23.Ранняя проза. Роман "Обыкновенная история" и.А. Гончарова: герои и судьба.

«Обыкновенная история». Одним из новых русских образцов это­го жанра (после пушкинского «романа в стихах», «поэмы» Гоголя и лермонтовской «книги» о герое его времени) была «Обыкновенная история».

С ее центральным героем — молодым дворянским интеллигентом, выпускником университета и наследником родового поместья Грачи Александром Адуевым — читатель знакомится в переломный для него момент: Александру «тесен стал домашний мир» — его неодоли­мо влечет «в даль», в быт «нового мира», олицетворенного Петербур­гом. Такова экспозиция романа.

Уже она наполняется у Гончарова всемирно-историческим смыс­лом. Ведь Александр не просто меняет жизнь деревенскую на столич-но-городскую или бытие «естественное», в духе руссоистского идеа­ла, на условия цивилизации. По мысли автора, герой, как и многие его современники, покидает традиционный общественный уклад и спо­соб жизни, переставшие его удовлетворять, ради уклада нового, с некоторых пор утверждающегося в Петербурге — «окне» в Европу.

Старый уклад нераздельно царит в Грачах, жизнь в которых мать героя называет «благодатью». Он отличается патриархальной непос­редственностью человеческих отношений, придающей ему немалое обаяние — поэзию. Все проблемы, волнующие человека, здесь по-своему давно решены. Однако гармония и поэзия этой жизни достиг­нуты ценой ее самоизоляции от остального мира и «вечных» стремле­ний и потребностей личности. Да и человек в этом мире скорее стере­отипен, чем индивидуально отличен от себе подобных — дворян-помещиков или крепостных крестьян. Между тем Александр Адуев приобщался в университете ко всемирной культуре, в нем пробуди­лись неповторимые — личностные — интересы. Их-то он и надеется прежде всего осуществить на широком поприще нового петербург­ского, хотя еще и неведомого ему мира.

Оказавшись вместе со своей эпохой в ситуации выбора, герой «Обыкновенной истории» имел возможность попросту предпочесть новый уклад традиционному. Задача автора романа была, однако, неизмеримо более сложной. Гончаров видит ее не в поэтизации того или иного из наличных типов жизни, но в определении и художес­твенном воплощении еще неясного и трудноуловимого идеала («нор­мы») взаимоотношений личности с обществом, в равной мере отвеча­ющего как прозаическому складу современной действительности, так и высшим потребностям личности. Иначе говоря — в воссоздании новой, современной поэзии бытия. Данная проблема, центральная в творчестве Гончарова, в конечном счете предопределила структуру романа и позицию в нем автора.

Новый жизненный уклад в «Обыкновенной истории» представля­ет дядя Александра Петр Иванович Адуев, петербургский чиновник и одновременно заводчик, что придает этой фигуре нетрадиционные черты. Сюжет основных частей произведения движим столкновением «взглядов на жизнь» Адуева-младшего и старшего как двух общечело­веческих философий жизни. Взаимно высвечивая и испытывая их друг другом в процессе «диалогического конфликта», романист обна­жает ограниченность каждой из этих философий по отношению к авторской «норме» подлинно человеческого существования, к осоз­нанию которой незаметно подводится читатель.

