Классики / Новая / Шеллинг / Философия откровения / Философия откровения, т

Одиннадцатаялекция

Сначала напрашивается следующая рефлексия. Различные сущие или, как мы обычно говорим, различные вещи отличаются друг от друга не самим бытием, в котором они все участвуют, а лишь видом бытия, что также можно полностью объяснить. Отсюда с помощью обратного заключения можно дознаться до того, что сущее вообще (das Seyende) повсюду и во всех вещах одно и то же и совершенно равно себе самому. Это — высшее понятие, находящееся на данном пути, и, как говорил еще Платон, в особенности неопытная молодежь поначалу чрезвычайно радуется, когда приходит к этому понятию во всем единого, вместе с которым для нее исчезают все различия, она рассматривает его как сокровище, в котором она, как полагает, обладает будто бы бог весть чем, пока наконец в результате не узнает, что этим понятием решительно ничего нельзя начать, что нет никакого средства уйти от него или пойти с ним дальше, что с ним все только кружишься в одной и той же точке и в конце концов как бы зарабатываешь головокружение, как и Аристотель еще об элеатском единстве (а как раз то понятие во всем самому себе равного, сущего, которое во всем есть одно и то же, и образует, в сущности, принцип Парменида1 и, пусть в различных модификациях, элеатской школы в целом), о последнем, стало быть, или, скорее, об элеатском единстве еще Аристотель говорил, что оно вызывает лишь головокружение и не оказывает совершенно никакой помощи, т. е. не в состоянии вести ни к какому действительному знанию. Однако это бесплодное понятие Парменида, к ко-

__________ ФИЛОСОФИЯ ОТКРОВЕНИЯ. ВТОРАЯ КНИГА_______ 285

торому каждый начинающий испытывает склонность, тотчас же всецело устраняется, когда достигнуто осознание того, что сущее непосредственно или prima determinatione2 может быть только могущим быть, следовательно, уже только одним видом бытия, не пустым и бессодержательным бытием, которым ничего нельзя начать, равно как именно этим мертвое понятие сущего превращается в живое понятие, делающее возможным дальнейшее продвижение. Парменид абсолютно не может отклонить то, что сущее непосредственно в состоянии быть только могущим быть; а благодаря этому оно уже прекратило быть пустым абсолютным единым. Платон поэтому также придает столь большое значение понятию не-сущего, которое само приобретает весь свой смысл только благодаря нашему понятию могущего быть. А именно, могущее быть не только как таковое, насколько оно таково, есть не-сущее, но и, выступив в действительное бытие (когда оно возвышается до бытия), даже тогда оно есть не-сущее, ибо оно само по себе не определено к бытию, есть недолжное быть и, следовательно, даже тогда, когда оно Есть, всегда проявляется только как подлежащее отрицанию, а не полаганию. Этим, стало быть, с самого начала разрушается то истребляющее всякое различение, но именно поэтому и саму науку, единство. Ведь на сущем, определенном как могущее быть, теперь совершенно невозможно остановиться, как я в достаточной мере показал, когда опосредовал переход от него к чисто сущему. Позднее я еще вернусь к нашему отношению к абстрактному единству Парменида и элеатской школы. До сих пор посредством этого упоминания я только хотел с самой общей точки зрения представить то, что приобретено установленной нами двойственностью (являющейся, впрочем, двойственностью в единстве). Но теперь я еще в особенности и,

во-вторых, должен показать, что за отношение или что за определение самого могущего быть получено благодаря

286_________ФРИДРИХ ВИЛЬГЕЛЬМ ЙОЗЕФ ШЕЛЛИНГ_____________

тому, что мы говорим: именно то, что непосредственно есть могущее быть, согласно второму определению, есть чисто сущее. Разъяснению данного вопроса для лучшего понимания я хочу, кроме того, предпослать следующее. Та чистая potentia existendi, полагаемая сама по себе, сначала всегда, хотя бы только на мгновение, должна мыслиться пребывающей в совершенном неволении и именно поэтому в незнании себя самой. Ведь когда она заботится о себе самой, хочет саму себя (а чтобы знать себя, она должна была бы хотеть саму себя — сделать для себя саму себя предметной, что без воления немыслимо), как только она захотела бы саму себя, она перестала бы быть potentia pura и стала бы другим, себе самому неравным; полагаемой самой по себе, ей, стало быть, не оставалось бы ничего иного, кроме как либо сохраняться в незнании себя, либо утратить саму себя. Она напоминала бы известные человеческие качества, которые также существуют лишь в незнании самих себя. Так, невинность прекращает быть невинностью, когда узнает себя как невинность, точно так же как привлекательность, желающая быть таковой, — уже не привлекательность, и ничто в целом мире не является, например, более отвратительным, чем притворная наивность. Но именно потому, что мы должны были бы определить ее как голую potentia existendi, она не могла бы удержаться или сохраниться как таковая, ибо всякая безусловная, ничем не сдерживаемая потенция сама собой или naturā suā хочет быть актом. Значит, ее, как показано, было бы невозможно зафиксировать как потенцию. Однако теперь мы имеем дело уже не с могущим быть и уже не с чисто сущим, а с единым, которое всецело и, стало быть, совершенно нераздельно есть одно и другое. Таким образом, это единое — благодаря тому, что оно есть чисто сущее, — овладевает собой как возможностью быть и освобождается от возможности как слепо и безудержно устремляющейся

