30. Поэтический мир Тютчева.

развлечением от скуки снотворного путешествия и которые я посы­лаю тебе вместо длинного письма...»3. Адресуя стихи своим близким он придавал лирическому «ты» самый интимный смысл; включая сти­хи в письма к жене, сопровождал запиской, советуя ей прочитать поэтические строки наедине, в особый день и час. Стихи означали задушевно-интимное общение. Стихотворения, адресованные поэтам, были формой литературного общения, профессиональной оценки та­ланта друга, заветного смысла его творчества. Лирика Тютчева — к самому себе и другу сердца — в течение десятков лет хранилась в личных архивах, семейных альбомах, ее назначение было подчеркну­то избранническим, индивидуально-личностным. Но ее воздействие было глубоким, о чем свидетельствуют и сам факт бережного и дли­тельного хранения стихотворений, и восхищенные отзывы тех лиц, которым поэт посвятил или послал свои творения.

Иную общественную роль выполняли стихотворения-отклики на события социально-исторической жизни. Они прочитывались на бан­кетах, раутах, собраниях, печатались в газетах, а нередко распростра­нялись в списках. Общественный резонанс этих стихотворений был сильным, но скоропреходящим.

Относясь к своим стихам с аристократическим, может быть и внешним, пренебрежением, Тютчев чрезвычайно высоко ставил поэ­зию, говоря в одном из своих самых задушевных писем, что больше всего на свете он любит свою жену, отечество и поэзию. Таковы его ценностные ориентиры!

Расцвет философской лирики. Картина Вселенной в поэзии. Как сложившийся лирик Тютчев заявил о себе в первых журнальных публикациях (в «Галатее» С. Е. Раича, «Деннице» М. А. Максимовича) в самом конце 20-х — начале 30-х годов. С этого времени начинается расцвет его философской поэзии.

Главный пафос творчества поэта — в проблемах истоков, корней бытия: что такое Вселенная и Земля? Каковы тайны рождения и смерти? В чем могущество первородных стихий? Как разгадать глу­бинный смысл Времени, Пространства, Движения? Какое место зани­мает Человек в мире и какова его Судьба? Тютчев как бы возвращает­ся к исконным вопросам, волновавшим людей еше на заре их сущес­твования и отраженным в легендах, обрядах, мифах и сказках. Ста­ринные образы Матери-Земли, Океана, Солнца, Дня и Ночи, Смерти, Сна, Любви, Человека, Судьбы вошли в его поэзию и сделались цен­тральными.

В стихах Тютчева сформировалась своеобразная эстетика роман­ тизма. Его творчество несет на себе печать той эпохи, когда романти­ ческие страсти во многом уже перегорели и эстетические критерии определяли по творчеству Пушкина. Романтические принципы Тют­ чева лежат не на поверхности его поэзии (они не в экзотике и экстра­ вагантности образов и настроений, не в экзальтации чувств, идеализа- ции средневековья, мистике и фантастике), а ушли в глубину поэти­ческого сознания, эстетического восприятия действительности.

Романтическая поэзия Тютчева устремлена в сферу идеалов. Поэт умеет своими стихами передать красоту природы и внутреннего мира человека, раскрыть то, что он любит, что вызывает у него восторг, перед чем он преклоняется, на что направлены его желания и нрав­ственные цели. В его поэзии содержится богатая и сложная гамма романтических стремлений, чувств и впечатлений. Та романтика, ко­торую поэт воспринял из жизни и ввел в свои стихи, заключена в непознанно-сокровенном, в таинственно-волшебных думах, грезах и снах человека, в «тайнах» жизни природы и человеческой души. Ка­тегория «жизни» была для Тютчева романтической, и в его стихах «жизнь» имеет определение «дивная» и «чудная»: «чудной жизнью ты полна!» (о морской волне), «чудной жизнью он блестит» (о снеге); поэт хочет разгадать «жизнь бессмертную ключа», «жизнь» музыкаль­ною звука, «жизнь невозвратимо пережитую» старых писем, он вос­хищен «дивным миром», развернувшимся перед странником. Роман­тика — в открытии неведомого, в противоположности обычному, в контрастах света и тьмы, в многозначности явлений, в преображениях живого существа и природы, в столкновениях и борьбе природных стихий и человеческих чувств.

Романтический герой его стихов — един, это сам поэт, и в то же время он многолик. Многоликость тютчевского «я» не несет в себе объективной, реалистической типизации. Его лирическое «я» выра­жает различные стороны, движения внутренней жизни поэта. Ли­рический субъект его стихов — это или философ — поэтический созерцатель природы, или влюбленный, мечтательный юноша, или пророк-предсказатель русских и европейских судеб, или трагическая личность с истерзанным сердцем, или странник на жизненных до­рогах.

Поэт-философ хочет познать «универсум», разгадать загадку при­роды-сфинкса. Отсюда космическая обобщенность его образов и кар­тин, чуть ли не бесконечно расширяющийся радиус действия авторс­ких метафор. В тютчевской поэтической космогонии, создававшейся на основе романтического идеализма, выражен диалектический взгляд на мировое бытие как на столкновение и сочетание двух противопо­ложных начал: света и тьмы, гармонии и дисгармонии, реального и сновидений, космоса и хаоса.

В философской лирике Тютчева выделяются «поэзия дня» и «поэ­зия ночи». Его «поэзия дня» рисует космос (в античном понимании этою слова) как светлый, вечно молодой, радостный, гармонический, телесный и одухотворенный мир:

Утро в горах Лазурь небесная смеется. Лишь высших гор до половины

Ночной омытая грозой. Туманы покрывают скат,

И между гор росисто вьется Как бы воздушные руины

Долина светлой полосой. Волшебством созданных палат.