В чем смысл позиции Александра Адуева, раскрываемой в первой части произведения? Она выглядит подчеркнуто романтической и все же романтизмом далеко не исчерпывается. С возвышенными умонас­троениями 20—30-х годов Адуева-младшего роднит представление о его мнимом превосходстве над окружающей «толпой», наклонность к «искренним излияниям» и сотворению в своей душе «особого мира», культ поэзии (поэта) и искусства, противопоставляемых «низкой дей­ствительности», «грязи земной», трактовка любви («благородная ко­лоссальная страсть») и дружбы («неизменной и вечной») и всего бо­лее — высокопарная, пестрящая романтическими штампами («ве­щественные знаки невещественных отношений»; «дух его прикован к земле»; «осуществить те надежды, которые толпились...» и т. п.) фра­зеология. И все же это, скорее, оболочка мировоззрения этого челове­ка, чем его сущность. Дело в том, что в грядущий новый мир Адуев-младший вступает наследником не одной ближайшей к нему эпохи (романтической), но вообще старой «простой, несложной, немудреной жизни», являющей собою сплав многих патриархальных укладов — от идиллических до средневеково-рьшарских. В конце романа Гонча­ров прямо укажет на этот факт, вложив в уста Александра следующее объяснение его «юношеских, благородных, пылких, хотя и не совсем умеренных» представлений: «Кто не питал... бесплодного желания, кто не ставил себя героем доблестного подвига, торжественной песни, громкого повествования? Чье воображение не уносилось к баснословным героическим временам?» (курсив наш. — В. Н.).

«Торжественная песнь», «громкое повествование» — это почти точное обозначение жанров античного и средневекового эпоса, а так­же эпопеи или оды классицизма, славивших героев в прямом — ми­фологическом — значении этого понятия. Александр Адуев, само имя которого побуждает вспомнить античного полководца, по существу, и предстает таким героем, хотя и весьма запоздалым. Прав был Белин­ский, заметив: Адуев-младший полагает, «что он создан для какой-то героической... дружбы»2. Впрочем, и в любви он видит чувство, не признающее «никаких преград» и вдохновляющее на «громкие под­виги». «Вы забыли! — восклицает Александр, обращаясь к разлюбив­шей его Наденьке Любецкой. — Я напомню вам, что здесь, на этом самом месте, вы сто раз клялись принадлежать мне. «Эти клятвы слышит бог!» — говорили вы. Да, он слышал их! вы должны краснеть и перед небом и перед этими деревьями, перед каждой травкой... вы

клятвопреступница!!!» (1, 118. Курсив наш. — В. Я). Эти апелляции к сверхчеловеческим универсальным началам (Бог, природа) — пря­мые реминисценции древнего сознания. Слушая подобные речи пле­мянника, Петр Адуев не без основания заключает: «Точно двести лет назад родился... жить бы тебе при царе Горохе».

В Алексаидровом «взгляде на жизнь» романтически преломлены безусловность и абсолютность героических в своих истоках требо­ваний и мерок, не приемлющих обыкновенных, повседневных прояв­лений и обязанностей бытия, всю его прозу вообще.

Для Гончарова, однако, прозаический характер новой эпохи — историческая непреложность, с которой обязан считаться каждый современник. Испытание обыкновенными обстоятельствами предсто­ит поэтому пройти и Александру. Писатель погружает его в реальные, а не мечтательные отношения чиновничьей службы, журнальной ли­тературы, родственных связей с дядюшкой и более всего — любви.

Этого испытания герой романа не выдерживает. Уже к концу пер­вой части «Обыкновенной истории» позиция Адуева-младшего тер­пит сокрушительный крах, Разбиты надежды-на «славу и фортуну» и, что горше всего, на «колоссальную» любовь. Вопреки претензии Алек­сандра диктовать действительности свои высокие, но архаичные кри­терии, она везде и повсюду «достает» его, комически снижая и тра-вестируя его притязания и упования. Мыслящий себя героем, он то и дело оказывается в трагикомическом положении. Вот влюбленный и пока пользующийся взаимностью Александр в час нежного свидания с Наденькой Любецкой мысленно продолжает спор с «прозаическим человеком» — Адуевым-старшим: «И дядюшка хочет уверить меня, что счастье химера, что нельзя безусловно верить ничему, что жизнь-бессовестный! Нет, вот жизнь! Так я воображал ее себе, такова она должна быть, такова есть и такова будет! Иначе нет жизни!» (1, 98). Увы, уже предшествующая сцена показывает иллюзорность этой уве­ренности: «Вдруг Наденька встрепенулась, минута забвения прошла. — Что это такое? вы забылись! — вдруг сказала она и бросилась от него на несколько шагов, — я маменьке скажу!» Вот вновь под влия­нием поэтического мгновения герой предается идеальным мечтаниям. И вдруг: «Александр Федорович! — раздалось... с крыльца, — про­стокваша давно на столе». «За мигом невыразимого блаженства вдруг простокваша! — недоумевает Александр. — Ужели все так в жизни?» (1.98).

