13. "Мороз. Красный нос" н.А. Некрасова: быт и миф крестьянской жизни.

«Мороз, Красный нос» (1863) — следующая поэма, обращенная к той же проблеме народности. На сей раз Некрасову удалось так глубоко и проникновенно осветить глухие недра крестьянской жизни, что все созданное им ранее кажется более или менее близкими под­ступами к этому произведению. Однако неожиданно резкое возвыше­ние над прежним уровнем не прошло «гладко»; поэтический голос Некрасова кое-где прозвучал неровно и неубедительно. Это дает о себе знать в главках III и IV первой части, где борются, противодей­ствуют разнородные стили, и неясно еще, какой из них возобладает, свяжет в единое целое остальные главы двух частей поэмы.

Посвящение, адресованное сестре поэта, выполнено в духе тех некрасовских лирических стихотворений, в которых автор выражает свои гражданские тревоги, жалуется на отсутствие сил для борьбы со злом, дает волю чувствам скорби и отчаяния. I и II главки — от стиха «Савраска увяз в половине сугроба» до стиха «Негромко рыдает она» — выдержаны в тоне, характерном для всего развития сюжета в первой части поэмы («Смерть крестьянина»): описательность, непри­крашенное реалистическое воспроизведение народного быта и харак­теров, приглушенное, чуждое патетики сострадание. Но уже следую­щая главка патетична, реалии вдруг уступают место отвлеченностям: «Три тяжкие доли имела судьба...» и т. д. — стихи о женской доле. При этом, что самое неожиданное, где-то в середине главки грозный пафос перебивается какими-то менторскими интонациями, совершен­но несвойственными некрасовским стихам о народных страданиях:

И все мы согласны, что тип измельчал Красивой 1! мошной славянки.

(IV, 79)

«Мы согласны»? Создается впечатление, что Некрасов в данном случае говорит как бы не от своего имени, что автора на минуту подменили откуда ни возьмись ворвавшиеся в поэму праздные славя­нофильствующие говоруны, собравшиеся за круглым столом обсудить качества современных русских «селянок», глядя на них издалека, со стороны и снисходительно-оценочно: в самом деле, «тип измельчал»... И вскоре — начало ГУ главы — слышится возражение прозвучавшему уверенно-пренебрежительному голосу, но опять-таки исходящее слов­но не от Некрасова, а от одного из разглагольствующих гурманов:

Однако же речь о крестьянке Затеяли мы, чтоб сказать, Что тип величавой славянки Возможно и ныне сыскать.

Есть женщины в русских селеньях...

(IV, 80)

Если читатель примет эти слова всерьез, как ключ к поэме, то он, вовсе того не желая, принизит произведение Некрасова. Не для того же поэт «затеял» речь о несчастной судьбе русской крестьянки, чтобы контрастно оттенить все реже встречающийся тип породистой преус­певающей и здоровой женщины из народа и полюбоваться ее славян­скими прелестями! Далее следует знаменитый монолог о красавице крестьянке. В нем прорываются поэтические, искренние, подлинно некрасовские строки, но им еще не дано отделиться от той самоуве­ренно-барственной интонации, которая послышалась ранее. К тому же сказывается некое смакование не лучших черт величавой хозяйки:

У ней не решится соседка Ухвата, горшка попросить;

Не жалок ей нищий убогий — Вольно ж без работы гулять! (IV, 81)

(Такова же, надо понимать, была и героиня поэмы Дарья, пока семью ее не постигло несчастье.) Психологический портрет крестьянки до­полняется некоторыми внешними деталями; резко утрированно (поч­ти на уровне гротеска) дородство идущей в церковь красавицы:

Сидит, как на стуле, двухлетний Ребенок у ней на груди...

