Первая глава познание телесного мира в понятиях

Наиболее глубоким было бы понимание того, что все фактическое уже есть теория.

Гёте

Мы знаем, что наша задача состоит прежде всего в том, чтобы установить сущность естественнонаучного образования понятий. Мы приняли, далее, решение на первых порах изучать это образование понятий лишь постольку, поскольку оно имеет значение для познания телесного мира. Путь к разрешению этой задачи оказывается предопределенным. Так как мы занимаемся отнюдь не психологическим, а логическим исследованием, то мы рассматриваем естественнонаучное понятие, как и всякое логическое образование, как средство для достижения некоторой научной цели, а из этого вытекает, что его сущность надлежит искать в свойственной ему функции, которую оно выполняет для достижения той цели, которую подразумевает естественнонаучный труд. Итак, заранее ясно, что в связи с этим мы ни в каком случае не можем употреблять слово “понятие” для обозначения представлений, значение которых сводится к тому, что они имеются налицо, как факты, в нашей душевной жизни, но лишь для обозначения таких образований, благодаря которым что-либо уже сделано для целей научного познания. Ведь логика, желающая быть наукоучением, вправе употреблять логические термины лишь для образований, имеющих важное значение в научном отношении. Итак, первый из задаваемых нами вопросов должен гласить: в чем состоит задача естественнонаучного понятия и каким путем последнее разрешает ее?

I. Многообразие телесного мира и упрощение его благодаря общему значению слов

Чтобы найти ответ на этот вопрос, мы исходим из такого мнения, с которым свыкся каждый. Человек имеет пред собой телесную действительность, на которую направлено его познание. В данном случае нас не занимает вопрос о том, образует ли эта действительность во всех отношениях независимое от познающего субъекта бытие, которое представляется “в сознании”, или она так же, как и бытие, полностью или отчасти существует независимо от сознания, или же этот мир есть лишь “явление”, человеческий способ рассмотрения (Auffassungsweise) иного, совершенно неизвестного нам реального мира вещей в себе, или же, наконец, непосредственно данная нам действительность оказывается единственной, которую мы имеем право допускать, и не может ли поэтому ей соответствовать “скрывающееся за нею” бытие. Для нас достаточно того факта, что всякий человек знает телесный мир как одну простирающуюся в пространстве и времени действительность, которой свойственны воззрительные формы (anschaulichen Gestaltungen)^*, и что науке о телах, поскольку она есть эмпирическая наука, ведома, в качестве объекта ее исследований, во всяком случае только эта одна действительность. Итак, в связи с этой постановкой вопроса совершенно безразлично, называть ли этот мир опытным, заранее находимым, данным миром или же содержанием сознания.

Но мы должны, конечно, припомнить одну лежащую в иной плоскости особенность этого телесного, данного опыту или сознанию мира, которая связана с тем обстоятельством, что речь идет о мире воззрительном (anschauliche), существующем в пространстве и времени. Эта особенность легче всего станет ясной для нас, коль скоро мы сделаем попытку познать воззрительную телесную действительность, воспроизводя ее — как раз в таком виде, как она есть, — в наших представлениях и затем выражая в суждениях все то, что мы представляем. Ведь нам приходится при этом наталкиваться на затруднения, которые скоро оказываются непреодолимыми препятствиями для такого рода познания мира, причем в этих затруднениях наилучшим образом сказывается та особенность телесного мира, которую мы имеем в виду.

Одно из этих затруднений известно всякому. Телесный мир не имеет достижимого для нас начала во времени и достижимого для нас предела в пространстве. Он представляется нам в виде необозримого многообразия отдельных форм и процессов. И, если мы обозначим выражением “бесконечный” — которым, во всяком случае, надлежит пользоваться осмотрительно — то, с чем необходимо соединяется суждение, что мы никогда не в состоянии его исчерпать, нам придется охарактеризовать это воззрительное многообразие телесного мира прямо-таки как бесконечное. И если бы даже мы были склонны мыслить количество материи, из которого состоит мир, конечным, так что в этом отношении можно было бы говорить лишь о временной необозримости, а не о бесконечности, то все-таки и допущение конечного количества материи в бесконечном пространстве и бесконечном времени заставляет нас предположить и действительность бесконечного числа комбинаций, а вместе с тем и бесконечного числа различных воззрительных единичных форм⁵.