(I. 42)

Поэт слышит «вечный хор» в природе, она для него — орган пою­щий, день сияет, как «блистательный покров», природа светится из­нутри, освещенная огнем солнца. Природа не мираж, не призрачный фантом, она реальность мира, и именно ее реальность в противовес бесплотно-духовному привлекает Тютчева как поэта. В пластических образах он стремится запечатлеть ее формы и краски, ее бытие в пространстве и во времени. И все же в лирике природы Тютчева не реализм, а обективно-романтическая устремленность. Он не раство­рил образы природы в поэтическом «я», скорее наоборот, его лири­ческий герой — философ-созерцатель — растворяется в «животвор­ном океане» природы:

Игра и жертва жизни частной! Приди, струей его эфирной

Приди ж, отвергни чувств обман Омой страдальческую грудь —

И ринься, бодрый, самовластный, И жизни божеско-всемирной

В сей животворный океан! Хотя на мигпричастен будь!

(«Весна». I, 112)

В поэзии 30-х годов Тютчев рисует не конкретную местность, а обобщенный образ Матери-Земли, ее могущественных стихий — воды, огня и воздуха. Из них первая — самая древняя и самая могу­щественная; вода погубит в конце концов землю, она подвижно-из­менчива, вечно движущаяся, как время, как жизнь человека. Огонь — стихия опасная и благодатная одновременно, его родина — небо; он проникает всюду — в природу и в сердце человека. Воздух — особен­но благостная, чистая и легкая стихия, объединяющая все живое, ведь жизнь — это дыхание. Природные стихии связаны друге другом, есть таинственные подобия в их бытии: огонь солнца, как «перлы», све­тится в струях дождя, фонтан «пламенеет», небо — «твердь пламен­ная», «фунт», «река воздушная... течет» между небом и землей. В этих аналогиях, связях, взаимопроникновениях заключается жизнь природы, ее полный красоты и обаяния светлый мир.

Стихотворения Тютчева музыкальны, живописны и сценичны. Поэт видит, как открывается и закрывается занавес, то обнажая, то скрывая мировые «спектакли». Времена года — это мировые действа, которые так любит поэт. Он создал целый цикл о весне. «Весенние воды» — прелюдия праздника природы, первые его вестники. Лири­ческое движение поэтической мысли Тютчева соответствует движе­нию в природе от апрельского бурного таяния снегов (первая и вто­рая строфы) к майским тихим, теплым дням (третья строфа). Поэти­ческий мир Тютчева полон звуков, шумов, голосов, веселого оживле­ния:

Еше в полях белеет снег. Они гласят во все концы:

А водь! уж весной шумят — «Весна идет, весна идет!

Бегут и будят сонный брег. Мы молодой весны гонцы,

Бегут и блещут и гласят... Она нас выслала вперед!» .

(I, 60)

Шумы природы поэт умеет передать самим звучанием стихов, ис­пользуя аллитерации: «бегут... будят... брег... блещут», «гласят... гла- сят... гонцы», «весна... весна.... весны... выслала вперед!» — будто в праздничные трубы природы трубят ее глашатаи. Последняя строфа в стихотворении — весеннее успокоение — «цветущее блаженство мая», как определил поэт этот месяц в другом стихотворении. Здесь же он создал фольклорный в своей основе образ «молодой Весны», шествующей за своими бегущими глашатаями и ведущей за собой «майских дней / Румяный, светлый хоровод», который «толпится ве­село». Образ хоровода, вызывающий серию крестьянских ассоциа­ций, накладывает на тютчевскую весну печать народности. А «Весен­няя гроза» — это подлинный мадригал, посвященный природе: «Люб­лю грозу в начале мая...»

Тютчевское лето — тоже часто грозовое: «В душном воздуха мол­чанье...», «Как весел грохот летних бурь...», «Не остывшая от зноя...», «Неохотно и несмело...». В последнем стихотворении выразительно представлена сцена грандиозной мировой мистерии: место действия — земля и небо, они же главные персонажи; гроза — их сложные и противоречивые взаимоотношения. Через все пять строф проходит вертикально развертывающийся «спектакль» между небом и землей. «Действующие лица» высшей сферы— Солнце, Туча, Ветер, Гром, Молния, Вихрь; а внизу — зеленеющие нивы, поля, земля. Поэта ув­лекает динамика взаимоотношений, разнообразие «дивного мира»: ветер порывист, пламень молнии летучий, пыль вихрем летит, а земля в смятении; природа полна громких звуков, громовых раскатов и яр­ких красок — «зеленеющие нивы», «синяя молния», земля в «си­янье». И снова поэт дает почувствовать приближение праздника: кра­сит природу этот грозовой гнев — «Зеленеющие нивы / Зеленее под фозой». «И в сиянье потонула / Вся смятенная земля».

Новое действо мистерии природы — осень, поэт создал целый цикл стихов и о ней. Особенность тютчевского взгляда на природу — внимание к особым минутам, часам, периодам ее жизни: «Есть в осени первоначальной / Короткая, но дивная пора...», «Как поздней осени порою / Бывают дни. бывает час...», «Есть в светлости осенних вечеров/ Умильная таинственная прелесть...» «Хрустальная» про­зрачность осени, недолговечность ее светлых дней особенно умиляют поэта, и в стихотворениях об этом времени года он выразил свои заветные настроения и мысли о человеческом смирении, кротости, красоте жизни даже в страдании.

