30. Поэтический мир Фета.

Проблема художественного мировидения А. А. Фета. Постанов­ку и решение проблемы движения, эволюции художественного миро­видения, метода Фета затрудняет то обстоятельство, что главные изда­ния его сочинений отнюдь не подчинены хронологическому принци­пу- Сам Фет, а вслед за ним и издатели его сочинений составляли том стихотворений по тематическим и отчасти жанровым принципам; проза поэта печаталась отдельно. В результате воссоздание картины движения художественно выраженных мыслей и эстетических эмо­ций поэта оказывается проблемой, в полном объеме еще не решен­ной. А было ли движение, было ли развитие? Менялся ли художес­твенный метод поэта?

Исследователи его наследия избегают жестких определений. Поэ­зию Фета не рассматривают в рамках романтизма, и не только потому, что он жил не в романтический период литературного творчества. Сама личность поэта отнюдь не романтична, и его обширное прозаи­ческое повествование о собственной жизни, о сельских делах, бес­спорно, имеет реалистический характер. У Фета реалистический взгляд на веши, на быт, на социальные отношения. Тот факт, что реальность жизни даже нравится поэту, отражается в его стихах. Тем не менее без оговорок реалистом Фета назвать трудно, этому мешает тяготение его поэзии к грезам, снам, интуитивным движениям души. Символисты видели в Фете своего учителя. Однако нельзя сказать, что символика всегда оказывается центром его художественной об­разности. Скорее, Фет — импрессионист, но импрессионизма как самостоятельного художественного направления в России еще не было, импрессионизм включался в иные художественные системы. Каков же тип художественного творчества Фета и менялся ли он?

Пытаясь ответить на этот вопрос, обратимся к определениям, ко­торые давали его творчеству современники.

А. В. Дружинин в рецензии на сборник поэта 1856 г.3 писал, что поэзия Фета еще не оценена и не понята по-настоящему читателями. Отстраняя Фета от «ультрареального воззрения» и «дидактического направления», считая, что он не раскроется с такого рода точки зре­ния, Дружинин связывал его творчество с «чистым искусством». Кри­тик поставил перед собой задачу указать на своеобразие Фета как творческой индивидуальности. Решая ее, он не только отрицает дра­матизм в его стихах, но и не находит у него «глубоких мировых мыслей». По мнению Дружинина, Фет — поэт не мысли, а неосознан­ных ощущений. Понимание Фета как поэта ощущений проходит че-

рез всю статью критика. Объяснения Дружинина, по существу, рас­крывают реалистическую основу поэзии Фета: безграничную верность картин природы, «зоркость взгляда, разгадывающего поэзию в пред­метах самых обыкновенных»4. Фет — истолкователь нашей «житейс­кой поэзии»5, «его миросозерцание есть миросозерцание самого про­стого смертного»6. Поэт видит, ощущает природу, и он умеет поймать «неуловимые» ощущения, «мимолетные духовные», «поэтические», «нежные» «ощущения влюбленного юноши». Обобщая свои наблюде­ния, критик утверждает, что дарование автора направлено «на пере­дачу неуловимого в жизненной поэзии7. В понимании сущности поэ­зии Фета с Дружининым сходился В. П. Боткин, называя его «прежде всего поэтом ощущений»8, «преимущественно поэтом впечатлений природы»9, отзывающимся на «самые обыденные» явления, в них от­крывая подлинную красоту. Но и этот критик отказывал поэту в глу­бокомыслии.

Теоретические высказывания самого Фета подтвердили, скорее, мнение дружественной критики.

Фет, обобщая то, что уже сложилось в его творчестве, и то, что он ценил в другом поэте, одобрительно говорил о «чистом созерцании» в поэзии, об объективности творчества: «Строгий резец художника пере­резал всякую, так сказать, внешнюю связь их с ним самим, и воссозда-тель собственных чувств совладал с ними как с предметами, вне его находившимися»10. Лирик искал сюжеты в реальных буднях: «Брось на стул женское платье или погляди на двух ворон, которые уселись на заборе, вот тебе и сюжеты»". Предмет поэзии он отыскивал в реальнос­ти, но объяснял ее по-своему: «У всякого предмета тысячи сторон — и не только одно, данное искусство, но и все они в совокупности не в силах воссоздать всего предмета. Какими, например, средствами повто­рят они его вкус, запах и стихийную жизнь? Но в том и дело, что художнику дорога только одна сторона предметов: их красота, точно так же, как математику дороги их очертания или численность»12.

Фет писал о красоте, разлитой во всем многообразии действитель­ности. Теоретики «чистого искусства» критиковали гоголевское на­правление не за главный эстетический принцип — ориентацию на реальность. — а за «односторонность» и «дидактизм», игнорирование

красоты и поэзии самой действительности, т. е. выступали не против реализма, а против его критической направленности.

Н. А. Добролюбов, в свою очередь, отвергал не сам принцип созда­ния художественного образа у поэтов «чистого искусства», как и М. Е. Салтыков-Щедрин, он не отказывал в художественности стихам Фета и Майкова, а осуждал поэтов этого направления за «ограничен­ность» их поэтической сферы, «узость» содержания их стихов.

Поэзия Фета 40—50-х годов. Художественному мировидению Фета в 40—50-х годах более всего подходит определение «эстетичес­кий реализм». Этот термин принадлежит В. С. Соловьеву; употребляя его в статье «Красота в природе», он вкладывал в понятие «реализм» отрицательный смысл, связывая этот метод с позитивистской филосо­фией и отказывая ему в глубине постижения действительности. На современном этапе развития науки нет необходимости защищать тер­мин «реализм» и сам художественный метод. Для нас важно выяснить его специфику и типологические свойства в творчестве Фета.