Ясно, чту вытекает отсюда для познания телесного мирового целого. Познать мир, представляя себе порознь все единичные формы в том виде, как они существуют, — задача, принципиально неразрешимая для конечного человеческого духа. Всякая попытка, предпринятая в этом направлении, была бы прямо-таки бессмысленна, ибо, как бы ни было, согласно нашим предположениям, велико количество единичных форм, воспроизведение которых в наших представлениях могло бы нам удаться, все-таки им противостояло бы принципиально необозримое, стало быть бесконечное, многообразие неизвестных вещей и процессов, и при этих предположениях никогда нельзя было бы говорить о прогрессе в познании мира. Стало быть тот, кто под познанием мира разумеет действительное отображение (Abbild) мира, заранее должен отказаться от науки, которая хотя бы только приближалась к познанию мирового целого.

Однако и подобного рода отказ, и ограничение познания частью мира лишь немного помогли бы удовлетворению потребности в отображении мира путем познания. И здесь мы наталкиваемся на второе затруднение, которое оказывается не менее важным, чем то, о котором только что шла речь, хотя оно и в гораздо меньшей степени обращало на себя внимание. Ведь всякое отдельное воззрение (Anschauung), которое мы выхватываем из бесконечного множества, даже если мы выберем самое простое, представляет нам все-таки еще некоторое многообразие и, коль скоро мы приступим к более обстоятельному его исследованию, мы увидим, что это многообразие становится тем более значительным, чем более мы будем в него углубляться. При этом мы имеем в виду не только многообразие, присущее всякой единичной вещи благодаря тому, что она находится в необозримом множестве отношений с другими вещами. Даже если мы и отрешим какое-нибудь единичное воззрение от всех его отношений и будем рассматривать его совершенно изолированно, мы скоро должны будем прийти к тому убеждению, что и в малейшей части действительности, которую мы только в состоянии представить себе, implicite опять-таки заключается многообразие, которое нельзя исчерпать и которое, стало быть, в этом смысле бесконечно. Если, например, при рассмотрении какого-либо предмета мы обращаем внимание лишь то, что в нем видимо для нас, на поверхность, представляемую им нашему взору, то во всяком оптическом впечатлении мы имеем пред собой многообразие принципиально необозримое, и притом в двояком отношении — как в количественном, так и в качественном. Ведь мы можем разложить всякую поверхность на какое угодно количество частей и, если мы даже подвергнем точному исследованию наимельчайшую часть, доступную нашему восприятию, то ничто не гарантирует нам, что при еще более точном разложении мы не откроем чего-либо, до тех пор скрывавшегося от нас. С другой стороны, так как всякая поверхность окрашена и не существует абсолютно равномерной окраски даже для малейшей поверхности, мы должны встретить на ней такое количество оттенков окраски, что отчетливо представить себе их порознь — задача совершенно невозможная. Из этого следует, что и малейшая часть мира не может быть познана при посредстве отображающих (abbildendе) представлений так, как она есть. Если, пользуясь выражениями Юма, наши идеи в строгом смысле должны быть копиями впечатлений, то и при величайшем ограничении области познания мы опять-таки стоим перед принципиально неразрешимой задачей.

Теория естественнонаучного образования понятий должна исходить из этих двух вышеуказанных особенностей телесного мира, на которые здесь нужно было лишь специально обратить внимание. Чтобы иметь удобные выражения, мы назовем ту особенность мира, о которой речь идет тогда, когда наше познание направлено на целое, “экстенсивным”, а ту особенность, которую представляет нам всякая единичная воззрительная форма, “интенсивным” многообразием — или “экстенсивной” и “интенсивной” бесконечностью вещей. Тогда, чтобы резюмировать результат этих соображений, мы можем сказать, что, если вообще конечному человеческому духу доступно познание мира, то оно может иметь место лишь таким образом, что им каким-либо способом устраняется или преодолевается экстенсивное и интенсивное многообразие вещей. А мы и усматриваем задачу естественнонаучного понятия именно в этом преодолении экстенсивного и интенсивного многообразия вещей в интересах научного познания телесного мира. В том, каким образом естественнонаучное понятие разрешает эту задачу, нам и придется усматривать его “сущность”.