Зимнее действо природы — в стихотворении «Чародейкою-Зи­мою...» Доброму гению Юга в поэзии Тютчева противопоставлен Се­вер-чародей или чародейка-Зима. Зимнее «чудо» совершается в со­стоянии волшебного сна природы. Музыка стихов и строф имитирует магические действия чародейки, которая чертит волшебные круги, кольца, очаровывая, гипнотизируя, пофужая в сон. Кажется, что кол­довство волшебницы воспроизводят парные, кольцевые, перекрест­ные рифмы, повторы, почти тавтологии: «околдован... околдован... очарован»; «весь опутан, весь окован»; «неподвижною, немою». Рит­мический рисунок рифм необычайно причудлив. Рифма «чародей-кою-Зимою» обвила всю строфу, миновав лишь второй стих, но пер­вое слово этой строки («околдован») положило начало звучанию, ко­торое перебрасывается во вторую строфу, обвивая концы стихов и проникая внутрь; «околдован» звучит не только в словах, но и в отдельных звуках слов: «он», «сном», «волшебным». Стихи заворажи­вают своей музыкой, «колдуют». Третья рифма, начавшая свой путь в середине третьего стиха первой строфы («снежной»), пробежала к началу пятого («чудной»), окольцевала вторую строфу («живой-пухо­вой»), а за ней и третью («косой-красой»); последняя строчка стихот­ворения по форме, по смыслу повторила первую — и круг замкнулся: «чародейкою-Зимою» — «ослепительной красой».

Другая разновидность пейзажной лирики Тютчева — «ночная поэ­зия» 20—30-х годов с центральным образом хаоса («Видение», «Как океан объемлет шар земной...», «О чем ты воешь, ветр ночной...», «Сон на море», «Как сладко дремлет сад темно-зеленый...», «День и ночь»). Хаос прозревает поэт во вселенской жизни:

Как океан объемлет шар земной. Земная жизнь кругом объята снами; Настанет ночь — и звучными волнами Стихия бьет о берег свой.

То глас ее: он нудит нас и просит... Уж в пристани волшебный ожил челн; Прилив растет и быстро нас уносит

В неизмеримость темных волн.

Небесный свод, горящий славой звездной. Таинственно глядит из глубины, — И мы плывем, пылающею бездной

Со всех сторон окружены. (I, 52)

Хаос бестелесен («мир бестелесный, слышный, но незримый, / Те­перь роится в хаосе ночном»), он бессознателен и иррационален: когда «густеет ночь, как хаос на водах, / Беспамятство, как Атлас, давит сушу»; во время бури на море человек находится во власти хаоса в состоянии сна; «океан» хаоса — это океан снов («Как океан объемлет шар земной...»). Хаос — стихия, не знающая ни времени, ни простран­ства, стихия темная, ночная («хаос ночной», «густеет ночь, как хаос», лишь ночной ветер «поет» про хаос), мертвящая, мертвая и страшная.

Тютчев нередко пишет «о двойной бездне», «двух беспредельное -тях»: беспредельности природных, реальных стихий и беспредель­ности нереального хаоса, грез («Сон на море»). Мировое бытие есть «бодрствование» и «сон», материальность и бестелесность, свет и тьма. Живой телесный космос и мертвящий бестелесный хаос — две силы, в равной мере могущественные: ночной хаос свертывает зла-тотканный покров дня, но солнечный огонь разгоняет хаос, как «пар»:

Но не пройдет двух-трех мгновений, Ночь испарится над землей, И в полном блеске проявлений Вдруг нас охватит мир дневной...

(«Декабрьское утро», I, 185)

Космос (природа) и хаос противоположны друг другу, и в то же время в мировом бытии они объединяются. Их объединение составля­ет для Тютчева тайну, загадку мира. Однако результат этого таин­ственного союза проявляется в человеке, который оказывается сыном Земли, и в то же время он «родной» и для хаоса. Слияние человека с гармонической природой — благодатно, слияние с бестелесным хао­сом — страшно и губительно.

Античный пантеизм у Тютчева сочетается с романтическим пан­теизмом шеллинговской школы. В период острых общеевропейских споров вокруг ранних работ Шеллинга Тютчев своими полемически­ми стихами («Не то, что мните вы, природа...» и «Нет, моего к тебе пристрастья...») выступил в защиту пантеизма. Он подчеркнул в нем идею ценности телесного существования и самостоятельности жизни природы:

Не то, что мните вы, природа; Не слепок, не бездушный лик — В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык... (I, 101)

Своеобразие романтического пантеизма Тютчева в том, что он воспел красоту природы, радость телесного бытия, которое видится поэту одновременно и одухотворенным. У него природа «дышит»: «Лениво дышит полдень мглистый...»; она погружается в сон или дремоту: «И всю природу, как туман, / Дремота жаркая объемлет». Природа «трепещет» от прикосновения вечерней прохлады, а утром она радуется и «смеется»: «На всем улыбка, жизнь во всем, / Деревья радостно трепещут, / Купаясь в небе голубом». Природа бывает полна любви и неги, а осенью она тайно страдает, как человек:

Ущерб, изнеможенье — и на всем Та кроткая улыбка увяданья, Что в существе разумном мы зовем Божественной стыдливостью страданья.

(«Есть в светлости осенних вечеров...», I, 65)

И поэт страстно любит этот живой, чувствующий, телесный и одухотворенный мир:

Нет, моего к тебе пристрастья Я скрыть не в силах, мать-Земля! Духов бесплотных сладострастья, Твой верный сын, не жажду я. (I, 88)

Не случайно А. А. Блок воспринимал Тютчева как поэта «светло­го»; действительно, в его онтологических воззрениях чувствуется фи­лософское оптимистическое начало.