288_________ФРИДРИХ ВИЛЬГЕЛЬМ ЙОЗЕФ ШЕЛЛИНГ____________

средованно могущего быть можно, как я показал, вывести понятие чисто сущего. Следовательно, ограничивающее самого по себе безграничного могущего быть было бы чисто сущим. Но это сущее нельзя помыслить вне могущего быть или так, что оно ограничивало бы собой могущее быть как другое, но именно то, что есть могущее быть, есть также чисто сущее. Соответственно этому, не чисто сущим на самом деле ограничивается могущее быть, но именно то одно и то же, насколько оно есть могущее быть, ограничивается и сохраняется в пределах возможности, неволения самим собой, поскольку оно есть чисто сущее. Настоящим для нас, следовательно, то единое непосредственно возвышается до обладающего самим собой, которое владеет самим собой, чем оно положительно не могло бы быть, если бы не было в своем единстве вместе с тем двойным. Поэтому, например, единое Парменида, которое есть лишь непосредственно или субстанциально единое, само по себе слепо, и таков же любой другой принцип, отличающийся от парменидовского, к примеру тем, что имеет в себе принуждение к продвижению вперед (хотя это, по существу, может быть сказано только о могущем быть), также и любой подобный принцип, если он не имеет в себе в то же время того, что противится данному продвижению, может быть лишь слепым принципом, способным только к необходимому, а не свободному движению. Тем продвижением от могущего быть к чисто сущему и установленным между ними тождеством мы, таким образом, получили то, что единое как могущее быть владеет самим собой как чисто сущим. Вместо этого мы также можем сказать, что единое как чисто сущее имеет само себя как могущее быть в качестве своего основания, своего субъекта, если взять это сло-

во в прямом смысле, — pro eo quod subjectum est alii.6

Но полагая себя как могущее быть как субъект, т. е. как основу, самого себя как чисто сущего, оно именно этим так-

290_________ФРИДРИХ ВИЛЬГЕЛЬМ ЙОЗЕФ ШЕЛЛИНГ____________

ствительно что-то выражающем (не тавтологическом) положении. «А есть В» означает, что А есть субъект В. В этом заключаются два момента. Во-первых, А есть нечто само по себе (für sich), также и без В, следовательно, оно могло бы быть и чем-то другим, чем В; лишь поскольку оно способно также и к бытию самому по себе, а следовательно, и к бытию не равному В, мы говорим cum emphasi:7 оно есть В. Например, это растение позволяет мне себя видеть или осязать в конечном счете лишь благодаря тому, что оно есть материя, ведь без материи нет ни цвета, ни запаха, ни че- го-то осязаемого. Значит, в то время как я говорю, что то, чтó я здесь вижу, является, к примеру, геранью, субъект высказывания есть, собственно, материя растения. Эта материя есть нечто также и без растения. Растение может быть разрушено, а материя остается, материя равнодушна к форме, она в своем роде тоже есть ἄπειρον, т. е. сама по себе (an sich) она способна быть также не этим растением, а другим или вообще нерастением. Лишь поэтому я могу сшп emphasi сказать, что она есть это и никакое другое растение. В высказывании «А есть В» или «А есть субъект В», таким образом, заключается, во-первых, то, что А могло бы быть также и чем-то другим, или оно способно к бытию не-В. Но, во-вторых, именно потому, что оно могло бы быть также и чем-то другим, чем В, оно превращает эту свою «возможность быть другим» по отношению к В в голую потенцию или возможность В, и только так или только таким образом оно есть В.

В арабском языке «есть» (copula) выражается словом, полностью равном нашему немецкому «может» («мочь»). Это явствует из того, что именно это слово в родственных диалектах арабского языка в то же время имеет значение субъекта, основания, обосновывающего, устанавливающего. Кроме того, только данным значением объясняется то, что в противоречии со всеми, по крайней мере мне извест-