Однако, прежде чем заняться более обстоятельным рассмотрением этого процесса преодоления и постараться понять сущность естественнонаучного понятия, исходя из вышеуказанных особенностей телесного мира, оказывается необходимым предупредить некоторые недоразумения, которые могли бы вызвать выражения “экстенсивная” и “интенсивная” бесконечность, которыми мы пользовались.

Почти самоочевидно, конечно, что в этой связи слово “интенсивное” должно означать не только качественное, но и количественное многообразие, которое представляет нам всякое единичное воззрение, как бы мало оно ни было. Конечно, всегда рискованно употреблять какое-нибудь слово в таком значении, которое не вполне совпадает с традиционным, но другие выражения, которые мы могли бы выбрать, как, например, “внешнее” и “внутреннее” многообразие, кажутся не менее невразумительными в другом отношении. Во всяком случае, здесь речь идет лишь о вопросе, касающемся терминологии. То, что мы имеем в виду, не может вызвать недоразумений после предварительных разъяснений.

Далее, мы желаем специально подчеркнуть, что понятия об экстенсивном и интенсивном некоторым образом относительны. Одно и то же многообразие в телесном мире я могу охарактеризовать и как экстенсивное, и как интенсивное, смотря потому, рассматриваю ли я соответствующую часть телесного мира как состоящую из нескольких единичных вещей или же как единую вещь. В звездном небе, рассматриваемом как одна вещь надо мной, я могу назвать различные небесные тела его интенсивным многообразием. Но я и заранее могу рассматривать то, что представляется моим взорам, как экстенсивное многообразие небесных тел, каждое из которых обладает в таком случае, в свою очередь, интенсивным многообразием. Мыслимо даже и такое рассмотрение мира, при котором противоположение экстенсивного интенсивному, по-видимому, утрачивает всякий смысл. А именно, раз я рассматриваю весь телесный мир как единую вещь, я могу говорить по отношению к этому миру уже не об экстенсивном, а всего лишь об интенсивном многообразии. И это все, собственно говоря, само собой разумеется, и в данном случае речь идет лишь о том, чтобы специально принять к сведению, что такие возможности рассмотрения ничуть не касаются того, что для нас имеет значение. Для нас достаточно того, что при всякой представляющейся познанию задаче мы всегда имеем дело с по существу дела необозримым многообразием, которое бесконечно в вышеуказанном смысле и которое, поэтому, как таковое недоступно познанию конечного ума.

Быть может, несколько больше трудностей будет с предотвращением еще одного, последнего недоразумения, которое может связываться со словом “бесконечность”. В самом деле, здесь оказывается необходимой величайшая осмотрительность при определении понятия. Мы специально поставили выше бесконечность мира в связь с его пространственной и временной природой. Тут можно было бы сказать, что такого рода бесконечность является отнюдь не чем-либо действительным, а всего лишь продуктом отвлеченных соображений или даже заблуждений. Ведь в данном случае речь идет, мол, лишь об известной возможности мыслить себе всякую пространственную и временную непрерывную среду как составленную из бесконечного числа раздельных точек. Допущение же, что этим точкам соответствует и нечто реальное в телесном мире, является произвольным. По крайней мере, можно было бы сказать, что ту особенность телесного мира, из которой мы желаем исходить в нашей теории понятий, мы не констатировали как факт, но лишь сами создали благодаря отвлеченному соображению.

Однако в действительности дело обстоит вовсе не так. Вышеуказанное, в самом деле чисто отвлеченное, соображение, напротив, вовсе не находится в прямой связи с занимающим нас в данном случае вопросом. Мы ссылаемся не на бесконечное число объективно существующих точек или что-либо в этом роде, а лишь на простой факт. Фактически мы совершенно не способны исчислить до конца все встречающееся в действительности многообразие. Конечно, убеждение в невыполнимости такого исчисления связано с природой пространства и времени в том отношении, что телесный мир есть действительность, находящаяся в пространстве и изменяющаяся во времени. Но следует четко отличать фактическую неспособность нашего сознания представить себе эту действительность во всем ее многообразии от понятия непрерывной среды, разложенной на бесконечное множество частей. В данном случае нас занимает лишь наша неспособность, а не упомянутое понятие. Пока мы разумеем под бесконечностью мира всего лишь вышеупомянутое непосредственное убеждение в неисчерпаемом для нас многообразии действительности, мы защищены от всякого возражения, при котором нас упрекают в том, что мы видим назначение понятия в разрешении такой задачи, которая сама является продуктом преобразующей действительность обработки, производимой при посредстве понятий. Бесконечность телесного мира в нашем смысле есть только выражение непосредственного переживания. Отказаться от наших дальнейших выводов мог бы только тот, кто утверждает, что ему неведомо это переживание.