Романтический историзм в поэзии. Предмет постоянных фило­софских раздумий Тютчева — история. Он создал субъективно окра­шенный образ былого. Поэт не рисовал эпических исторических по-

лотен, в своих раздумьях и созерцаниях он всегда оставался лириком, и его историзм романтический. Лирический род поэзии останавлива­ет бегущее мгновение бытия, властвуя над ним. Творчество Тютчева было сознательно устремлено к настоящему времени, ведь былое — «было ли когда?» А будущее неведомо: «туман, безвестность впере­ди». Лишь настоящее несомненно: «И жизнь, как океан безбрежный, / Вся в настоящем разлита». Настоящее поэт подвергает тщательному эстетическому, политическому, философскому анализу. Момент ли­рической остановки времени он запечатлел в стихе «О, время, пого­ди!» Если герой Гёте не мог найти мгновение, которому можно было бы сказать: «Остановись, ты прекрасно», то Тютчев его находит неод­нократно: «Так в жизни есть мгновения...», «Пламя рдеет, пламя пы­шет...», «В часы, когда бывает...», «Я встретил вас — и все былое...» — целый цикт о прекрасных мгновениях.

«И вечностью заполнен миг», — провозглашал Гёте. Это открытие делал и Тютчев, и у него миг оказывался приближенным к вечности. В «некие» часы, мгновения в своем воображении поэт отправлялся в странствия по океану столетий. Он вел отсчет времени от «первых дней созданья», от времен «баснословных», мифологических, биб­лейских и постоянно ощущал «дыхание» старины: «Здесь былое чуд­но веет...», «баснословной былью веет...», «минувшим нас обвеет и обнимет...». «Память дальнего былого» особенно значима для поэта. Самое страшное для человеческой души — забвение: «следить, как вымирают в ней / Все лучшие воспоминанья».

Тютчева влечет к себе устойчивое, вечное, то, что начато в глубине веков и продолжено ныне. Вечностью веет не только от мира приро­ды — звездного неба, рек и дубрав, но и от созданий человеческих рук — старинных храмов и дворцов, руин замков и скульптур. Память о дальнем былом побеждает уничтожающее действие времени. Исто­рическая тема в его стихах приобретала вид либо воспоминаний, либо мечты о прошлом, либо грезы-сна, либо сказки-предания. В стихотво­рениях, скорее, субъективное излияние по поводу былого, нежели его конкретный образ. Поэта интересуют не исторические факты, а «дух времени», и через историческую деталь, исторический пейзаж, осо­бую символику он умеет передать дух старины. Таковы его стихотво­рения «Через ливонские я проезжал поля...», «Арфа скальда», «Осен­ней позднею порою...», «От жизни той, что бушевала здесь...».

Тютчев осознавал настоящее сквозь призму «былого» и делал как бы пророческие предсказания. Он понимал диалектическую слож­ность и противоречивость исторического процесса, так же как осоз­навал противоречивость мира, но это осознание было абстрактно-романтическим. Поэт сочетал действительные исторические связи с логикой Промысла, не анализировал, а «провидел», предсказывал, угадывал. Не стремясь определить объективные исторические зако­номерности, Тютчев выдвигал идею рока, действие которого поэти­чески уподоблял бою часов, движению вихря, воды, вечной смене цветения и увядания растений. Рок ведет мировые государства к рас- цвету их культуры и затем к невоскресимому упадку и возникнове­нию нового центра культуры в новом месте. Тютчеву было свой­ственно представление о цикличности мирового исторического про­цесса. Судьбы современной ему Европы и России он стремился по­нять через судьбы античного, особенно древнеримского, мира. Древ­ний Рим периода гибели республики Тютчев рассматривает как вре­мя заката его величия. У поэта — целый цикл стихотворений о Риме: «Цицерон», «МаГапа», «Рим ночью», «Кончен пир, умолкли хоры...», «ЕпсусНса», написанных в разные годы. Тютчевский «античный стиль» должен был передать настроение тревоги, вызванное чувст­вом приближающейся гибели, или настроение грустного и торжес­твенного примирения с неизбежностью гибели былой римской сла­вы, от которой остались лишь «прах», тлен, призраки воспомина­ний.

В стихотворении «Цицерон», которое любили и неоднократно цитировали Брюсов и Блок, выражена как бы концепция понимания взаимоотношений человека с историей. В романтизме Тютчева чело­век соотнесен с историческим процессом. Поэт сумел заставить чита­теля мысленно схватить огромный отрезок времени: от современнос­ти до Древнего Рима. Как видение прошлого, пришедшее из глубины веков, предстает римский оратор. Один человек сопоставлен с целой эпохой:

Оратор римский говорил Счастлив, кто посетил сей мир

Средь бурь гражданских и тревоги: В его минуты роковые!

«Я поздно встал — и на дороге Его призвали всеблагие

Застигнут ночью Рима был!» Как собеседника на пир.

Так!., но, прощаясь с римской славой, Он их высоких зрелищ зритель,

С Капитолийской высоты Он в их совет допущен был —

Во всем величье видел ты И заживо, как небожитель.

Закат звезды ее кровавой!.. Из чаши их бессмертье пил!

(«Цицерон», I, 59)

Человек — «средь бурь гражданских и тревоги»; личность опреде­ляется в эпоху кризиса. В этом стихотворении Тютчева человек не песчинка, исчезающая в бурном море истории, он как будто в поедин­ке с ней. Слова оратора многозначительны, их можно адресовать самому Тютчеву и его современникам: «Я поздно встал — и на доро­ге/ Застигнут ночью Рима был!» Образ ночи России занял видное место в лирике поэта, как и в творчестве многих других писателей той поры. Тютчев осознавал себя человеком, идущим навстречу «бурям и тревогам» гражданской жизни. В нем неизменно жила уверенность в высоком предназначении русского народа, с особой силой выразив­шаяся в знаменитом четверостишии:

Умом Россию не понять. У ней особенная стать —

Аршином общим не измерить: В Россию можно только верить.