(IV, 82)

Следующая за этими словами строфа — последняя в монологе о жен­щинах — в первоначальных вариантах кончалась так: «Рай в доме того семьянина, где баба такая живет», и еще один вариант: «В ку­бышке для свадьбы у сына убогий залишек растет»; но Некрасов предпочел завершить монолог мажорным аккордом в оптимистичес­ки-славянской тональности:

И по сердцу эта картина Всей любящим русский народ! (IV, 82)

Впоследствии поэт сам неоднократно высмеивал подобные речи (спи­чи, тосты) «в народном русском стиле» и в «честь» русского народа. Кончается прославленный монолог о величавой славянке — и вместе с ним кончаются все недоразумения и издержки. Далее до самого трагического финала поэмы лира Некрасова (пользуясь его же выражением) не исторгла ни единого неверного звука. Две сцены на кладбище — когда старик копает сыну могилу и когда хоронят Про-кла, — встреча с юродивым Пахомом, а также сцены в избе — все это написано с поразительной глубиной и выразительностью. Образы людей пластически-наглядны, их видишь и воспринимаешь как жи­вых. Вот, например, деревенский дурак, юродивый Пахом, без цели бегущий по зимнему полю:

Вериги уныло звенели, И голые икры блестели. И посох по снегу черкал (IV, 84)

Самое страшное, что «как живой» лежит и мертвец на столе, в холще-вой рубахе и новых липовых лаптях, с красивым спокойным лицом и бородой до скрещенных на груди рук, подъявших много труда («Ус­нул, потрудившийся в поте! /Уснул, поработав земле!»). Пластичес­кую выразительность Некрасов сочетает с фонической, звуковой:

Всю ноченьку, стоя у свечки, ■/итал над усопшим дьячок. И вторил ему из-за печки Пронзительным свистом сверчок. (IV, 87)

«Стих как монету чекань!» — призывал Некрасов в одном из стихот­ворений. Приведенная строфа дает яркий пример того, что можно назвать чеканными стихами.

Заглавие второй части поэмы совпадает с общим ее названием: «Мороз, Красный нос». Этой части, в отличие от первой, свойственно большое сюжетное и ритмическое разнообразие. Овдовевшая Дарья рубит дрова в зимнем лесу, а воспоминания уносят ее то в монастырь, в который она шла за десять верст по занесенной снегом лесной дороге молиться об исцелении умирающего мужа, то в поле, где она жарким летом работала вместе с ним, тогда еще здоровым, то вспоми­нается трудовая весна — ив воображении проносятся посезонно ме­няющиеся сельские работы и развлечения.

Во второй части появляется фольклорно-фантастический персо­наж— Мороз-воевода. Кстати, фольклорные мотивы Некрасов ис­пользовал и в первой части поэмы (плач, причитания родных, скорбя­щих по Проклу), но это лишь дополняло реалистическую характерис­тику крестьянских обычаев в сфере народно-поэтической культуры. Что же касается Мороза, то функция этого образа иная: он вносит в поэму элемент сказочной фантастики. Впрочем, его появление может иметь и реалистическую мотивировку, или реалистическую оправдан­ность, если истолковать данный эпизод просто как видение замерзаю­щей Дарьи. Диалог Мороза и героини живо напоминает об одной русской народной сказке, где Дед Мороз спрашивает девушку в лесу: «Тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе, красная?», а та отвечает: «Теп­ло, Морозушко!»

У нас нет оснований утверждать, что Некрасов, завершая работу над поэмой, вспоминал древнее учение о трагедии и трагическом, в частности о том, что традиционно именовалось катарсисом (очище­нием, облегчением от чувства сострадания к страждущему трагичес­кому герою). Тем не менее в трагическом финале поэмы есть момент катарсиса — когда героиня забывается смертельным сном:

Какой бы ценой ни досталось Забвенье крестьянке моей, Что нужды? Она улыбалась. Жалеть мы не будем о ней.

(ГУ, 108)

Здесь уже не то сомнительное «мы», которое таким диссонансом прозвучало в начале первой части поэмы. Здесь «мы» — это и сам автор, и читатели, а в следующих строфах к «нам» словно присоеди­няется и замерзающая героиня, в которой безбольно замирает жизнь:

Нет глубже, нет слаще покоя, Какой посылает нам лес, Недвижно, бестрепетно стоя Под холодом зимних небес.

Нигде так глубоко и вольно Не дышит усталая грудь, И ежели жить нам довольно. Нам слаще нигде не уснуть!

(IV. 108)

Эти слова в равной мере относятся и к Дарье, застывающей в «заколдованном сне», и — в виде горького пожелания — к самому поэту, мечтающему о примирении и успокоении.