Утвердительный ответ Гончарова на последний вопрос не оставля­ет сомнений. Как оказалось, «карьера и фортуна» в условиях новой эпохи уже невозможны без многолетнего пребывания в недрах «бю­рократической машины», «блеск, торжество» писателя — без умения изображать не исключительную личность вроде персонажа Алексан­дровой повести из американской жизни, но «героев, которые встреча­ются на каждом шагу, мыслят и чувствуют, как толпа»; дружба это не «второе провидение», но приязнь, не чуждая практических соображе­ний и расчетов: сама любовь, «это священное и высокое чувство», состоятельна лишь в том случае, если не замыкается в «своей сфере», но включает в себя обязанности любящих друг перед другом и перед обществом. Не лишена она и сугубо материальных забот. Все это становится ясно читателю «Обыкновенной истории» после знакомст­ва с «романами» Александра с Наденькой Любецкой и Юлией Тафа-евой, судьбу которых решили простые житейские причины: светское честолюбие Наденьки в первом случае и утомление самого героя, наскучившего эгоистической страстью Тафаевой, — во втором.

«Я смотрю на толпу, — заявлял Александр, — как могут глядеть только герой, поэт и влюбленный». «...Ты думал, — объясняет в конце первой части произведения Адуев-старший причину поражения пле­мянника, — ты особое существо, высшего разряда, необыкновенный человек...» «Александр молчал. <...> Возражать было нечего».

Печальный для Александра итог его героической позиции, по мнению романиста, вполне закономерен. Ведь в новой жизни абсо­лютные ценности уже обусловлены относительными, свобода индивида - его общественными обязанностями, интересы отдель­ной личности - нуждами и требованиями массы. Прав был Петр Адуев, заявляя: «...Мы принадлежим обществу... которое нуждает­ся в нас». Поэзия современной действительности возможна лишь в ее связи с житейской прозой. Таков первый важный вывод «Обыкновенной истории».

Итоговая авторская мысль произведения им, однако, далеко не ограничена. Во второй части романа Гончаров подвергает испытанию взгляды и поведение постоянного оппонента Александра — Адуева-старшего. Верны ли его представления о современной действитель­ности и человеческом назначении?

«Прозаическая натура», Петр Адуев с его апологией «дела», «хо­лодным анализом» задуман также носителем одного из коренных «взглядов на жизнь», сущность которого превращает его в «совершен­ного антипода» племянника. Проницательно уловив при первой же встрече с Александром основу его верований, Петр Иванович заявля­ет: «Здесь (в Петербурге. — В. Я.) все эти понятия надо перевернуть вверх дном». Это Адуев-старший и делает, формулируя свою пози­цию. Вопреки Александру, признававшему в жизни только ее абсо­лютные непреходящие интересы и проявления, Петр Иванович не находит и не приемлет в мире ничего, кроме текущего, относительно­го и условного. Суть жизненной философии этого героя, намек на которую содержится в его имени (в переводе с греческого Петр озна­чает «камень»), резюмирована в пятой главе второй части романа им самим и его оппонентами — племянником и женой Лизаветой Алек­сандровной. «...Вы твердили мне, — упрекает его племянник, что любовь вздор, пустое чувство... что привязанности глубокой, симпа­тичной нет, а есть одна привычка»; «...дружбу вы отвергали, называя и ее привычкой...», «...вы научили меня не чувствовать, а разбирать, рассматривать и остерегаться людей...». «И это свято, — обращается к мужу Лизавета Александровна, — что любовь не главное в жизни, что

надо больше любить свое дело, нежели любимого человека, не на­деяться ни на чью преданность... Это все правда?» «Это всегда была правда, — отвечал Петр Иванович, — только прежде не хотели верить ей, а нынче это сделалось общеизвестной истиной».