Эстетический реализм в стихах Фета 40—50-х годов был действи­тельно направлен на житейское и самое обыкновенное, как верно заметили Дружинин и Боткин. В его стихах встречаются многочис­ленные реалии: «треножник», «жуют волы», «в плотине течь», «доски гнилы», «кот жмурится». Но вся эта повседневность охвачена сферой прекрасного: обыденное освещено лунным или звездным сиянием, утренней зарей (В. С. Соловьев справедливо считал свет первым при­бежищем красоты в природе). Бытовые реалии обрамлены явлениями красоты: струящимися ручьями, реками, озерами (Соловьев утверж­дал, что бегущая вода — один из первых вестников красоты в неорга­ническом мире). И, наконец, у Фета все либо погружено в таинствен­но-музыкальную тишину ночи, этой паузы в природном оркестре, либо озвучено музыкой утра или меланхолического вечера. Это пог­ружение, растворение обыденного в прекрасном рождало особую сис­тему эпитетов и метафор, что позволяло будничное в стихах Фета ощущать как «прелестное», «благодатное», «нежущее», «опьяняю­щее», «осчастливливающее», «очаровывающее».

Становление эстетической системы Фета ознаменовано обращени­ем поэта к национально-специфическому видению красоты в природе. Первое стихотворение сборника 1850 г. начиналось как бы програм­мной для Фета фразой: «Я русский, я люблю молчанье дали мразной / Под пологом снегов, как смерть однообразной...» При переиздании сборника в 1856 г. он убрал эти две декларативные строчки,и стихотво­рение начиналось иначе: «На пажитях немых люблю в мороз треску­чий / При свете солнечном я снега блеск колючий». Действительно, в словах «я русский» в сочетании с фамилией поэта на титульном листе (и учитывая острые его переживания проблемы собственного проис­хождения) была какая-то аффектация, вообще не свойственная Фету. Но, убрав броскую формулировку, он сохранил в стихотворении наци­онально-русское своеобразие видения природы и ее ощущение. Уже в первом сборнике поэта главное место занимает цикл «Снега». Он

многомотивен, здесь будто «поют» и о печальной березе в зимнем одеянии, и о том, как «ночь светла, мороз сияет», и как «на двойном стекле узоры / Начертал мороз»; вьюга, сугробы, зимние свидания, белые улицы, особенно снежные равнины, — все влечет поэта:

Чудна! картина. Свет небес высоких,

Как ты мне родна: И блестящий снег.

Белая равнина, И саней далеких

Полна» луна. Одинокий бег".

Фет признается в любви к особому по своей привлекательности зимнему пейзажу. В его стихах преобладает сияющая зима — в блеске колючем солнца, в бриллиантах снежинок и снежных искр, в снеж­ных огоньках, загорающихся под луной, в хрустале сосулек, зеркаль­ных полыньях, в серебристом пуху заиндевелых ресниц. Ассоциатив­ный ряд в зимних пейзажах обычно не выходит за пределы самой природы, не нуждающейся в человеческом одухотворении. Скорее, она сама одухотворяет и просветляет личность. Именно Фет вслед за Пушкиным стал певцом русской зимы и столь многогранно раскрыл ее эстетический смысл.

В сборниках 1850 и 1856 гг. фетовский эстетический реализм от­нюдь не чужд принципа народности, и, оперируя дружининским поня­тием «ощущение», можно сказать, что поэт окрашивает их наро^ дностью, или фольклоризмом. Он вводит в лирику деревенский пей­заж, сценки из народной жизни, в стихах появляется «дедушка борода­тый», который «на пороге кряхтит и крестится», или ямшик на тройке удалой. Целый цикл посвящен гаданиям. В нем поэт обратился к литературной традиции освоения устного народного творчества Жу­ковским («Светлана») и Пушкиным, нарисовавшим в «Евгении Онеги­не» сцены святочных гаданий. Народный святочный мотив вошел в стихи Фета, отдавшего дань романтической фантастике. В гаданиях Фет находил эстетически интересный для себя как поэта материал.

Вообще очень заметно тяготение Фета к народности в поэзии 1840—1850-х годов. Две лирические струи в его поэзии: музыкально-напевная и описательная. Фет воспринял опыт Жуковского: звуковые и смысловые переклички, семантическая наполненность отдельных звуков, синтаксическая однородность фраз — все способствует на­певности его стихов:

Теплым ветром потянуло, В загородке улеглися

Смолк далекий гул, И жуют волы,

Поле тусклое уснуло. Звезды частые зажглися

Гуртовщик уснул. По навесу мглы.

(150)

Повтор звукосочетания ул в первой строфе, такого выразительного в общем смысловом контексте, вызывает смутные ощущения, пред-

ставление о какой-то протяженности: и движения ветра, и наступле­ния сна, и сумерек, и затихающего гула, и ритмичных движений пос­тепенно успокаивающихся животных. Музыкально звучащее у, будто уходящее в глубину и где-то там замирающее, теряющееся в далеком пространстве, слышится в двух строфах, и к этому звуку присоединя­ется эмоционально наполненное мягкое л, с которым сочетаются во второй строфе чередующиеся ли — лы, убаюкивающие, ласкающие. Этот звук переходит и в третью строфу. Фетовская музыка слов заво­раживает, внушает те эстетические ощущения, которые не укладыва­ются в рационалистические формулировки. В рассматриваемом сти­хотворении нет смысловой символики, воображение поэта творит образы, почерпнутые из конкретной реальности деревенской ночи, но эмоциональная многомерность, широта эстетического зрения, пере­ливы впечатлений, подвижность чувств, чуткость к красоте природы, переданные самим динамичным ритмом стихотворения, — все это делает лиризм глубоким и задушевным, подобным музыке, много го­ворящей человеческому сердцу.

