37. Эстетическая и писательская позиция II.Г. Чернышевского.

«Эстетические отношения искусства к действительности». 3 мая 1855 г. вышла в свет книга «Эстетические отношения искусства к действительности. Сочинение Н. Чернышевского на степень магист­ра русской словесности». Неделю спустя состоялась публичная заши­та диссертации, воспринятая многими современниками как выдающе­еся общественное явление.

Обращение к эстетике в самом начале научной и литературной деятельности во многом объясняется условиями тогдашней обще­ственной жизни, подавленной николаевской реакцией. В ту пору ли­тература сделалась единственным средоточием духовной жизни, «жи­вым источником», из которого просачивались «в общество все че­ловеческие чувства и понятия»². «Литература и поэзия, — утверж­дал Чернышевский вслед за Белинским, — имеют для нас, русских, такое огромное значение, какого, можно сказать наверное, не име­ют нигде» (II, 94). Далеко не просто было в те годы выступить с литературной программой, не совпадающей с государственной идео­логией: власти с помощью цензуры подавляли любые оппозицион­ные настроения. И Чернышевский прибегнул к эстетике, отвле­ченность языка которой служила своеобразным прикрытием для вы­ражения передовых философских и литературных взглядов. Само название диссертации как бы исключало из анализа другие вопро­сы, и прежде всего общественные, о которых, разумеется, говорить было нельзя. Но это вовсе не означало, что они автора не интересова­ли. Напротив, интересовали, и гораздо сильнее, чем собственно эсте­тические. Не случайно в окончательной редакции текста он оставил фразу «если еще стоит говорить об эстетике» (II, 6), сохраняющую скрытое указание на невозможность обсуждения общефилософ­ских и литературных проблем. В рукописи есть зачеркнутый текст: «Я... предоставляю себе право и принимаю на себя обязанность для решения вопроса об отношении искусства к действительности представить со временем анализ всех важнейших ямений много-стороннейшего и полнейшего из искусств, поэзии...» (И, 875). Ав­тор будто проговаривается здесь, опуская слово «эстетическом». Ко­нечно же, его интересовали вообще отношения искусства к дейст­вительности, а не только собственно эстетические, но формулиро­вать задачу таким образом — значит рассуждать о заведомо запрет­ном.

В заглавии диссертации важен термин «действительность». Под ним, как это видно из последующего изложения диссертанта, понима­ется действительная жизнь, т. е. окружающие человека природа и общество. Рассуждения о действительности давали простор для наме­ков на современные общественные вопросы.

Отношения искусства к действительности исследуются автором в целях критического пересмотра распространившейся и укрепившей­ся после смерти Белинского теории искусства для искусства («чисто­го искусства», «чистой художественности»). Согласно этой теории, искусство само по себе цель, оно должно быть независимо от общес­твенно-гражданских устремлений. Философским обоснованием этой теории была высказанная Гегелем мысль о возможности существова­ния прекрасного только в искусстве. С этого утверждения Гегеля Чер­нышевский и начинает исследование проблемы. Он пишет: «Самое общее из того, что мило человеку, и самое милое ему на свете — жизнь... И кажется, что определение: «прекрасное есть жизнь»; «пре­красно то существо, в котором видим мы жизнь такою, какова должна быть она по нашим понятиям; прекрасен тот предмет, который выка­зывает в себе жизнь или напоминает нам о жизни» — кажется, что это определение удовлетворительно объясняет все случаи, возбуждающие в нас чувство прекрасного» (И, 10).

Итак, прекрасное существует не только в искусстве, но и в дей­ствительности, «прекрасное есть жизнь». Однако не всякая жизнь (действительность), а такая, «какова должна быть она по нашим поня­тиям», — Чернышевский утверждает необходимость критического отношения к окружающей действительности, понятия о которой у «простого народа» и «людей образованного общества», светских лю­дей, различны. Автор диссертации приходит к важному выводу: «Вое произведение жизни — общий, характеристический признак искус­ства, составляющий сущность его; часто произведения искусства име­ют и другое значение — объяснение жизни; часто имеют они и значе­ние приговора о явлениях жизни» (II, 92). Иными словами, тезис о независимости искусства от социальных проблем несостоятелен. Чер­нышевский призывает художника быть общественно активным, не просто воспроизводить жизнь, но и объяснять ее; выносить ей свой приговор, если она (имелась в виду, конечно, общественная жизнь) не удовлетворяет гуманным нормам справедливости и нравственности, яснее в подцензурных условиях сказать было нельзя, но и в такой формулировке положение об общественном назначении литературы было воспринято современниками как революционный призыв к пре­образованию существующей действительности в пользу «простого народа».