Идеолог и адвокат материально-меркантильных устремлений «но­вого порядка», как именует он современную жизнь, Адуев-старший являет в романе тип безраздельного релятивиста и прагматика. При этом своей «правде» он верен не только в служебных и деловых заботах, но и в интимно-сердечных отношениях с женой и племянни­ком. Он вообще не признает различия между духовными (внутренни­ми) и внешними интересами человека. Если Александр чурался жи­тейской прозы, то Петр Адуев ее абсолютизирует. Если первый ря­дился в героические доспехи, то второй предпочитает как раз не выделяться из ряда, быть «человеком, как все».

Это релятивистское миропонимание и поведение и подвергнуто, как бьио сказано, в свой черед строгой авторской проверке романис­та. При этом суд над Адуевым-старшим Гончаров вершит с позиций именно тех общечеловеческих ценностей (любовь, дружба, искрен­ность и бескорыстие человеческих связей), которые Александр неоп­равданно отрывал от жизненной прозы, а Петр Иванович считал «меч­тами, игрушками, обманом».

Обозначившееся еще в конце второй части поражение Адуева-старшего в эпилоге произведения уже очевидно. Знаками его выступают физическая немощь, впервые посетившая дотоле преуспевавшего Пет­ра Ивановича, а еще больше—утрата им самообладания и уверенности в своей правоте. Показательны жалобы дядюшки на «судьбу», иначе говоря — ту высшую жизненную истину, которая не далась ему вопреки всей его практичности. Точнее сказать, она-то и подвела героя. Неук­лонно следуя своему разумению мира, Петр Адуев принес ему в жертву и счастье своей красавицы-жены. «Методичность и сухость его отноше­ний к ней, — говорит романист, — простерлись без его ведома и воли до холодной и тонкой тирании, и над чем? над сердцем женщины! За эту тиранию он платил ей богатством, роскошью, всеми наружными и сообразными с его образом мыслей условиями счастья, — ошибка ужасная...» Окруженная комфортом, но не имеющая исхода для духов­ных и сердечных потребностей, Лизавета Александровна «убита бес­цветной и пустой жизнью». А с нею теряло смысл, лишаясь своего человеческого оправдания, и «дело» Петра Адуева.

Итак, «Обыкновенная история» в равной мере развенчивала и от­клоняла как архаично-героическое, так и позитивистское понимание «нормы» современной жизни, союза личности с обществом и миром. Позиция Адуева-старшего оказывалась не противоядием, но всего лишь «дурной крайностью» крайних же взглядов Александра. Она также обедняла современную действительность, которая, по убежде­нию Гончарова, отнюдь не утрачивала непреходящего человеческого содержания — поэзии, хотя эта поэзия была, по-видимому, уже при­нципиально иной, чем в баснословные времена.

Какова же она? Как, говоря иначе, должен строить свою жизнь человек, чтобы и не оторваться от реальной действительности и не превратиться в невольного раба ее прозаических тенденций? Как гар­монично сочетать служение своему времени с верностью заветным человеческим потребностям и упованиям?

Роман Гончарова не только ставит эти вопросы, но и предлагает читателю ответ — однако лишь схематичный, умозрительный. Он содержится в письме Александра Адуева из Грачей к тетушке и дя­дюшке, которое венчает собой две основные части произведения. В нем герой, по словам Лизаветы Александровны, наконец-то «растол­ковал себе жизнь», явился «прекрасен, благороден, умен». Действи­тельно, прозревший Александр намерен нз прежнего «сумасброда... мечтателя... разочарованного... провинциала» сделаться «просто че­ловеком, каких в Петербурге много», не забывая при этом свои луч­шие «юношеские мечты», руководствуясь ими. Он собирается тру­диться, одухотворяя свои насущные обязанности «свыше предназна­ченной» человеку целью (1, 292—293).