Описательные стихотворения типа «Степь вечером» («Клубятся тучи, млея в блеске алом, / Хотят в росе понежиться поля...») или «Псовая охота» («Последний сноп свезен с нагих полей, / По стоптан­ным гуляет жнивьям стадо...») тоже отличаются поэтической наро­дностью: снова видим родной пейзаж и приметы деревенской жизни. Здесь Фет — самобытный живописец; пятистопный ямб, протяжный метр, содействует лирическому повествованию, описанию увиденно­го. Обилие подробностей осенней жизни или жизни вечерней степи отнюдь не ослабляет высокого лиризма. Он в самой восприимчивой натуре автора, в его всеохватном видении бытия: просторов неба и земли, безбрежной степной дали и звездной выси или панорамы ле­сов, полей и речных долин. Правы были литературные критики, кото­рые говорили, что Фет не мыслитель, — действительно, он необычай­но зоркий созерцатель, способный сочувствовать природе, сопережи­вать ей: он видит природу, слышит ее, ощущает. В стихи вводятся эстетические впечатления.

Эта особенность фетовского мировидения приближает его реа­лизм к импрессионистическим приемам письма, что особенно про­явилось в стихотворении «Вечер»:

Прозвучало над ясной рекою, Прозвенело в померкшем лугу, Прокатилось над рощей немою, Засветилось на том берегу.

(194)

Здесь сочетаются эстетические восприятия реалий вечера. Краски образного рисунка расплываются в неопределенности то ярких, то тускнеющих пятен: ясная река и яркая зарница, но померкший луг и полумрак на берегах; золотые кайма облаков, но они, как дым. И вся картина освещена «голубым и зеленым огнем» зарницы. Зрительные и слуховые ощущения поэта рационально не уяснены: что «прозвуча-

ло»? что «прозвенело»? что «засветилось»? — что-то, нечто неясное, некое теперь уже музыкальное «пятно»; оно появилось и исчезло, где-то затерявшись в природном бытии. Эстетический реализм Фета рано стал тяготеть к импрессионизму.

И, наконец, еще одна особенность мировидения поэта 40—50-х годов, нашедшая отражение в его стихах, — подлинный культ моло­дости, непосредственность, наивность эстетического отношения к действительности. Его лирику, особенно 40—50-х годов, характери­зует своеобразная «детская» тональность, он любит рисовать детей, подростков, юношей и девушек, которые воспринимаются как дети, как «младенцы». Перед читателем развертывается пленительный мир детства и юности с его играми, радостью и смехом. Поэт создает живописный образ юности, еще не утратившей связей с детством, но уже вступающей в новую жизнь. Персонажи его поэзии: «Ее не знает свет. — она еще ребенок...»; «Как молодой души неопытность видна. / Еп шестнадцать лет, его живые взоры...» («К юноше»).

Милая дева-дитя, в белом ты чинно сидишь. Да, ты ребенок еше; но сколько любви благодатной

Светит в лазурных очах мальчику злому вослед! Златоволосый, как ты, на твоих он играет коленях,

В вожжи твой пояс цветной силясь, шалун, обратить. Крепко сжимая концы ленты одною ручонкой,

Веткой левкоя тебя хочет ударить другой.

(«Целый заставила день меня промечтать ты сегодня...», 73)

До самой старости поэт не уставал слагать гимны молодости, ис­кать ее приметы в самой природе, приветствовать в людях:

Покуда на груди земной. Весь трепет жизни молодой

Хотя с трудом, дышать я буду, Мне будет внятен отовсюду.

(«Еше люблю, еше томлюсь...», 101)

В поэзии Фет высказывал свое отношение к юности как к «золото­му веку» человеческой жизни. Но вместе с тем юность осмысливалась поэтом не как кратковременная пора жизни, а как светлые и счастли­вые начала бытия. Они постоянны и даже вечны при условии, если человек умеет их ценить, чувствовать и служить им: «И юности ласка­ющей и вечной в ней помолюсь».

Образы детства и юности у Фета богаты ассоциациями. Эта «золо­тая» пора связана в воображении поэта и с античными временами, которые поняты им как счастливое время младенчества, сочетающее в себе красоту, нравственную невинность и простодушие, открытость любви. Вместе с тем в образах детства и юности можно найти и отзвуки руссоизма — идеализации «естественности» детской души, безыскусственности, безрасчетливой откровенности, близости моло­дого существа к природе. Но Фету чуждо философское противопос­тавление детского чувства и взрослого интеллекта, природы и циви­лизации. Для него детство и юность воплощают главные ценности жизни — красоту, непорочность, детскую «мудрость»:

И сохраню в душе глубоко Двойную прелесть красоты: И это мыслящее око, И эти детские черты.

(«Отъезд», 431)

У поэта есть целый цикл «Детский мир», в стихах которого — счастливые дети и счастливое детство. Дети у Фета — это не объект воспитания и просвещения, как у Пушкина, не противоречивые су­щества, несущие в себе все задатки взрослого — ангельское и сата­нинское, как у Лермонтова, не объект несправедливой социальной эксплуатации, что характерно для Некрасова, не маленькие страдаль­цы — жертвы чудовищных противоречий жизни, как у Достоевского, не умные, нравственно здоровые и взыскательные, как у Л. Толстого. Дети у Фета — прекрасные счастливцы. У Фета, как в античные времена у эллинов, прекрасное нравственно. Для него чрезвычайно важны внеший облик ребенка или юноши, его портрет: «блеск очей», «запылавшие ланиты», «звон речей», резвость и шалости; дети в сти­хах поэта погружены в мир природы, они разговаривают с мотылька­ми, бабочками, цветами и рыбками, играют с ними.

Нередко образ ребенка у Фета слит с образом взрослого «ребен­ка». Сам поэт полон «детской» восприимчивости, он фантазирует, как дитя, образно мыслит, одушевляет природу, замечает в ней то, что обычно доступно видению лишь совсем юного человека.

«Дитя природы» различает «портреты» цветов: первый ландыш «в душистой чистоте своей», колокольчик — «узкодонный, разноцвет­ный на тычинке под окном», георгины:

Как много пылких или томных, С наклоном бархатных ресниц. Веселых, грустных и нескромных Отвсюду улыбалось лиц!