Сама эпоха вполне оправдывала требование к художнику слова быть прежде всего мыслителем, общественным деятелем, граждани­ном. Однако порой рассуждения Чернышевского страдали категорич­ностью, неточностью. Утверждая, что «жизнь выше, полнее, правди­вее, даже художественнее всех творений ученых и поэтов», он огра­ничивал искусство значением «суррогата» (замены, подделки) дей­ствительности (II, 78). Принижая роль искусства сравнительно с на­укой, он писал, что «произведение искусства, оставаясь в области

искусства, приобретает значение научное», назначение искусства — «приготовить к чтению источников и потом от времени до времени служить для справок» (II, 86, 87).

На эти ошибки в свое время обратил внимание И. С. Тургенев, распространивший, однако, суждения о «суррогате» на всю систему взглядов автора диссертации. Показателен спор с Тургеневым В. П. Боткина, пытавшегося объективно взглянуть на книгу Черны­шевского. «В ней, — пишет он Тургеневу 10 июля 1855 г. — очень много умного и дельного. Дико только его определение искусства как «суррогата действительности». Но неоспоримо и то, что прежние по­нятия об искусстве — очень обветшали и никуда не годятся, вследст­вие изменения нашего воззрения на природу и действительность. Вду­майся в это, и ты сам согласишься хотя в том, что прежние определе­ния искусства, в которых мы воспитались, — крайне неудовлетвори­тельны... По мне, большая заслуга Чернышевского в том, что он прямо коснулся вопроса, всеми оставляемого в стороне. С самого начала реальной школы вопрос был решен против абсолютного значения искусства. Прежде противупоставляли природу и искусство; теперь природа стала фундаментом искусству... Что такое собственно поэ­зия, как не прозрение в сокровеннейшую сущность вешей, т. е. дей­ствительности»³.

Чернышевский сделал попытку систематизировать материалисти­ческие объяснения важнейших эстетических категорий, максимально сближая теорию искусства с практикой живого общественно-литера­турного движения.

Во время защиты диссертации автору пришлось отстаивать свои взгляды перед официальными оппонентами А. В. Никитенко и М. И. Сухомлиновым. По свидетельству А. Н. Пыпина, Чернышевс­кий в ответной речи признал замечание о недостаточной аргументи­рованности своих тезисов, но объяснил, что слабость аргументации не от него зависела, «в нашем обществе, говорил он, господствует рабское преклонение пред старыми, давно пережившими себя мнени­ями, которые приобрели характер непогрешимых авторитетов. Нас слишком пугает дух свободного исследования и свободной критики, которая по природе своей не знает преград для своего действия». Как бы поторапливая приход нового времени, времени свободной крити­ки, он открыто связывал «устарелые и давно ставшие ненаучными эстетические понятия» с «аналогичными идеями о других предме­тах»⁴. Чернышевский еще не рискнул на публичном диспуте перевес­ти разговор из отвлеченной философско-эстетической сферы в плос­кость практических общественных вопросов, контролируемых кре­постнической идеологией. Но присутствовавшие на защите все же не могли не почувствовать в словах диссертанта дерзкого вызова старому

порядку. Выдача Чернышевскому магистерского диплома была задер­жана на три года.

Литературно-критическое творчество. Разработанная Чернышев­ским система эстетических воззрений, предусматривающая определя­ющую роль содержания в художественном произведении, обусловила его историко-литературную концепцию и литературно-критические принципы.

Почти во всех случаях, когда ему приходилось выносить суждения по поводу каких-либо теоретических соображений или кого-либо из писателей предшествовавшего времени, он ссылался на авторитетное мнение Белинского. Уже в первых статьях и рецензиях «Роман и повести М. В. Авдеева», «Три поры жизни. Роман Евгении Тур», «Об искренности в критике» (1854) уступчивости, снисходительности, лицеприятию, отличавшим критику после смерти Белинского, Чер­нышевский противопоставил требовательность, разборчивость, сме­лость и строгость критического слова. Критика, как у Белинского, должна быть «серьезна», «современна» (II, 382). И Чернышевский решительно отверг притязания модных писателей, неспособных от­ветить на глубокие социальные запросы времени. В работе «Крити­ческий взгляд на современные эстетические понятия» (1854), остав­шейся неопубликованной при жизни автора, Чернышевский писал о себе: «Он охотно сознается, что большую часть тех мыслей, которые признает он справедливыми, можно отыскать не далее, как, напри­мер, в «Отечественных записках». Он даже не обидится, если вы назовете его просто переписчиком» (II, 158). И когда впоследствии идейные оппоненты Чернышевского упрекали его, ссылаясь на «Очер­ки гоголевского периода русской литературы» (1856), в неумеренном цитировании из Белинского (писали о нарушениях «литературного приличия», иронизировали по поводу «забвения прав литературной собственности»⁵), они и не представляли себе, до какой степени их укор не достигал цели.