(I, 212)

И в стихотворении «Цицерон» позиция автора, по сути дела, про­роческая. Звучит гимн мужеству человека, постигающего историю.

Бессмертие, счастье не в устранении от бурь гражданских, а в учас­тии, в «собеседовании». Человек становится богоравным, когда он имеет смелость видеть, слышать и говорить (ср.: «Они не видят и не слышат, / Живут в сем мире, как впотьмах...» — «Не то, что мните вы, природа...»). Человек призван быть открытым, а не закрытым миру. Приобщение человека к великому историческому свершению дает ему бессмертие. Таков смысл вещаний поэта.

Тема античного Рима в поэзии Тютчева (так же, как и «римский вопрос» в его статьях) имела политический смысл. Поэт считал рим­ский вопрос корнем западного мира. Он не разделял мнения тех ро­мантиков, которые идеализировали Рим как «вечный город» — воен­ной славы в античное время, духовного владычества в средневековье и очага искусства в Новое время. Тютчев заявил о гибели римского могущества. По его мнению, исторический цикл, связанный с влады­чеством Рима, навсегда отошел в прошлое. В историческом процессе настала очередь славян.

Славянская тема либо звучала в стихах Тютчева как бравурно-панегирическая, когда он стремился создать картину будущего, либо развертывалась как трагическое «видение» прошлых страданий сла­вянского мира. К стихотворениям Тютчева присоединяются и его пись­ма, содержащие художественное лирическое начало. В его стихах и письмах появился особый образ — Славянского мира. Опираясь на традиции славянских народов, он нарисовал «портреты» городов — Праги, Варшавы, Москвы, Киева, которые ему очень нравились. Своей жене Тютчев так передавал впечатления от Московского Кремля: «Как бы ты восхитилась и прониклась тем, что открывалось моему взору в тот миг!»6. Ему хотелось показать ей «город в его огромном разнообразии», с «величественным нагромождением, таким разнооб­разным, таким живописным. Нечто мошное и невозмутимое разлито над этим городом»7. Рисуя славянские города, он стремился передать «волшебную», «чудную» их красоту и обращался к живописи икон. Иногда город кажется романтику подобным святому из старинного жития; он «смотрит» «человечески-понятливыми», «пророческими» глазами.

Тютчев формировал романтическую урбанистическую поэзию. Ее признаки: обозрение города сверху, широкомасштабное зрение, субъ­ективно-лирический тон зарисовки, синтез эстетических и истори­ческих подходов, постоянные романтические реминисценции, наме­чающаяся символика или романтического типа олицетворения, сбли­жения города с человеком. Особенно близко к письмам с образами славянских городов стихотворное послание 1841 г. «К Ганке», чеш­скому деятелю, с которым поэт был знаком. В этом послании — ти­пичная для Тютчева широта исторического мышления; романтик обоз­ревает века: «веки мы слепцами были». Но осмысление столетий не

рождает идиллических настроений. Слишком много знает история «вражды безумной», распрей. Главная идея стихотворения — дружба славянских народов:

Вековать ли нам в разлуке? Не лора ль очнуться нам И подать друг другу руки, Нашим кровным и друзьям? (I. 302)

Тютчев находит решение наболевшей проблемы в отказе от исто­рических ошибок, вызванных разъединением славян. Он создает жи­вописную картину дружески разговаривающих славянских столиц и в целом Славянской земли:

Рассветает над Варшавой, Киев очи отворил, И с Москвы золотоглавой Вышеград заговорил!

(I, 303)

К более поздним стихотворениям 1860—70-х годов с образом Сла­вянского мира относятся: «Славянам» («Привет вам задушевный, братья...»), «Славянам» («Они кричат, они грозятся...»), «Великий день Кирилловой кончины...», «Чехам от московских славян», «Гус на костре», «Два единства» и др. Получился цикл страстных публи­цистических произведений. Славянский мир рассматривается авто­ром как явление пространства, времени и как духовное единство. Его пространственный облик, географические приметы — Коссово поле, Белая Гора, Москва, вообще просторы Славянщины — «горы, степи и поморья». Временное измерение этого мира еще более масштабно: тысячелетняя годовщина Кирилла, первосвятителя славян, обозначи­ла веху, а затем «чрез целый ряд веков» прошла борозда трудов этого святого. В стихах Тютчева появилось понятие «славянское самосоз­нание», которое раскрывалось в связи с его размышлениями о родной речи, о деятельности Кирилла, Ломоносова, Ганки (поэт отнюдь не уравнивал их заслуги); он включал в это самосознание чувства досто­инства и гордости, духовной свободы и необходимости дружеского единения. Отвечая полемически на слова Бисмарка, провозгласивше­го, что «единство... быть может спаяно железом лишь и кровью», Тютчев противопоставил ему миролюбивую позицию: «Но мы попро­буем спаять его любовью, — /А там увидим, что прочней...» («Два единства», I, 384).

В рассматриваемом цикле выделяется стихотворение «Гус на кос­тре». Поэт сочетает здесь публицистические и живописные принци­пы. «Гус на костре» —не только пламенное ораторское выступление, но и страшная картина из истории чешского народа. Изображенный здесь конфликт человека с темной толпой имеет нравственную и религиозную основу, а конкретное выражение и результат его — сож­жение человека на костре при молчаливом попустительстве толпы, «темного мира», более того, при его изуверски-ханжеском СОДеЙСТ-вии. Тютчев не забыл исторического предания о «старице простой», бросившей «вязанку дров, как лепту, на костер».