(«Георгины», 266)

«Царица роза» «благоуханна и пышна». Поэт хочет говорить «язы­ком цветов», ведь «у дыханья цветов есть понятный язык». В его стихотворениях о цветах и деревьях («Цветы», «Первый ландыш», «Колокольчик», «Георгины», «Одинокий дуб», «Ивы и березы», «Ива», «Сосны», «Тополь») сочетаются непосредственность, свежесть вос­приятия всем хорошо известного с глубоким поэтическим и психоло­гически тонким переживанием. Стихотворение «Я пришел к тебе с приветом / Рассказать, что солнце встало...» может служить эпигра­фом к поэзии Фета юношеской тональности. Поэт рассказывает еще неискушенному знанием мира человеку о необыкновенной красоте и прелести самого простого и обычного, доступного ребенку так же, как взрослому и старцу: о восходе солнца, о его горячих лучах, о трепещу­щих листах, об утреннем пробуждении деревьев и птиц, о том, как переливается светлое, весеннее чувство в сердце человека. Стихи Фета передают восторг человека, едва-едва приобщающегося к живо­му миру природы:

Какая ночь! Как воздух чист, Как серебристый дремлет лист. Как тень черна прибрежных ив, Как безмятежно спит залив. Как не вздохнет нигде волна. Как тишиною грудь полна!..

(443)

Жизненный опыт не притупляет чувств вечно юного человека в лирике, напротив, обостряет его восприимчивость красоты мира, уси­ливает отзывчивость сердца на все проявления жизни природы. Стихи Фета — носители тонкой духовности.

Эстетический реализм в его стихах первых десятилетий творчес­кой деятельности — это отнюдь не социальная типизация, а объектив­ная направленность поэзии, осознание ценности самого бытия, обращение к повседневной жизни людей, общающихся с природой, естественных в своих ощущениях и чувствах, это отсутствие вычур­ности, аффектации, экзотики в лирическом переживании и живопис­ном рисунке и вместе — погружение объективного бытия природы, а с ней и человека в мир прекрасного.

Однако в стихах Фета не разорваны творческие связи и с роман­тизмом. Романтические тенденции прошли через всю его поэзию, начиная с «Лирического пантеона» (1840), отразились в сборниках 1850 и 1856 гг. Фет пробует свой поэтический дар в традиционных жанрах романтизма — балладе, лирико-фантастической поэме, эле­гии, думе; дань романтизму отдана и в восточных мотивах и переводах из поэтов Востока, в психологическом рисунке цикла «Мелодии», в некоторых мотивах цикла «Вечера и ночи». Однако при сравнении стихов Фета с творениями романтиков первой трети XIX в. — Жуков­ского с его балладами, рисующими ночные ужасы, возмездие преступ­нику, Пушкина-романтика, автора хотя бы «Песни о вещем Олеге», Рылеева с его «Думами», Лермонтова — создателя мятежно-романти­ческих исповедей — заметно большое различие.

Романтическим устремлениям Фета ближе всего песенное насле­дие Жуковского, его музыкальные ритмы, поэзия намеков, стремление запечатлеть в движении стихов невыразимое, сокровенное. Он разде­лял романтические тяготения к неясным грезам, мечтам и снам, тай­ным сердечным желаниям. Эти особенности романтического психоло­гизма вошли в его стихотворения элегического типа, в лирику любо­вных признаний. И еще: созерцатель с утонченным духовным строем, лирическое «я» в стихах Фета, стремится не столько распознать, сколь­ко прочувствовать скрытые связи личности с мировым бытием:

Я долго стоял неподвижно, В далекие звезды вглядясь, — Меж теми звездами и мною Какая-то связь родилась. Я думал... не помню, что думал; Я слушал таинственный хор, И звезды тихонько дрожали, И звезды люблю я с тех пор... (152)

Подобного рода романтические настроения создавали почву для усиления влияния философской поэзии Тютчева и философии Шо­пенгауэра, переводом сочинений которого Фет занимался. В конце 50-х годов у него происходит поворот к новому типу творчества, кото­рый закрепился в его стихотворениях, вошедших в сборники «Вечер­ние огни».

Поэзия 60-х — начала 90-х годов. Философское содержание лирики. Произошедшие изменения в творчестве Фета нельзя назвать возвратом к романтизму, здесь бьио нечто иное, нежели романтизм (в его конкретно-историческом понимании). Не отказываясь от типоло­гических определений и отыскивая подходящий термин для обозна­чения типа творчества позднего Фета, следует отдать предпочтение слову «постромантизм». Это был не новый романтизм, а последствия, наследие прежнего философского романтизма, но лишенного ряда принципиально важных для него позиций.

В 1859 г. была опубликована статья Фета «О стихотворениях Ф. Тютчева»'4, в которой автор сформулировал весьма существенные для него тезисы теории искусства, теории лирики: о соотношении поэзии и жизни, о природе художественного образа, содержании поэтическо­го произведения, соотношении мысли и чувства в творчестве, о роли и месте субъективного начала в искусстве.

Его размышления говорят о том, что далеко не все в философском романтизме «обожаемого поэта» было им принято. Фет отверг неко­торые очень важные для этого течения основы, а именно — рефлек­сию и высокий, проповеднический (пророческий) пафос творчества. В стихах Тютчева ему не нравились строфы, содержащие умозаклю­чения о параллельности двух миров — природного и человеческого — и некоторые другие прямо выраженные философские суждения поэ­та. Фет остался равнодушен к стихам Тютчева типа «Цицерон», где торжественно звучали историософские, гражданственные идеи. Для Фета, видимо, все это было проявлением ненавистной для него дидак­тики: «Моя муза не лепечет ничего, кроме нелепостей»"; «...в нашем деле истинная чепуха и есть истинная правда»16, писал он. А Тютчев «открывал», вещал, пророчествовал в стихах. И до конца жизни Фет настаивал: «Видно мне с тем и умереть, оставшись в поэзии неприми­римым врагом наставлений, нравоучений и всяческой дидактики»17. Он был противником проявления любой тенденции в искусстве и выступал за «чистое искусство». Его возврат к прежнему романтизму во второй половине XIX в. был невозможен, ведь в это же время, в последние три десятилетия своей жизни, он писал реалистические «Мои воспоминания». Поворот к философскому романтизму накла­дывался на особую почву — ив области общего отношения к жизни, и в области художественного творчества.