Предлагаемые Чернышевским литературные оценки неизменно определялись степенью соотношения искусства с общественной жизнью. Для него очевиден «ход постепенного развития русской ли­тературы», смена одного периода'другим, преемственность между сме­няющимися эпохами. За «эпохой Карамзина», занятой преимущес­твенно разработкой литературного языка, последовала «эпоха Пуш­кина», которая довела художественную форму до совершенства и с которой литература «мало-помалу» начала осваивать «содержание». «Эпоха Пушкина» уступила место «эпохе Гоголя», «новой русской литературе». «Нет нигде перерыва или пробела, всякий новый шаг вперед основывается на предыдущем» (III, 138, 191, 248) — такова одна из важных сторон принципа историзма или, по выражению Чер­нышевского, «закона исторической перспективы», который состав-лял главное методологаческое достоинство его историко-литератур­ной концепции.

Говоря о смене пушкинского периода гоголевским, Черны­шевский проводил мысль о развитии литературы от одного этапа к другому с точки зрения сближения искусства с действительно­стью. Однако как только критик начинал противопоставлять Гоголя Пушкину, не находя у автора «Медного всадника» «глубокого воззрения на жизнь» (II, 473) на том основании, что Пушкин якобы был чужд изображения отрицательных сторон действительнос­ти, что он будто бы «по преимуществу поэт-художник, а не поэт-мыслитель», что «в его произведениях выразилось не столько разви­тие поэтического содержания, сколько развитие поэтической фор­мы» и «у него художественность составляет не одну оболочку, а зерно и оболочку вместе» (II, 473—475), обнаруживалась слабость его кон­цепции, не объясняющей пушкинское творчество как художествен­ное явление.

В обстановке начавшихся бурных дискуссий между сторонниками «пушкинского» и «гоголевского» направлений ведущий критик «Со­временника» не возражал против истолкования творчества Пушкина как поэта «искусства для искусства». Но когда и Гоголя называли писателем, будто бы преодолевшим критический взгляд на жизнь и обратившимся во втором томе «Мертвых душ» к изображению иде­альных сторон русской действительности, а принципы Белинского объявлялись односторонними, неосновательными, устаревшими (А. В. Дружинин, А. А. Григорьев, П. В. Анненков, С. С. Дудыш-кин), — подобным утверждениям Чернышевский давал серьезный отпор. По его убеждению, Гоголь «никогда не был отступником от стремлений, внушивших ему «Ревизора» (IV, 641). Начатое Белин­ским объяснение смысла творений гения, который «так могуществен­но содействовал самосознанию России»⁶, получило, таким образом, глубокое развитие и новое обоснование.

Тезис о преимуществах «гоголевского», «отрицательного», направ­ления в литературе нуждался в прочном обосновании — философс­ком, историко-литературном. Эту задачу выполняли «Очерки гого­левского периода русской литературы», печатавшиеся в виде девяти статей в «Современнике» с декабря 1855 и в течение всего следующе­го года. Споры о Пушкине, Гоголе и Белинском касались в конечном счете проблем развития современной литературы. И Чернышевский, последовательно реализуя свою теоретическую и историко-литера­турную программу, решительно отстаивал мысль о социальном значе­нии художественных произведений. Идейный пафос «Очерков...» сво­дился к защите «критического направления». Автор рассматривает историю критических мнений о Гоголе, содержавшихся в статьях Н. А. Полевого, О. И. Сенковского, С. П. Шевырева, Н. И. Надеждина и, наконец, Белинского, чтобы на этом материале проследить, какимобразом Гоголь «пробудил в нас сознание о нас самих» (III, 29). «Го­голевское направление, — пишет Чернышевский, —до сих пор оста­ется в нашей литературе единственным сильным и плодотворным», в идеях Белинского «еще столько свежести, они еще так хорошо при­ходятся к потребностям настоящего времени», в них «живым ключом бьет струя правды, могущая, хотя отчасти, утолить нашу жажду» (III, 6, 9, 18). В «Очерках...» обрисовывался последующий период разви­тия русской литературы, отмеченный более тесным сближением ее с интересами народа, стремлением объяснить внутренние причины об­личаемого зла, вынести приговор всей системе подавляющего госу­дарственного режима. «Если слово писателя, — убеждал критик, — одушевлено идеею правды, стремлением к благотворному действию на умственную жизнь общества, это слово заключает в себе семена жизни, оно никогда не будет мертво» (III, 9).