Герой сцены — выдающаяся историческая личность Ян Гус; он не раскрыт в индивидуальных качествах своего характера. Для замыс­ла поэта важно то. что он «праведник великий», сожженный «темным миром» служителей Зла. Его праведность дана в двух сферах проявле­ния: в отношениях с народом и с Христом; Гус не изменяет «ни богу, ни народу». Трагизм его гибели не только в муках страшной смерти, но и в страданиях за правду, в праведнической невозможности изба­виться от сожжения, изменив ей; трагизм — в молчаливом участии народа, «гнетомого люда»: «народ столпился гуще», «все молчит». Тютчев не уточнил конкретно-историческую ситуацию гибели Яна Гуса в Констанце среди врагов, в изоляции от чешских единомышлен­ников, он умолчал о гуситских войнах. Но, напоминая о героическом подвиге Яна Гуса, а слушатели стихотворения неизбежно вспоминали о последующих исторических событиях в Чехии, поэт хотел выразить идею необходимости протеста против социального и национального гнета. Это слово он повторил трижды: «гнетущий люд», «люд гнето-мый», «цепь... гнетущая», которую нужно разорвать (имеется в виду духовная зависимость от католического Рима). Примирению с гнетом автор противопоставил высокий пример чешского героя:

Не изменив ни богу, ни народу. Боролся он — и был необорим — За правду божью, за ее свободу. За все, за все, что бредом назвал Рим. (I, 381)

Поэт отнюдь не идеализировал прошлое Славянского мира, напро­тив, он возлагал надежды на будущее духовное, культурное единение

славян.

До сих пор до конца не уяснена проблема отношений Тютчева к славянофильству. И хотя он пережил разочарование в «колоссе» Рос­сийского государства и позволял себе насмешливые отзывы о Хомя­кове и его кружке, но все же со славянофильскими симпатиями этот поэт никогда не расставался, совмешая их с уважением к западно­европейской культуре.

Проблема «человек и общество». В решении этой проблемы про­явилось присущее Тютчеву движение от романтизма к реализму. Уже в 30-х годах в его стихах появился образ отчужденной личности. Однако в то время поэт больше размышлял об отчуждении человека от природы («Через ливонские я проезжал поля...»), об исконной ограниченности человеческого существования («И не дано ничтож­ной пыли / Дышать божественным огнем» — «Проблеск»). Одновре­менно Тютчев подвергает критике ложную, бессмысленную жизнь холодной, бесчувственной толпы. Его лирический субъект оказывает­ся отчужденным от жизни людей в их массе («Душа моя — Элизиум теней...»), от другого человека («Другому как понять тебя?» — «5иеп- йшп!») и в силу обстоятельств жизни даже от самого себя, собствен­ного облика юности.

Трагический образ отчужденной личности («За нами много, много слез, / Туман, безвестность впереди!..» — «Из края в край, из града в град...») перерастает в 40-х годах в его поэзии в образ ущемленного жизнью, страдающего «маленького человека», и в его стихах возника­ет мотив безвестных скрытых слез:

Слезы людские, о слезы людские, Льетесь вы ранней и поздней порой... Льетесь безвестные, льетесь незримые, Неистощимые, неисчислимые, — Льетесь, как льются струи дождевые В осень глухую, порою ночной.

(I, 127)

Образ страдающего человека все больше социально конкретизи­руется в его стихах конца 40—50-х годов. От осознания слез как символа страдания обездоленных поэт переходит к изображению рус­ской женщины, лишенной счастья («Русской женщине»), затем к образу нищего, которому отказано во всех благах жизни («Пошли, господь, свою отраду...»), и, наконец, к образу русского народа:

Эти бедные селены, Не поймет и не заметит

Эта скудная природа — Гордый взор иноплеменный.

Край родной долготерпенья. Что сквозит и тайно светит

Край ты русского народа! В наготе твоей смиренной.

Удрученный ношей крестной. Всю тебя, земля родная, В рабском виде царь небесный Исходил, благословляя.

(«Эти бедные селенья...», I, 171)

Тема народа в стихотворениях «Эти бедные селенья...» и «Над этой темною толпой...» имела славянофильскую окраску и была со­звучна демократическому сознанию, так как в них выражались тют­чевские поиски нравственного идеала в народе, осуждение угнетате­лей народа и осознание его как носителя общенациональной субстан­ции. Стихотворение «Эти бедные селенья...» сделалось своеобразным лозунгом любви и уважения к русскому народу, принятым и револю­ционными демократами, и писателями с нереволюционными демок­ратическими симпатиями, и — позднее — народниками. Историчес­кая общественная роль народа не осмысливалась Тютчевым конкрет­но, а рисовалась в христианско окрашенной символической картине: народ— это Христос, несущий крест, на котором его распинают. Поэт не показал дифференцированно народную массу. Но важным и Ценным было то, что он увидел в народе положительные обществен­ные силы. Темой «маленького», обиженного жизнью человека и те­мой народа Тютчев сближался с демократическим крылом русской литературы 40—50-х годов. Однако, выразив к народу свою любовь и Уважение, лирический герой поэта не соединил с ним свою судьбу.

Вообще кроткую пассивность Тютчев не считал идеальным при­нципом жизни. Напротив, ему было присуще понимание жизненного назначения человека как бесконечной борьбы во мраке жизни:

Мужайтесь, о други, боритесь прилежно, Хоть бой и неравен, борьба безнадежна! Над вами светила молчат в вышине. Под вами могилы — молчат и оне.