«Вечные темы» любви и смерти в поэме «Мороз, Красный нос» приобретают совсем иное звучание, нежели в «Коробейниках», где эти темы играли вспомогательную роль, направляя сюжетную линию, украшенную богатейшим стилистическим орнаментом, причем глав­ную ценность составляли именно эти узоры, а не содержательный стержень. Своеобразных стилистических фигур немало и в новой поэме Некрасова, и в них тоже скрыто некое очарование, но все это не заслоняет большого человеческого содержания. Жизнь, неутешное горе, сверхмерное страдание — вот что выступает на первый план.

14. Неведомое в мире М.С. Тургенева.

15. Сюжет "лишнего" человека в творчестве И.С. Тургенева.

16. Сюжет "слабого" человека в творчестве И.С. Тургенева.

17. Человек и мир в «Записках охотника» Тургенева И.С.

В первом номере «Современника» за 1847 г. был напечатан очерк «Хорь и Калиныч», который получил высокую оценку Белинского. Объясняя причину успеха этого очерка, критик писал о том, что Тур­генев «зашел к народу с такой стороны, с какой до него к нему никто еще не заходил»16. Белинский указал, что в очерке ярко нарисованы типы русских крестьян: «Хорь с его практическим смыслом и практи­ческою натурою, с его грубым, но крепким и ясным умом, с его глубо­ким презрением к «бабам»... — тип русского мужика, умевшего со­здать себе значащее положение при обстоятельствах весьма небла­гоприятных. Но Калиныч — еще более свежий и полный тип русско­го мужика: это поэтическая натура в простом народе»17.

Успех очерка «Хорь и Калиныч» окрылил Тургенева. Вскоре в «Современнике» появился ряд других очерков, в которых автор с большим мастерством раскрыл многие стороны провинциального быта, познакомил читателей с жизнью людей различных состояний и званий. Всего в «Современнике» за 1847—1851 гг. был напечатан 21 очерк. Прибавив к этому циклу очерк «Два помещика» и разделив весь цикл на две части (по 11 очерков в каждом), Тургенев выпустил в 1852 г. отдельное издание «Записок охотника»18.

«Записки охотника» по достоинству могут быть названы художес­твенной летописью русской народной жизни. Основная тема их — взаимоотношения крестьян и помещиков при крепостном праве. О жизни крестьянства, о судьбах людей из простого народа, о гибели народных талантов, о жестокости старост и помещиков одновремен­но с Тургеневым писали Д. В. Григорович и А. И. Герцен.

Григорович в повести «Деревня» («Отечественные записки», 1846 г., № 11) рассказал о судьбе бедной сироты, которую по произво­лу старосты выдали замуж за негодяя, а в повести «Антон-Горемыка» («Современник», 1847 г., № 11) описал трагедию русского крестьяни­на, наделенного подлинной человечностью, большими и добрыми чув­ствами.

В повести «Сорока-воровка» («Современник», 1848, № 2) Герцен направил основной удар против крепостного права, которое подавля­ет все лучшие качества в человеке, губит народные таланты. Судьба провинциальной актрисы, рассказанная в повести, — гневное обли­чение крепостнической действительности.

Тургенев во многом перекликается с Герценом и Григоровичем, и это вполне естественно, так как все они принадлежали к натуральной школе, придерживались ее основных идейных и художественных при­нципов. Однако, в отличие от Григоровича, которого интересовала главным образом тема крестьянского быта, Тургенев сосредоточил основное внимание в «Записках охотника» на темах социальной не­справедливости в отношениях помещиков к крестьянам и поруганно­го человеческого достоинства русского мужика. Нетрудно заметить, что с наибольшей остротой эти темы раскрываются в очерках, кото­рые были написаны до 1848 г., т. е. до смерти Белинского. К ним относятся «Ермолай и мельничиха», «Однодворец Овсяников», «Бур­мистр», «Контора», «Малиновая вода» и некоторые др.

В своих «Литературных и житейских воспоминаниях» Тургенев так определяет главную идею «Записок охотника»: «Я не мог дышать одним воздухом, оставаться рядом с тем, что возненавидел; для этого У меня, вероятно, недоставало надлежащей выдержки, твердости ха­рактера. Мне необходимо нужно было удалиться от моего врага затем. этот имел определенный образ, носил известное имя: враг этот был — крепостное право. Под этим именем я собрал и сосредоточил все, против чего я решился бороться до конца — с чем я поклялся никогда не примириться» (С. 10, 261).