«Очерки» писались в обстановке сложных литературно-журналь­ных отношений, определившихся в «Современнике» 1856—1857 гг. «обязательным соглашением» — договором редакции об исключи­тельном сотрудничестве в журнале И. С. Тургенева, Л. Н. Толстого, А. Н. Островского и Д. В. Григоровича. Отношения молодого критика с каждым из участников этого соглашения складывались непросто и еще более осложнились после передачи ему Некрасовым, уехавшим в августе 1856 г. за границу на год, редакторских прав по «Современни­ку» наравне с И. И. Панаевым.

Идея «обязательного соглашения» принадлежала Некрасову, до­бившемуся сплочения в «Современнике» лучших литературных сил. Главной заботой редактора было укрепление беллетристического от­дела, состояние которого, по давнему его убеждению, определяет сте­пень успеха всякого журнала. Чернышевский же придерживался не­сколько иного взгляда на ведение периодического издания. Понимая значение художественной литературы и ее особую роль в формирова­нии общественного сознания, он считал, что теперь важнее писать об «освобождении крестьян и тому подобное в Пруссии» (из письма к Некрасову от 13 февраля 1857 г. —XIV, 341). Свою работу о Лессинге он начинает в конце 1856 г. характерным тезисом: «Почти всегда литературные влияния оттеснялись в развитии народной жизни на второй план другими, более пылкими чувствами или материальными практическими побуждениями: соперничеством племен и держав, религиею, политическими, юридическими и экономическими отно­шениями и т. д.» (IV, 5). Однако свои расхождения с Некрасовым в оценке беллетристического отдела Чернышевский на первых порах старался не углублять. Литературная политика редактора, оказавшего ему доверие и поддержку, была для него законом, и он старался кре­пить связи с «обязательными сотрудниками», хотя их творчество не всегда вызывало в нем полное согласие. Критика Островского, напри­мер, звучит теперь не столь жестко, как в рецензии 1854 г. на пьесу «Бедность не порок», обнаружившую отход от обличительных тен­денций. Осуждая автора за славянофильские симпатии, которые ска-зались на «приторном» изображении патриархального купеческого быта, Чернышевский оценил «Бедность не порок» как «произведение в высшей степени фальшивое и прикрашенное» (II, 250). Новая пьеса «Доходное место» была бы «цельнее и полнее в художественном от­ношении», если б оканчивалась кризисом героя, между тем автор вводит сцену, спасающую Жадова от «нравственного падения», пи­шет рецензент в феврале 1857 г. Речь опять идет о необходимости усиления в творчестве драматурга обличительных идей, однако заме­чания критика лишены прежнего пафоса. Островский как бы нахо­дился под защитой «обязательного соглашения», и в целом отзыв Чернышевского полон доброжелательности.

Проявления той же тактики давали себя знать и в отношении к Л. Н. Толстому. Их неприязнь друг к другу была хорошо известна в тогдашнем литературном кругу. Однако в печатных отзывах о Толс­том Чернышевский предельно объективен. Его статья о «Военных рассказах», «Детстве» и «Отрочестве» обнаруживает гибкость крити­ческой оценки, способной на глубокий анализ особенностей психо­логического мастерства писателя. Найденная критиком формула «ди­алектика души» (III, 423) до сих пор является наиболее удачным обозначением специфики психологического рисунка в прозе Толсто­го. Пытаясь повлиять на молодого писателя, поддержав в нем внима­ние к актуальным общественным вопросам, Чернышевский по поводу «Утра помещика» с одушевлением пишет о постепенном расширении «круга жизни, обнимаемой произведениями графа Толстого», и о раз­витии «воззрения его на жизнь». В «Утре помещика» автор с «замеча­тельным мастерством воспроизводит не только внешнюю обстановку быта поселян, но, что гораздо важнее, их взгляд на вещи. Он умеет переселяться в душу поселянина, — его мужик чрезвычайно верен своей натуре, — в речах его мужика нет прикрас; нет риторики, понятия крестьян передаются у графа Толстого с такою же правди­востью и рельефностью, как характеры наших солдат». Вот тема, достойная писателя, «мы должны подождать второго, третьего расска­зов из простонародного быта, чтобы определительнее узнать взгляд автора на вопросы, которых касается он в первом своем очерке сель­ских отношений» (IV, 681, 682).