(«Два голоса», I, 142)

В его стихотворениях 60-х годов сохраняется мотив жизни-борь­бы: «Ты — жизнь, назначенная к бою, /Ты —сердце, жаждущее бурь» («Играй, покуда над тобою...»), «И рано с жизнью беспощадной / Всту­пила ты в неравный бой» («При посылке Нового Завета»). Но при­нцип человеческой активности и непримиримости по отношению к враждебным силам и упорной борьбы с ними Тютчев совершенно определенно выдвигал, защищал, но не соотносил с моралью народа. Хотя в одном из писем, размышляя о будущем русского народа, он писал, что наступит в истории тот час, когда народ пробудится и проявит себя вопреки всему и всем. Поэт провидел исторические катаклизмы в России, но полагал, что политическая линия царского правительства должна быть направлена на то, чтобы избежать их.

Поэзия самосознания. «Поэзию самосознания» Тютчева можно назвать «лирикой признаний», и более всего — признаний в любви. Поэт стремится в своих стихах раскрыть глубинное в человеке, вы­плеснуть скрытый в груди человека «огонь», этим «огнем» оказывает­ся любовь. Для тютчевского романтизма характерно не только инди­видуалистическое стремление замкнуться в себе, погрузиться в мир собственных грез, но и альтруистическое желание отрешиться от эго­истического бытия, уйти от самого себя в большой мир природы или к другой личности. По его представлениям, эту возможность открыва­ла любовь. В любовной страсти человек роднится с матерью-приро­дой, подчиняет ей свое существование.

Как психолог-романтик поэт в своей лирике раскрыл два противо­положных внутренних стремления человека: замкнуться в себе и от­решиться от себя. Первая с большой художественной выразитель­ностью представлена в стихотворении, смысл которого пытались раз­гадать многие выдающиеся умы, — «ЗНепишп!»:

Молчи, скрывайся и таи Как сердцу высказать себя?

И чувства и мечты свои — Другому как понять тебя?

Пускай в душевной глубине Поймет ли он, чем ты живешь?

Встают и заходят оне Мысль изреченная есть ложь.

Безмолвно, как звезды в ночи, — Взрывая, возмутишь ключи, —

Любуйся ими — и молчи. Питайся ими — и молчи.

Лишь жить в себе самом умей — Есть целый мир в душе твоей

Таинственно-волшебных дум, ,

Их оглушит наружный шум, Дневные разгонят лучи, — Внимай их пенью — и молчи!.. (1,61)

Осознание ценности личности, неповторимой значимости духов­ного бытия человеческой индивидуальности, необходимости само­познания, даже самодостаточности провозглашено и подчеркнуто по­этом в парадоксальных формулировках: «Молчи, скрывайся и таи...», «Мысль изреченная есть ложь...», «Лишь жить в себе самом умей...». Автор прибегает к афористическим выражениям для утверждения своих этико-психологических выводов. Однако в других стихотворе­ниях, таких, как «Весна», «Как над горячею золой...», «Сумерки», «Странник», он, напротив, страстно желает освободиться от индиви­дуалистической замкнутости личного существования, раствориться в большом мире природы, людей, космического бытия.

Эта двойственность — не только его личное индивидуальное со­стояние, но и общечеловеческое. Лирическое «я» Тютчева — не эм­пирический человек, а человек в своей общефилософской сути. Поэ­тому лирическое «я» легко переходит в «лирическое» «мы» и «вы», в человеческий коллектив.

Романтический психологизм Тютчева гуманен, поэт умеет постичь лучшие свойства внутреннего мира человека. Любовь его лирического героя — всегда нравственное переживание, порочные страсти осуж­дены им и не являются предметом поэтического внимания.

В тютчевской поэзии первой половины 30-х годов идеализируется любовная страсть как переживание, дающее счастье человеку («Сей день, я помню для меня...», «К. Н.»).

Стихотворение «Я помню время золотое...» — воспоминание о юношеской влюбленности; ее аромат — ив утонченности образного рисунка, и в нежной музыке стихов, и в задушевности лирического настроения, и в образе девушки. «Младая фея» касается «младенчес­кой ногой» старинного камня, на «плечи юные» падает «цвет яблонь», ветер «играет» рядом с ней, и она «беззаботно» «смотрит вдаль» — синонимичные слова с единым смысловым ореолом, как музыкаль­ный мотив, объединяют строфы:

Я помню время золотое, И ветер тихий мимолетом

Я помню сердцу милый край: Твоей одеждою играл

День вечерел; мы были двое; И с диких яблонь цвет за цветом

Внизу, в тени, шумел Дунай. На плечи юные свевал.

И на холму, там. где. белея. Ты беззаботно вдаль глядела...

Руина замка вдаль глядит. Край неба дымно гас в лучах;

Стояла ты. младая фея. День догорал; звучнее пела

На мшистый опершись гранит. Река в померкших берегах.

Ногой младенческой касаясь И ты с веселостью беспечной

Обломков груды вековой; Счастливый провожала день:

И солнце медлило, прощаясь И сладко жизни быстротечной

С холмом, и замком, и тобой. Над нами пролетала тень.

(I, 93)

Две лирические волны сливаются в стихотворении — сладость Юных лет. золотого времени молодости с его цветением, игрой, бес­печностью, и горечь, грусть осознания быстротечности золотых часов жизни. Нежную юность оттеняют руины замка, вечереющий день. дымно гаснущий край неба, меркнущие воды реки, пролетающая тень. Распустившиеся яблони уже облетают, сладкий день догорел, и все это «цветущее блаженство мая» отошло в мир воспоминаний, меланхо­лических и светлых.