Переживая кризис в конце 50—60-х годах, вызванный несоответ­ствием эстетической программы «чистого искусства» потребностям бурной эпохи, подвергнутые критике со стороны демократического лагеря поэты этой группы стремились к обновлению своей эстетики и художественной практики. В философском романтизме были найде­ны идеи и образы, способные обогатить поэзию, критикуемую за бес­содержательность. У Фета по-особому сближались пантеизм Тютчева и философия Шопенгауэра. В это время поэту оказываются близкими стихи об иллюзорности дневного, телесного мира, о подлинности ноч­ной стихии как основы вселенского существования, о зовах в небы­тие. Вслед за Тютчевым он осваивает «ночную поэзию», считая имен­но ее главной принадлежностью «обожаемого поэта», названного «пев­цом полночи нездешней».

Поэзия вечера и ночи всегда влекла к себе Фета, в поэтических сборниках 1850 и 1856 гг. был целый цикл стихотворений об этом времени суток. Поэт провозглашал: «Здравствуй! Тысячу раз мой при­вет тебе, ночь...»; «Ночью как-то вольнее дышать мне...»; «Каждое чувство бывает понятней мне ночью...»; «Любо мне в комнате ночью стоять у окошка в потемках...». У Фета рано сложилось особое эсте­тическое отношение к ночи, к наступлению темноты. На новом этапе творчества он уже целым сборникам дает название «Вечерние огни»; в них представлена фетовская философия ночи.

В его «ночной поэзии» обнаруживается тютчевский комплекс ас­социаций: ночь — бездна — тени — сон — видения — тайное, сокровенное — любовь — единство «ночной души» человека с ночной стихией:

Мест зеркальный плывет по лазурной пустыне. Травы степные унизаны влагой вечерней, Речи отрывистей, сердце опять суеверней, Длинные тени вдали потонули в ложбине. В этой ночи, как в желаниях, все беспредельно. Крылья растут у каких-то воздушных стремлений, Взял бы тебя и помчатся бы так же бесцельно. Свет унося, покидая неверные тени. Можно ли, друг мой, томиться в тяжелой кручине? Как не забыть, хоть на время, язвительных терний? Травы степные сверкают росою вечерней, Месяц зеркальный бежит по лазурной пустыне.

(169)

Ассоциация ночь — бездна развивается в стихах Фета. У него ночь — тайная бездна, бездна полуночная, бездонная урна, сыплю­щая мириады звезд. Этот образ в стихах получает новое наполнение, второй смысл; в содержании стихотворения появляется символика. Фет писал о многоплановости поэтической идеи в лирическом про­изведении: «...Если же поискать за мыслью поэтической, тогда нуж­но вглядываться в поэтическую перспективу. В произведении истин­но прекрасном есть и мысль; она тут. но нельзя, не имея перед гла­зами самого произведения, определить, где именно надо ее искать: на первом плане, на втором, третьем и т. д. или в нескончаемой да-

ли»1'- По мнению поэта, круг поэтической мысли расходится широко, тонко и неуловимо. Философско-поэтическую перспективу получает у него ассоциация ночь — бездна. Она начинает сближаться с жизнью человека: бездна — воздушная дорога — путь жизни человека.

Майская ночь

Отсталых туч над нами пролетает

Последняя толпа. Прозрачный их отрезок мягко тает

У лунного серпа. Царит весны таинственная сила

С звездами на челе. — Ты, нежная! ты счастье мне сулила

На суетной земле. А счастье гае? Не здесь, в среде убогой,

А вон оно — как дым. За ним! за ним! воздушною дорогой —

И в вечность улетим!

(124)

Майская ночь сулит человеку счастье, он летит за ним, ночь — бездна, и он уносится в бездну, в вечность.

Дальнейшее развитие этой ассоциации: ночь — существование человека — сущность бытия. Фет представляет ночные часы раскры­вающими тайны мироздания. Ночное прозрение поэта («Измучен жизнью, коварством надежды...») позволяет ему смотреть «из времени в вечность», он видит «живой алтарь мирозданья» «и все, что мчится по безднам эфира».

Фетовское «прозрение» открывает жизнь как «двойное бытие». В стихотворении «Томительно-призывно и напрасно...» он пишет о чело­веческом «двойном бытии»: «земной жизни» и «бессмертии». «Земная жизнь получает в этом стихотворении определение — «сумрак кру­гом»; в других его стихах появляются дополнения: жизнь — сон — дым.

Ассоциация ночь — бездна— человеческое существование, разви­ваясь в поэзии Фета, вбирает в себя идеи Шопенгауэра. Стихотворение «Измучен жизнью, коварством надежды...» имеет эпиграф, взятый у Шопенгауэра, несущий идею жизни-сна. Однако близость поэта Фета к философу весьма условна и относительна; идеи мира как представ­ления, человека как созерцателя бытия, мысли об интуитивных про­зрениях, видимо, были близки Фету. Но взамен размышлениям о тем­ной воле, неизбежности страданий и иллюзорности счастья в стихах Фета рисуется просветленное в своих глубинах бытие и создан образ «Солнца мира». Его творческие излучения, его грезы проникают во все сущее. У Фета есть своя религия. Образ «златотканого покрова», наброшенного над тайной бездной, из поэзии Тютчева близок неод­нократно цитируемой Шопенгауэром фразе из индийских вед, которую Фет весьма художественно перевел: «Майя, обманчивое покрывало, спускающееся на глаза смертных и показывающее им мир, о кото-

ром нельзя сказать — ни что он существует, ни что он не существу­ет...»". Этот образ разрастается у Фета в картину призрачной, иллю­зорной «действительности чудной», в ней «все грезит», все будто во сне, в ней все «мечты почиющей природы», которую рационально «нет, не объяснишь» и о которой поэту часто приходится говорить «не помню», «не знаю»; в ней все относительно, все «словно», «как будто», «точно»; все движется, трепещет, скользит и тает, как мечта, меняется, течет, переливаясь, сверкая волшебными красотами.