В общении с Тургеневым и Григоровичем Чернышевский неиз­менно опирался на дорогую для них память о Белинском. В связи с «Очерками гоголевского периода русской литературы», восстанавли­вающими значение Белинского для литературы и общества, Тургенев писал главному идейному противнику Чернышевского А. В. Дружинину: «Я досадую на него за его сухость и черствый вкус, но «мертвечины» я в нем не нахожу — напротив: я чувствую в нем струю живую... он понимает — как это выразить? — потребности действительной современной жизни...» А в письме от 19 октября того же 1856 г. к братьям Колбасиным Иван Сергеевич, пришедши «в умиление» от очередной статьи из «Очерков...», сделал важное для ее автора заявление: «Черн<ышевский>, без всякого сомнения, лучший наш критик и более всех понимает, что именно нужно; вер­нувшись в Россию, я постараюсь сблизиться с ним более, чем до сих пор»⁷.

Разбирая роман Григоровича «Переселенцы» в августе 1856 г., Чернышевский почти дословно повторяет основные суждения Белин­ского, отмечавшего у автора «Антона-Горемыки» и «Рыбаков» глубо­кую верность действительности, «симпатию и любовь к простому на­роду»⁸. Чернышевский говорит, что у Григоровича «крестьянский быт описывался верно, без прикрас», он «силен потому, что знает и любит народ» (III, 690, 692). В этом созвучии с Белинским заключена важ­ная мысль: Григорович не изменил демократическому направлению, поддержанному великим критиком. Эти отзывы даны были несмотря на то, что Григорович незадолго до этого выступил в печати с паскви­лем на Чернышевского «Школа гостеприимства».

Усилия по сохранению «обязательного соглашения» не удались Некрасову, и оно распалось, обнаружив идейные расхождения в «Со­временнике», все более принимавшем революционно-демократичес­кое направление.

Существенные для эстетики Чернышевского выводы о социаль­ном содержании искусства были сделаны им не на материале произ­ведений участников «обязательного соглашения». Перспективы раз­вития русской литературы он связал с творчеством Щедрина, автора «Губернских очерков». «Все согласны в том, — пишет критик, — что факты, изображаемые Гоголем, г. Тургеневым, г. Григоровичем, Щед­риным, изображаются ими верно и для пользы нашего общества до­лжны быть приводимы перед судом общественного мнения», но «ни у кого из предшествовавших Щедрину писателей... картины нашего быта не рисовались красками, более мрачными. Никто (если употреб­лять громкие выражения) не карал наших общественных пороков словом более горьким, не выставлял перед нами наших общественных язв с большей беспощадностью». «Губернские очерки» отнесены кри­тиком «к числу исторических фактов русской жизни» (IV, 264, 267, 302) — высшая оценка, которую — в определенных условиях — может получить литературное произведение.

В 1858 г. литературная критика в «Современнике» полностью пе­реходит в руки Н. А. Добролюбова. Чернышевский получил возмож­ность заняться публистикой, разработкой «теории трудящихся», как называл он учение, выясняющее, «какие преобразования материаль­ных отношений нужны для удовлетворения потребностей беднейшего и многочисленнейшего класса» (VII, 178). Заботой об экономическом и политическом раскрепощении человека труда пронизаны коммен­тарии Чернышевского к его переводу «Оснований политической эко­номики» Д.-С. Милля (перевод печатался в «Современнике» в 1860—1861 гг.). Глубоким демократизмом отличаются публицисти­ческие статьи критика, в которых проводилась мысль о невозможнос­ти осуществления демократических преобразований в рамках абсо­лютистского государства.

Автор статьи о Чернышевском, опубликованной в качестве некро­лога в 1889 г. в «Русских ведомостях», справедливо характеризовал его «как выдающегося экономиста и как публициста, выступившего в 50-х годах защитником важных общественных интересов, кото­рые были выдвинуты тогда начинавшимися преобразованиями, как писателя, влиятельно поддерживавшего энергию общественной мыс­ли».

Чернышевский не успел свести свои наблюдения и выводы в капи­тальный монографический труд. Хлопотные обязанности журналиста и редактора, необходимость постоянной полемики, цензурные пре­пятствия, создававшие особые трудности в выражении своих идей, придавали его выступлениям известную фрагментарность, разбросан­ность, завуалированность.

Писатель, возглавивший идейную оппозицию официозу и оказы­вавший сильнейшее влияние на молодежь, становился опасен правя­щему режиму. В июне 1862 г. «Современник» быт приостановлен властями на восемь месяцев, а 7 июля Чернышевского арестовали, отправив в Петропавловскую крепость. Спустя пять дней ему испол­нилось 34 года. Поводом к аресту послужило перехваченное жан­дармами письмо Герцена к Н. А. Серно-Соловьевичу с предложе­нием Чернышевскому издавать «Современник» в Лондоне или в Же­неве.