__________ ФИЛОСОФИЯ ОТКРОВЕНИЯ. ВТОРАЯ КНИГА_______ 291

ными, языками, в которых глагол «sum»8 имеет после себя именительный падеж, одни арабы конструируют его с винительным. Араб не скажет: homo est sapiens9 — это выражает подлинное отношение неточно постольку, поскольку это можно понять и так, что человек всецело только мудр, не имеет в себе никакой противоположной потенции, никакой потенции бытия немудрым, что, однако, как все мы знаем, не так и что, кроме того, превращало бы данное положение в одну лишь тавтологию. Без предпосылки, что в субъекте имеется потенция, противоположная предикату, все высказывания были бы лишь тавтологическими. Ведь, например, то, что светлое светло, не нуждается ни в каком уверении. Что может быть светлым, как не по своей природе темное, т. е. то, что без привлечения самого по себе светлого было бы темным? О чем другом можно сказать, что оно есть знающее, кроме как именно о незнающем? Ибо само знающее, которое вовсе не есть ничто иное (никакая противоположная потенция), стало быть, есть чисто знающее, именно поэтому не может быть в смысле прилагательного «знающим», т. е. быть неким знающим, как о том, что есть сущее вообще (das Seyende), мы говорим, что оно именно потому, что оно таково, не есть какое-то сущее, не есть «сущее» в смысле прилагательного (или того, что привлекается). Араб вопреки всей прочей грамматике говорит: homo est sapientem.10 Этот винительный падеж показывает, что при нем «есть» обозначает то же, что и potest,11 потому что глагол «possum»12 по существу дела и поэтому во всех языках управляет винительным падежом. Смысл, следовательно, таков: человек несет, он — только носитель, только субъект бытия мудрым, он лишь постольку мудр, поскольку положил в себе потенцию противоположного бытия как голую потенцию, он таким образом способен к бытию мудрым, он притягивает его к себе как предикат, обладает над ним властью; ведь все, что относится к другому как потен-

292_________ФРИДРИХ ВИЛЬГЕЛЬМ ЙОЗЕФ ШЕЛЛИНГ_____________

ция или субъект, обладает известной властью над тем, что оно притягивает, а именно властью притягивать его и таким образом быть им и не быть им, т. е. исключать, отталкивать его. Все это приведено для объяснения выражения: могущее быть больше не есть Оно само, а оно есть чисто сущее. Его особенность или, лучше, его своеобразие (слово, образованное по примеру греческого ίδιότης13), словно погибло или уничтожено и более не упоминается. Таким образом, посредством этого отношения могущее быть избавлено и освобождено от своего своеобразия, т. е. от самого себя. Не то чтобы оно полностью было ничем, так как оно освобождается лишь от той доли своей сущности, которая вывела бы его из самого себя, в которой вместе с тем только и заключается его самостность, его своеобразие, отличающее его — то, благодаря чему оно могло бы быть само по себе. Стало быть, оно посредством этого отношения к чисто сущему, скорее, освобождается от случайного, того, что только невозможно исключить из его природы. Ведь его сущность состоит в том, чтобы быть чистым могущим быть, но не для того, чтобы быть сущим, а именно чтобы быть могущим быть. Согласно своей сущности, поскольку оно существует как сущность, оно есть нетранзитивное, в себе самом пребывающее могущее быть. Но только из этого нетранзитивного транзитивное не исключить, поэтому, собственно говоря, имеется нежелаемое, случайное. От этого только не поддающегося исключению из его сущности, стало быть, случайного его сущности, оно освобождается посредством данного отношения к чисто сущему. Значит, благодаря этому отношению оно, скорее, вводится в свою подлинную сущность. Оно есть теперь чистое могущее быть, могущее быть не в противоположность бытию (как в своей двойственности), но так, что возможность быть для него сама есть бытие, что оно саму эту возможность быть превращает для себя в бытие или почитает за бытие. Через сущее, следова-

__________ ФИЛОСОФИЯ ОТКРОВЕНИЯ. ВТОРАЯ КНИГА_______ 293

тельно, могущее быть приводится назад в свою сущность или в самого себя, при-равнивается к самому себе (первый шаг к достоверности, к надежности), между тем как от природы оно было бы самому себе неравным. Нет высшего блаженства для подвергнувшейся отклонению от самой себя сущности, чем быть возвращенной себе самой, приведенной обратно в саму себя. Для всякого лучшего представителя человеческого рода блаженством является быть приведенным в свой собственный внутренний мир; настоящая дружба та, которая предоставляет нам это. В великолепном монологе гетевского Фауста, в котором последний взывает к высшему духу и говорит о нем, что тот дал ему все, о чем он просил, и в том числе говорит:

Gabst mir die herrliche Natur zum Königreich, Kraft, sie zu fühlen, zu genießen;

а затем еще прибавляет те слова, которыми мог бы вдохновиться всякий упражняющийся в сравнительной анатомии:

Du führst die Reihe der Lebendigen

Vor mir vorbei und lehrst mich meine Brüder Im stillen Busch, in Luft und Wasser kennen —

после того, стало быть, как Фауст упоминает обо всем этом великолепии, для наслаждения которым творец даровал ему дух и силу, есть самое прекрасное место, где Фауст превыше всей радости, доставляемой ему природой, ставит то наслаждение, которое он открывает в своем собственном внутреннем мире, в то время как он продолжает:

Du zeigst Mich dann mir selbst, und meiner eignen Brust Geheime tiefe Wunder öffnen sich.14

Приведенное обратно в самого себя, могущее быть именно небытие, т. е. небытие внешним, само превращает