В образную ассоциацию стихов Фета о ночи и о существовании человека вплетается идея смерти. И снова поэт отталкивается от Тют­чева в своих раздумьях, и снова отходит от него. Стихотворение «Сон и смерть» (1858 или 1859 г.) является как бы ответом на тютчевских «Близнецов» (1852).

У Тютчева:

Есть близнецы — длх земнородных Два божества, — то Смерть и Сон, Как брат с сестрою дивно сходных — Она угрюмей, кротче он..."

У Фета:

Сон н смерть

Богом света покинута, дочь Громовержца немая,

Ночь Гелиосу вослед водит возлюбленных чад. Оба и в мать и в отца зародились бессмертные боги,

Только несходны во всем между собой близнецы: Смупюликий, как мать, творец, как всезрящий родитель.

Сон и во мраке никак дна не умеет забыть; Но просветленная дочь лучезарного Феба, дыханьем

Ночи безмолвной полна, невозмутима» Смерть, Увенчавши свое чело неподвижной звездою,

Не узнает ни отца, ни безутешную мать.

(221)

В систему художественных ассоциаций Тютчева, связанных с ночью, входят сон и смерть. Как для Фета, так и для Тютчева антич­ные мифы явились источником этих связей: сон и смерть — близне­цы. Но развивается мысль в стихах поэтов по-разному, более того, противоположно. Тютчев в следующих трех строфах цитируемого выше стихотворения обращается к новой теме — теме любви, которая стала главной в его произведении. В стихотворении Тютчева смерть наделена определениями, противоположными фетовским: она «угрю­мей», союз любви и самоубийства имеет обаянье «ужасное», хотя и «прекрасное». Сон «кротче» смерти, отмечает Тютчев; у Фета наобо­рот, он «смуглоликий», как мать-ночь, а смерть — «просветленная дочь лучезарного Феба», она увенчала чело звездой. Сон полон суеты дня, смерть — величавого покоя. Фет отдает предпочтение смерти,

рисуя ее образ как воплощение своеобразной красоты. Поэт снова возвратился к Шопенгауэру, к его мыслям о Нирване как конечном идеальном бытии.

В целом «ночная поэзия» Фета глубоко своеобразна. Ночь в его стихах прекрасна не менее дня, а может быть, еще прекрасней. Она «благовонная», «благодатная», «серебристая», «нежная», светла и полна блеска, она сияет:

Сияла ночь. Луной был полон сад... (166)

Полночный свет, ты тот же день: Белей лишь блеск, чернее тень...

(«Какая ночь! Как воздух чист...», 444)

Фетовская ночь лунная («Месяц зеркальный плывет по лазурной пустыне...»); сонмы, мириады звезд горят, рдеют, мерцают, сияют ог­нями, разгораются голубым огнем, мигают лучами; ночью «алмазная роса живым огнем с огнями неба в споре». Поэт чувствует «дыханье ночи непорочной», знает, что «вздохи дня есть в дыханье ночном». Если у Тютчева ночь «свертывает» златотканый покров дня, то у Фета она развертывает этот блистательный покров, оживляя все жи­вое:

Целый день спят ночные цветы. Но лишь солнце за рощу зайдет, Раскрываются тихо листы, И я слышу, как сердце цветет.

(«Я тебе ничего не скажу...», 177)

Человек наслаждается ароматом ночных цветов и трав, ведь ночью «тоньше запах сочных трав», «тень и аромат плывут над меркнущею степью», «над землей клубится аромат», а «поля нежатся в росе». Ночь наполнена не непонятным человеку гулом — она «говорит» и «поет» («в говорящей так ясно тиши», «говорила за нас и дышала нам в лицо благовонная ночь», «полночь с песнею»). Фетовская ночь при­носит человеку счастье:

Что за ночь! Прозрачный воздух скован; Над землей клубится аромат. О, теперь я счастлив, я взволнован, О, теперь я высказаться рад!

(247)

Какое счастие; и ночь, и мы одни!

(246)

Как нежишь ты, серебряная ночь, В душе расцвет немой и тайной силы!

(247)

Это время суток более близко поэту, любимо им и более значимо Для него, чем день.

У Фета ночь имеет много общего с весной. Как весной пробужда­ется природа и зарождается новая жизнь, так и ночью развертывается

процесс пробуждения и активизации жизненных сил. Фет — певец преимущественно весенней и летней ночи:

Что ж молим мы? Или самовластно Царство тихой, светлой ночи мая? Иль поет и ярко так и страстно Соловей, над розой изнывая?

(«Фантазия», 154)

Еще весна, — как будто неземной Какой-то дух ночным владеет садом. Иду я молча, — медленно и рядом Мой темный профиль движется со

В дымке-невидимке Выплыл месяц вешний, Цвет садовый дышит Яблонью, черешней.