Тургенев изображает в непривлекательном виде помещиков-кре­постников различных рангов и ориентации, начиная от «известного хлебосола, богатого вельможи старого веку» графа Петра Ильича («Малиновая вода») — самодура, страстного любителя псовой охоты, банкетов, фейерверков, катаний, и кончая помещиками нового вре­мени — владельцем степного конного завода Анастасеем Ивановичем Чернобаем («Лебедянь») или ростовщиком Гарпенченко, скупающим дворянские имения с аукциона («Однодворец Овсяников»). Жесто­кость и эгоизм помещиков, их самодурство и вопиющее пренебреже­ние к крестьянам, нежелание считать мужика человеком, роскошь и расточительство, обеспечиваемые ценой ущемления жизненных ин­тересов народа, — все это нашло самое резкое обличение в «Запис­ках охотника».

В очерке «Однодворец Овсяников» сатирически развенчан дед рассказчика, человек властный и жестокий. Автор характеризует его через поступки и жесты. Вот однажды он выехал верхом и, указав движением руки на клин крестьянской земли, сказал: «Мое владе­ние», — и завладел им навсегда. Сколько за этим скупым жестом кроется трагедий тех крестьян, чья земля грабительски отобрана без­душным самодуром! Но зато как трогательно нежен и заботлив этот человек по отношению к собакам! Когда умерла его любимая собака Миловидка, он с музыкой похоронил ее в саду «и камень с надписью над псицей поставил».

Смешное зрелище представляет помпезный выезд помещиков-са­модуров на охоту. Так, в очерке «Малиновая вода» граф Петр Ильич, любитель пышных пиров при оглушительном громе музыки, превратил свой выезд на охоту в торжественную церемонию. Какое убожество мысли и чувства кроется за этим псевдорыцарским великолепием рус­ского барина! Культурный горизонт этого «вельможественного челове­ка» ограничивается выписыванием «ладеколона» из Парижа, содержа­нием «матресок» и устройством банкетов для солидных столичных особ.

Наибольшей глубины обобщения достигает писатель в обрисовке «гуманного» помещика Пеночника («Бурмистр»), в котором гениаль­но воплощены черты либерала на западноевропейский манер. Арка­дий Павлович Пеночкин — молодой помещик, гвардейский офицер в отставке. Дом у него построен по плану французского архитектора, люди одеты по-английски. Сам он человек воспитанный, образован­ный, побывавший в высшем свете, до крайней степени опрятный. Пеночкин объявляет себя поклонником Эпикура, любит музыку, гово­рит голосом мягким и приятным, держит завитого камердинера в голу­бой ливрее с гербовыми пуговицами. Одним словом, это, как говорит-ся, воплощение культурности, цивилизации, высшей гуманности не под стать какому-нибудь грубому Зверкову. Однако, когда случайно завалилась телега и задним колесом повару придавило желудок, «гу­манный» Аркадий Павлович, этот, по выражению Белинского, «мер­завец с тонкими манерами», нисколько не беспокоясь о здоровье человека, велел лишь спросить, целы ли у него руки.

Таковы помещики в изображении Тургенева.

С огромной теплотой, сочувствием и проникновенностью пишет автор «Записок охотника» о русском крестьянине. Писателя волнует бесправное положение крестьян, судьбы которых определены словами однодворца Овсяникова в одноименном очерке: «С мужиком, как с куклой, поступают: повертят, повертят, поломают да и бросят. И при­казчик, крепостной человек, или управитель из немецких уроженцев, опять крестьянина в лапы заберет». А между тем крестьянин изобража­ется в очерках как человек, наделенный настоящим природным умом, добрым и отзывчивым сердцем, преисполненный различных талантов.

В очерках «Свидание». «Певцы» (1850), «Бежин луг», «Касьян с Красивой Мечи» (1851), «Живые моши» (1874) и других автор обра­тил внимание читателя на высокий моральный облик крестьянина, раскрыл внутренний мир его, показал крестьян тонкими ценителями природы, умеющими воспринимать ее поэтически. Благороден облик молодой крестьянки Акулины, полюбившей избалованного камерди­нера богатого барина («Свидание») и в день расставания принесшей для него пучок голубеньких васильков, перевязанных тоненькой тра­винкой. «В ее грустном взоре было столько нежной преданности, благоговейной покорности и любви. Она и боялась-то его, и не смела плакать, и прощалась с ним, и любовалась им в последний раз; а он лежал, развалясь, как султан, и с великодушным терпением и снисхо­дительностью сносил ее обожание» (С. 3. 245). Разве мог понять он, впитавший в себя черствость и жестокосердие своих господ, эту глу­бокую поэтическую натуру Акулины, эту ее любовь, перешедшую в молчаливое обожание, это глубокое горе при вести о расставании, наконец, ее горячую искреннюю просьбу: «Хоть бы доброе словечко мне сказали на прощанье; хоть бы словечко мне сказали, горемычной сиротинушке»? (С. 3, 247).