Идея нравственного служения раз принятому идеалу проходит че­рез творчество поэта, и более чем через три десятилетия, в 1870 г., шестидесятисемилетний поэт под влиянием встречи с «младой феей» юных дней создает стихотворение о любви и верности «Я встретил вас — и все былое...».

Во второй половине 30-х годов в его поэзии любовь — это гроза, способная не только сделать человека счастливым, но и погубить его. В создаваемом в 50—60-х годах «денисьевском цикле», посвященном Е. А. Денисьевой, Тютчев представил это чувство как «поединок ро­ковой». Образ «огня» любви оказался доминантным. Женщина изо­бражена несущей крест страданий во имя любви, подобной горению на костре, и, расставшись навсегда, поэт тоскует о ней, «так пламен­но, так горячо любившей». Страсть рисуется на фоне пожара, между ними — тайное родство. В стихотворении «Последняя любовь» — серия метафор: тепло — свет — любовь — жизнь. Выстраивается логическая цепь, выявляющая этику Тютчева. Смысл жизни — в люб­ви, любовь — это горение, оно рождает мучения, но только так мож­но достигнуть счастья. На костре жизни, костре любви, человек сгора­ет, но и приобретает блаженство, плата за него — смерть. Идея жиз­ни-горения, а не «тления» выходит и за предеЛы любовной лирики Тютчева, превращаясь в его этический принцип, провозглашенный в стихах:

О небо, если бы хоть раз Сей пламень развился по воле, И. не томясь, не мучась доле. Я просиял бы — и погас!

(«Как над горящею золой...», I, 62)

В «денисьевском цикле» намечается отход поэта от романтичес­ких теорий любви. Элементы типизации, объективного психологи­ческого анализа были связаны в поэзии Тютчева с образами любящих. Он представил любовь не как стихию, неподвластную людям, а как чувство, оказывающееся в зависимости от воздействия общества, «тол­пы», «суда людского»; в переживаниях лирического субъекта этого цикла много общего с дворянскими героями, изображенными русской литературой 50—60-х годов, в особенности Тургеневым. В «денисьев­ском цикле» впервые у Тютчева появился объективный образ — дру­гой личности, не сливающейся с его лирическим «я». Это была жен­щина. На смену идеальной «младой фее» его поэзии 30-х годов при­шла реальная женщина. Поэт раскрыл сложный, противоречивый мир ее чувств, в стихах прозвучал ее голос, предстала трагическая судьба.

О как убийственно мы любим, Как в буйной слепоте страстей Мы то всего вернее губим. Что сердцу нашему милей!

(I. 144)

Проблема жизненных путей человека получила у Тютчева кон­кретное и общефилософское раскрытие. Жизнь человека — широкое общение с людьми, с природой, с миром; человек должен вместить в себя много впечатлений, чувств, дум, новых мест, зрелищ, людей. Человек-странник проходит через «веси и грады», «ему отверста вся земля», он странствует «в утеху, пользу, назиданье», и самым гениаль­ным из странников является Колумб, завершивший «судеб некончен-ноедело», открывший «новый мир, неведомый, нежданный». Красота новых земель необычайно влекла к себе поэта. По мысли Тютчева, странствуя, человек уходит от самого себя, от эгоистического «я», и соприкасается с красотой, с большой и разнообразной жизнью — «животворным океаном» природного бытия.

В то же время в духе восприятия мировой жизни во взаимоперехо­дах света и тьмы странствие может приобретать трагический харак­тер. Этот мотив получает у Тютчева символический подтекст. Стран­ствие одновременно оказывается и приближением к природе, и от­чуждением от нее. Человек-путник бредет по жизни, как по жаркой мостовой, не для него цветут прохладные сады, не для него существу­ют жизненные радости. Образ «пути» и бегущего путника, не останав­ливающегося, не оглядывающегося назад, которого словно вихрь ме­тет по дороге, — символ жизни как неустанного поиска лучшего («Где ж в мире лучшего сыскать?»). Трагизм странствия через дни и годы состоит в том, что человек все время оставляет позади себя любовь, блаженство, «все милое», впереди же его ждет лишь «туман, безвес­тность».

Бытие человека Тютчев понимает как неустанное движение. Удов­летворение и счастье приносит жизнь не в микро-, а в макрокосмосе, не в себе, а в большом мире. Общение человека с романтическим макромиром представлено в стихах поэта как многообразное движе­ние в разных сферах: человек бродит по городам и селам, его душа устремляется к звездам, он «идет» через дни и годы. На его сложном жизненном пути сменяются слезы и радости, беды и счастье.

Значение поэзии Тютчева. Система романтической поэзии Тют­чева соприкасается с другими, неромантическими художественными системами: классицизмом, реализмом и импрессионизмом. Класси­ческая ясность образного рисунка, нередко симметричность компози­ции, классическая логика в художественной структуре стихотворения с его единствами места, времени и эмоционального движения позволя­ют назвать его вслед за Н. Я. Берковским «классиком в романтизме». Направленность поэзии Тютчева на реальность, «земные корни» жиз­ни, пластичность картин природы, элементы типизации и реалисти­ческого психологизма в любовной лирике 50-х годов, стихийно фоль­клорные поэтические ассоциации сближают его творчество с реализ­мом середины XIX в. Стремление выразить в стихах нюансы впечатле­ний от действительности, запечатлеть легко ускользающие, меняющи­еся признаки ее, игру света и тени, влияние субъективного состояния человека на воспринимаемый реальный облик жизни ведет Тютчева к Импрессионизму. Он необычайно расширил рамки романтической