен, не исключая и общественного договора; потому что если бы все граждане собрались, чтобы разрушить этот договор по взаимному соглашению, то нельзя сомневаться, что расторжение его произошло бы впол­не законно. — (из: Об общественном договоре, или Принципы политического права).