Самобытной русской силой веет от талантливого народного певца Якова Турка («Певцы»). Когда Яков запел народную песню «Не одна во поле дороженька пролегала...», все слушатели замерли. В его голо­се «была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь. Рус­ская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны... <...> Он пел, и °т каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широ­ким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в беско­нечную даль» (С. 3, 222).

А каким поэтическим ореолом окружил автор пятерых крестьянс­ких мальчиков в очерке «Бежин луг»! Вот они сидят ночью вокруг костра и рассказывают друг другу страшные истории об утопленни­ках, о покойниках, о домовых. Небольшой «котельчик» с картошкой висит над костром. И с какой симпатией, любовью, подлинной гуман­ностью раскрывает Тургенев глубокий внутренний мир этих бедных, одетых в зипуны и лапти, но одаренных поистине поэтической фанта­зией мальчишек! Не менее впечатляют и волнуют нас своим глубоким пониманием природы Касьян с Красивой Мечи из одноименного очер­ка и Лукерья из очерка «Живые мощи».

Некоторые критики утверждали, что Тургенев, поэтизируя героев из народа, простых крестьян, не показал их протеста, борьбы. Однако ряд фактов свидетельствует об обратном: не смирение и покорность крестьян перед власть имущими проповедует писатель. Сообразуясь с историческими условиями, он запечатлел различные, возможные в те годы формы крестьянского протеста против помещиков. В очерке «Бурмистр» крестьяне жалуются своему барину на притеснителя — бурмистра Софрона, который двух сыновей «без очереди в некруты отдал, а теперя и третьего отнимает», «последнюю коровушку со дво­ра свел» и хозяйку избил, называют Софрона «собакой, а не чело­веком» и утверждают, что «такой собаки до самого Курска не на­йдешь».

В очерке «Бирюк» забитый и обездоленный крестьянин, разорен­ный помещиком до последней степени, вдруг словно пробуждается и ропщет на свою жизнь. Свой гнев мужик изливает на лесника, не понимая, что перед ним тоже подневольный раб, который «должность свою справляет» и с которого строго взыщет барин за каждое сруб­ленное дерево. «Не стану я молчать, — говорит он Бирюку, — все едино, — околевать-то. Душегубец ты, зверь, погибели на тебя нету... Да постой, недолго тебе царствовать! Затянут тебе глотку, постой!»

Наиболее острая форма крестьянского протеста отразилась в заду­манном писателем очерке «Землеед». В письме П. В. Анненкову от 25 октября (6 ноября) 1872 г. Тургенев пишет о «Землееде»: «В этом рассказе я передаю совершившийся у нас факт — как крестьяне умо­рили своего помещика, который ежегодно урезывал у них землю и которого прозвали они за то землеедом, заставив его скушать фунтов 8 отличнейшего чернозему. Сюжетик веселенький, как изволите ви­деть...»19.

В «Записках охотника» Тургенев выступил как непревзойденный мастер русского пейзажа. По выражению Белинского, он «любит при­роду не как дилетант, а как артист, и потому никогда не старается изображать ее только в поэтических ее видах, но берет ее, как она ему представляется. Его картины всегда верны, вы всегда узнаете в них нашу родную, русскую природу»20. И действительно, большинство пейзажей в «Записках охотника» — это великолепные картины рус­ской природы, преимущественно лесостепной полосы Орловской и

Калужской губерний: широкие равнины и распаханные поля, переме­жающиеся оврагами и извилистыми речками; березовые и липовые роши с их неповторимым ароматом; леса, богатые всякой птицей. Тургенев как наблюдательный охотник знает и характерные звуки леса, и поведение птиц: он наблюдает и засыпающих зябликов, и неугомонных дятлов, и порхающих горихвосток. Он различает голоса пернатых обитателей леса: и звонкий голос пеночки, похожий на свист, и печальный крик иволги, и особое карканье и шипенье валь­дшнепа, понятное только охотнику («Ермолай и мельничиха»).