(167)

Еще один комплекс ассоциаций в «ночной поэзии» Фета связан с размышлениями об отношениях человека с ночной природой. В статье о Тютчеве21 Фет обратил внимание на мысль поэта о «сродстве» или тождестве природы и духа. Наиболее явным выражением этой идеи он считал тютчевское стихотворение «Дума за думой, волна за волной...», написанное в 1851 г. К этому времени им было уже создано созвучное тютчевскому стихотворение:

Буря на море и думы. Хор возрастающих дум ■ Черная туча за тучей, Моря сердитого шум. (148)

Буря на небе вечернем, Моря сердитого шум — Буря на море и думы; Много мучительных дум —

Прием психологического параллелизма, лежащий в основе сти­хотворения, дал поэту возможность раскрыть «сродство» моря и чело­веческой души; показана «буря» в двух сферах. Мысль о связи челове­ка с природой органично вошла в стихи Фета, особенно в его «ночную поэзию». Какова эта связь? У Фета ночь и человек находятся в «бла­годатном» родстве; «благодатная» — повторяющийся эпитет ночи в его стихах.

Ночь и я, мы оба дышим. Цветом липы воздух пьян, И, безмолвные, мы слышим, Что, струей своей колыши м, Напевает нам фонтан.

(104)

Человек сливается с ночным бытием, на что-то надеется и чего-то ждет. Неоднократно встречающаяся в стихах ассоциация — ночь — ожидание, дрожание, трепет:

Березы ждут. Их лист полупрозрачный Застенчиво манит и тешит взор. Они дрожат. Так деве новобрачной И радостен и чужд ее убор.

(«Еще майская ночь», 119)

Лесом мы шли по тропинке единственной

В поздний и сумрачный час. Я посмотрел: запад с дрожью таинственной Гас.

Что-то хотелось сказать на прощание, —

Сердца не понял никто; Что же сказать про его обмирание? Что?

Думы ли реют тревожно-несвязные, Плачет ли сердце в груди, — Скоро повысыплют звезды алмазные, Жди!

(444)

У Фета ночная природа и человек полны ожидания сокровенного, которое оказывается доступным всему живому лишь ночью. Ночь, любовь, общение со стихийной жизнью Вселенной, познание счастья и высших истин в его стихах, как правило, объединяются («Сияла ночь. Луной был полон сад...», «Как ясность безоблачной ночи...», «На лодке», «Весна и ночь покрыли дол...», «Как нежишь ты, сереб­ряная ночь...» и др.).

Творчество Фета представляет собой апофеоз ночи, его в большей степени, чем Тютчева, характеризует определение «певец полночи нездешней», и не случайно своим сборникам он дал название «Вечер­ние огни». Для Фета-философа ночь представляет собой основу мира, она источник жизни и хранительница тайны «двойного бытия», ро­дства человека со Вселенной, узел всех живых и духовных связей.

Фета 60—90-х годов уже нельзя назвать лишь поэтом ощущений. Его созерцание природы теперь исполнено философского глубоко­мыслия, поэтическое прозрение и интуиция направлены на обнару­жение тайн бытия. В связи с этим и художественные образы его поэзии, сохраняя непосредственность восприятия, вбирают в себя сим­волическую протяженность, многозначность — черты, свойственные уже символизму. Постромантизм позднего Фета, как и других поэтов «чистого искусства», оказался звеном, предшествующим русскому символизму.

Стихотворения о любви, творчестве и красоте мира. Из глубин мирового бытия вырастает Любовь, ставшая предметом поэтического вдохновения Фета. Сокровенная сфера души поэта — это его любовь. В свои стихи он вложил различные оттенки любовного чувства: не только светлую влюбленность, любование юной красотой, восхище­ние, восторг, очарованность светом Вечной Женственности, счастьем взаимности, но и драматические, трагедийные переживания.

Цикл стихотворений, посвященных Марии Лазич, — шедевр поэ­та, поражающий глубиной и постоянством любовного чувства и чувст-

Хоть память и твердит, что между нас могила. Хоть каждый день бреду томительно к другой, — Не в силах верить я. чтоб ты меня забыла, Когда ты здесь, передо мной.

ва отчаяния, и все это выражено необыкновенно эстетично. Цикл охватывает чуть ли ни четыре десятилетия; в нем живет милый и родной сердцу поэта женский образ. Этот цикл непроизвольно и пос­тепенно вырастал как бы из сердца поэта; любимый женский образ объединяет стихотворения «В долгие ночи, как вежды на сон не со­мкнуты...» (1851), «Неотразимый образ» (1856), «В благословенный день, когда стремлюсь душою...» (1857), «Старые письма» (1859), «В тиши и мраке таинственной ночи...» (1864), «АИег е°,о» (1878), «Ты отстрадала, я еще страдаю...» (1878), «Страницы милые опять персты раскрыли...» (1884), «Солнца луч промеж лип был и жгуч и высок...» (1885), «Долго снились мне вопли рыданий твоих...» (1886), «Нет, я не изменил: до старости глубокой...» (1887) и многие другие — о звездах, лучах, бытии и небытии.

Эти стихотворения — как бы не прекращающийся душевный раз­говор с навсегда ушедшим другом; воспоминание принимает форму диалога, и любимая будто оживает в стихах, она присутствует и слы­шит его страстные и горькие речи, и лирическое бесплотное «ты» звучит в стихах. Фет не рисует реально-телесный женский образ, ведь ее нет, и лишь ирреальный облик любимой возникает перед его внут­ренним взором. Поэт, скорее, угадывает знакомые признаки, черты в сиянии звезды, в лилии, в шепоте страниц старых милых писем:

В таши и ирахе таинственной ночи Я вижу блеск приветный и милый, И в звездном хоре знакомые очи Горат в степи над забытой могилой.

Трава поблекла, пустыня угрюма, И сон сиротлив одинокой гробницы, И только в небе, как вечная дума. Сверкают звезд золотые ресницы.

И снится мне, что ты встала из гроба, Такой же, какой ты с земли отлетела, И снится, снится: мы молоды оба, И ты взглянула, как прежде глядела.