Таков, вне сомнения, и гончаровский идеал — «норма». Истину жизни и жизнеповедения писатель видит не в разрыве ценностей и целей абсолютно-вечных (духовных) и материально-относительных, а также чувства и разума, счастья и «дела» (долга), свободы и необхо­димости, поэзии и прозы, но в их взаимопроникновении и единстве, дающих человеку ощущение «полноты жизни» и цельности личности. В единстве этом есть тем не менее важная, чисто гончаровская особенность. Имеем в виду доминирующее положение в нем таких, по мнению художника, «главных» и малоизменчивых во времени духов­но-нравственных потребностей человека, как «вечный» союз мужчи­ны и женщины, гармоничная любовь и семья. Одушевляя собой разно­родные «подвижные» практические цели и заботы людей (в том числе социально-политического характера), они преодолевают их односто­ронность и прозаизм, внося в них элемент поэзии.

Есть основание предполагать, что Гончаров задумывал уже в пер­вом романе персонифицировать свой идеал в образе положительного героя — человека реального, стоящего на почве действительности, и одновременно высокодуховного, эпохально и социально не ограни­ченного. Им мог стать даже Александр Адуев, если бы претворил в жизнь то здравое понимание человеческого назначения, которое он высказал в своем письме из Грачей.

В конечном счете писатель тем не менее отказался от этого замыс­ла, завершив роман не картиной должного нормального существова­ния, но горько-ироничным «эпилогом».

Как и Тургенев. Гончаров отклонял революционный способ обнов­ления действительности. Убежденный эволюционист, он считал усло­вием подлинно человеческого, реально-поэтического «образа жизни» не разрушение современных исторических укладов — патриархально­го и прагматического (объективно — буржуазного), но синтез их лучших плодотворных начал и тенденций. Между тем в переходную эпоху, характер которой по мере работы над романом все более про­яснялся для писателя, эти уклады, скорее, обособлялись друг от друга, чем сливались. Мотив «крайностей», «страшного разлада», «раскола» становится в «Обыкновенной истории» господствующим. От одной крайности к другой переходит Александр Адуев, на две непримири­мые половины распадается жизнь Петра Ивановича: «рассудительный... и положительный человек», он в молодости, подобно племяннику, «ведал искренние излияния», «первую нежную любовь», «ревновал, бесновался» и совершал «подвиги». Контрастны друг другу два «рома­на» Ааександра — с Наденькой Любецкой и с Юлией Тафаевой. Резко противопоставлены сюжетно-структурные компоненты «Обыкновен­ной истории»: части вторая и первая, последнее оптимистическое письмо Адуева-младшего и печальный «эпилог».

Организующий композицию романа, его отдельных образов, нако­нец, систему персонажей принцип антитезы обусловлен в нем, по мысли художника, распавшейся на несовместимые жизненные фор­мы современностью. Вместо объединения-синтеза всех лучших, тра­диционных и новых, ценностей она предчагает человеку одну из край­ностей: уход от действительности или подчинение ее новейшим фе­тишам. Тут возможна либо поэзия, не искушенная прозой, либо проза, но без грана поэзии.

Отсюда грустная ирония краткого «эпилога» «Обыкновенной ис­тории». Она адресована не столько героям романа, сколько «веку», выявившему свою враждебность «норме» человеческого бытия. Все главные лица произведения, — по существу, жертвы этой вражды — одни, как Петр Адуев и его племянник, вступающий в конечном счете на дорогу дядюшки («Что делать... — говорит Александр, — век та­кой. Иду за веком...»), вольные, другие (Лизавета Александровна) невольные.

Цельная, реально-поэтическая личность и соответствующий ей «образ жизни» в условиях настоящей эпохи оказывались невозмож­ными. «...Между действительностью и идеалом, — констатировал поз­днее Гончаров, — лежит... бездна, через которую еще не найден мост...» (8, 300).