При всей этой почти абсолютной достоверности описаний приро­да поэтизируется в силу присущего автору лиризма. Тургенев унасле­довал от Пушкина удивительную способность извлекать поэзию из любого прозаического явления и факта.

Особенно поэтичны в «Записках охотника» лирически окрашен­ные летние пейзажи: июльское утро с росистой, побелевшей травой и воздухом, напоенным свежей горечью полыни, медом гречихи и «каш­ки» («Лес и степь»); вечерний лес, преображающийся под лучами заходящего солнца; знойный полдень с его неповторимой тишиной и, наконец, незабываемые ночные краски, шорохи и запахи, которые автору дороже всех красот Италии и Швейцарии, Германии и Фран­ции. Пейзаж в «Записках охотника» динамичен и соотносится с субъ­ективным состоянием автора и его героев. Он почти всегда преломля­ется в их восприятии. Вот как пишет автор о вечернем лесе: «...Алый свет вечерней зари медленно скользит по корням и стволам деревьев, поднимается все выше и выше, переходит от нижних, почти еще голых, веток к неподвижным, засыпающим верхушкам...» («Ермолай и мельничиха»).

Нередко лирические нюансы при описании природы усиливаются с помощью прямых авторских замечаний или эмоциональных оценок. Так, в очерке «Стучит!» просто перечисленные компоненты пейзажа сопровождаются волнующей патриотической оценкой: «То были раз­дольные, пространные, поемные, травянистые луга, со множеством небольших лужаек, озерец, ручейков, заводей, заросших по концам ивняком и лозами, прямо русские, русским людом любимые места, подобные тем, куда езживали богатыри наших древних былин стре­лять белых лебедей и серых утиц».

В «Записках охотника» Тургенев обрел свою собственную реалис­тическую художественную манеру, вполне нашел себя как художник. Сущность этой тургеневской манеры в необычной простоте повество­вания и верности действительности и в то же время — в особом лирическом воодушевлении художника, которое неизбежно переда­ется читателю. Любой жизненный факт, явление, вещь, которые по­падают в поле зрения писателя, он поворачивает к читателю поэти­ческими, ранее невидимыми ему гранями, как бы выявляя прекрасное в самых обыкновенных, будничных фактах жизни.

Именно это имел в виду Белинский, который со свойственной ему проницательностью писал: «Он перерабатывает взятое им готовое содержание по своему идеалу, и от этого у него выходит картина, более живая, говорящая и полная мысли, нежели действительный случай, подавший ему повод написать эту картину»21.

Таким образом, сущность художественного метода Тургенева не в натуралистическом копировании действительности, а в тщательном отборе наиболее типичных реальных фактов и особом поэтическом освещении их. Отсутствие в первой половине творчества характеров, созданных исключительно творческой фантазией автора, значитель­ная роль прототипов (особенно при создании «Записок охотника», романов «Накануне», «Отцы и дети») — все это подтверждает спра­ведливость выводов Белинского: «Главная характеристическая черта его таланта заключается в том, что ему едва ли бы удалось создать верно такой характер, подобного которому он не встретил в действи­тельности. Он всегда должен держаться почвы действительности»22. И в «Записках охотника» созданы цельные человеческие характеры, хотя очерки и не являются единым эпическим полотном.

12 августа 1852 г. после выхода в свет отдельного издания «Запи­сок охотника» министр просвещения представил Николаю I особую записку, в которой так характеризовалось произведение Тургенева: «Значительная часть помещенных (в книге) частей имеет решитель­ное направление к унижению помещиков, которые представляются вообще или в смешном и карикатурном, или чаще в предосудитель­ном для их чести виде». В этой же записке министр просил царя уволить цензора князя Львова за то, что им была пропущена книга Тургенева в печать. Увольнение Львова царь утвердил, а Тургенев был сослан в свое имение Спасское-Лутовиново под надзор полиции. По­водом к ссылке послужил некролог о Гоголе, в котором, отдавая честь своему предшественнику и учителю, Тургенев осмелился назвать его великим писателем.