(83)

В отличие от Тютчева у Фета нет прямо выраженного самоосужде­ния, покаяния — ведь былого не вернешь, а человеческое слово так немощно, так бессильно передать боль души, навеки потерявшей лю­бовь. Но поэт вводит в стихи философские истины-афоризмы, кото­рыми пренебрег в прежние драматические дни: «Как будто вне любви есть в мире что-нибудь!»; «...У любви есть слова, те слова не умрут»; «Язык любви, цветов, ночных лучей...». Из этого слияния любви, цве­тов, лучей, блеска взора, особого взгляда, расцветающих улыбок, ка­пелек слез и искр в глазах вырисовывается нежный женский образ, воплощающий духовную красоту и существующий только в любящем и страдающем сердце:

Нет, я не изменил: до старости глубокой Я тот же преданный, я раб твоей любви, И старый яд цепей, отрадный и жестокий, Еще горит в моей крови.

Мелькнет ли красота иная на мгновенье. Мне чудится, вот-вот тебя я узнаю; И нежности былой я слышу дуновенье, И, содрогаясь, я пою.

(95)

В словах о «дуновении ... нежности», о чудесном «узнавании» ее красоты — предвосхищение стихов Блока о Вечной Женственности, его служения ей. Цикл стихов Фета, посвященных Марии Лазич, можно назвать песней торжествующей любви. Отвергнутая при жиз­ни, любовь покорила сердце сомневающегося друга, и теперь она снится ему, царит в его воспоминаниях, живет в мечте, даже в ощуще­ниях, в причудах «узнавания»; теперь он клянется ей в верности и признает свое рабство. В результате герой стихотворного цикла вы­ступает достойным ее неземной красоты, ее прощения и отклика. Любовные диалоги Фета — это заветные песни его души, любимый «жанр» поэта, в котором он следует традициям Жуковского. Для них любовь — песня, в которой человек пытается выразить все самое сокровенное, хотя и не всегда ему это удается. Но Фет заверяет люби­мую, что в его песне она будет жить вечно: «Предстанешь ты / Царить навек в дыханье песнопенья / И красоты».

Мотив любви как творчества, как пения повторяется в его поэзии:

Понятен блеск ее лучей И полночь с песнею своей. Но что горит в душе моей. Тебе сказать я не умею.

Вся эта ночь у ног твоих Воскреснет в звуках песнопенья, Но тайну счастья в этот миг Я унесу без выраженья.

(«Как ярко полная луна...». 447)

Стихи Фета говорят о силе творческого порыва, который преобра­жает самого творца и создает вечные ценности. У человека, оказавше­гося во власти творческого вдохновения, особые возможности, не­обыкновенные духовные силы:

Я загораюсь и горю, Я порываюсь и парю В томленьях крайнего усилья

И верю сердцем, что растут И тотчас в небо унесут Меня раскинутые крылья.

(«Я потрясен, когда кругом...», 94)

Вдохновенное, дерзновенное творчество поднимает человека над самим собой и над повседневностью, позволяет ему коснуться «за­предельных» сфер той жизни, которая обычно остается неведомой и тайной для человека («Ласточка»). К высочайшим целям творчества относится постижение красоты и ее создание. Та красота, которой служит поэт, бесспорна, самоочевидна и вечна, и обычно ее символ у Фета — роза. Но роза — и символ жизни. Даже выдающийся поэт не находит нужных слов для того, чтобы передать многоликое и бездон­ное бытие, в которое включена и жизнь человеческого сердца. Но у

искусства есть свои преимущества, воспетые стихотворцем. Оно да­рит смертному и тленному бессмертие. Цветок не вянет в стихах, и роза, подаренная поэту и воспетая им, обретает бессмертие: «Но в стихе умиленном найдешь / Эту вечно душистую розу» («Если радует утро тебя...»). Подлинное творчество свободно в самом глубоком смыс­ле этого слова — оно раскрепощает лучшие человеческие потенции:

Но чего нам нельзя запретить. Что с запретом всего несовместней — Это песни: с крылатою песней Будем вечно и явно любить!

(181)

Поэт говорит о раскрепощении человечности, а значит — песни, любви и красоты, они ведь спутники. Творчество во имя красоты противостоит холодному отчуждению людей, она умеет покорять их и объединять, и таким образом осуществляется торжество гуманности. Личность, творческая и вдохновенная, становится Человеком. «Це­лый мир — от красоты», и нет ей начала и конца; она вечна, и вечно служит этому идеалу и создает его человек.

Понятие красоты в стихах Фета имеет широкий философский смысл, у поэта она нечто, подобное животворному источнику, облада­ющему пластическим обликом и музыкальной гармонией. Д. Д. Бла­гой в «фетовскую вселенную красоты» включает три компонента: природу, любовь и песню. Мир красоты как исконный ориентирован на человека и делает его своей целью, а потому «Хоть не вечен чело­век, / То, что вечно, — человечно».

В конечном итоге красота у Фета — это то, что одухотворяет личность и наполняет жизнь высшим нравственным содержанием. В творчестве красоты (в искусстве) человек освобождается от горя и страданий и постигает радость жизни. В таком взгляде на искусство. паряшем на «лебединых крылах» над житейскими волнениями, про­слеживается дань, отданная поэтом романтизму. У Фета неразрывны вера и любовь, труд, вдохновение и наслаждение. Лучшие дары его творений ведут в мир подлинно прекрасного.

Все сказанное определяет значение поэзии Фета, ставшей соеди­нительным звеном между романтизмом Жуковского и лирикой сим­волистов. Утонченная музыкальность стихов поэта, философский под­текст его лирики, культ высокой красоты и духовности готовили поэ­зию В. С. Соловьева, К. Н. Бальмонта. А. А. Блока. Лирика Фета заняла почетное место в русской музыкальной культуре, содействуя расцвету романса. Наследие поэта давало основания для глубоких умозаключений о сущности искусства и природе красоты в сочинени­ях русских философов конца XIX — начала XX в.. обозначивших взлет отечественной философии. Поэзия Фета живет живой жизнью и по сей день.