Теперь мы можем перейти к вопросу: благодаря чему оказывается возможным требуемое преодоление экстенсивного и интенсивного многообразия мира научным познанием? Это преодоление вообще не было бы возможно, если бы в еще научно не дисциплинированном состоянии мы обладали бы лишь такими представлениями о действительности, значение которых сводится к тому, что они относятся лишь к какой-либо отдельной форме этой действительности. Но дело обстоит иначе. Еще задолго до того, как мы принимаемся за научное исследование мира, у нас уже развились духовные образования совершенно иного рода, чем те, которые обыкновенно называются общими представлениями. Мы не касаемся вопроса о том, приемлемо ли это обозначение. Здесь достаточно указать на тот факт, что мы обладаем словами, которыми мы можем обозначать не только какое-нибудь единичное определенное воззрение, но множество различных отдельных форм действительности сразу. В этом отношении слова можно назвать “общими”. Однако эта общность слова не может быть обусловлена самими звуками, входящими в его состав, так как слово, рассматриваемое само по себе, есть совершенно индивидуальное акустическое или оптическое впечатление. К индивидуальным звуковым комплексам должно присоединяться еще что-то такое, благодаря чему мы их “понимаем” — то есть слова должны иметь общие “значения”.

Нас занимают эти значения слов. Именно в них уже естественное психологическое развитие начало создавать средство, пользуясь которым мы прежде всего можем, хотя еще и не преодолеть в самом деле бесконечность мира, но в значительной степени упростить какую-то часть экстенсивного и интенсивного многообразия вещей. Этот процесс упрощения имеет для нас величайшее значение. Всякий человек беспрестанно пользуется этим средством — экстенсивное многообразие окружающего нас мира умаляется благодаря тому, что мы обозначаем одним словом множество воззрений. Интенсивное многообразие всякого единичного воззрения преодолевается благодаря тому, что, не представляя себе специально какого-либо объекта во всем его воззрительном многообразии (что было бы невозможно), мы все-таки способны с уверенностью подвести его под определенное значение слова. Таким образом, благодаря значению слов мы некоторым образом воспринимаем сразу множество воззрительных форм и в то же время представляем себе лишь незначительную часть их бесконечного воззрительного содержания (а быть может, не представляем ровно ничего). Теперь мы не задаемся вопросом о том, благодаря чему возникли эти значения слов и на чем основывается их способность упрощать мир. Всякий человек может во всякое мгновение убедиться в том, что эта способность существует⁶.

Пока упрощение данного многообразия благодаря значениям слов продолжает быть только продуктом не сопровождаемого сознательными логическими целями психологического развития, мы не станем здесь останавливаться на нем. Но, коль скоро значение слов применяется для целей научного познания мира, то в нем мы имеем пред собой примитивнейшую форму процесса мышления, которую мы признаем функцией, свойственной естественнонаучному понятию: оно упрощает мир и благодаря этому придает воззрительной действительности такую форму, в которой она становится доступной нашему познанию. В этом мы усматриваем в наиболее общем смысле логическую “сущность” естественнонаучного понятия.

Пользуясь выражениями традиционной логики, мы можем, значит, охарактеризовать функцию понятия еще и следующим образом: в его объеме преодолевается экстенсивное многообразие, а в его содержании — интенсивное многообразие вещей. Конечно, нет надобности еще точнее объяснять, что надлежит разуметь под преодолением экстенсивного многообразия благодаря объему понятия. Выяснение же того, что означает преодоление интенсивного многообразия вещей благодаря содержанию понятия, вероятно, лучше всего может быть достигнуто путем сравнения образа действий ученого с тем образом действием, которого по отношению к телесной действительности придерживается художник.

При этом мы имеем в виду в особенности живописца и ваятеля⁷. Его интерес направлен на воззрительную форму вещей, и он чувствует себя бессильным пред многообразием воззрения — чувство, известное каждому, кто хотя бы только пытался рисовать с натуры. И художник знает, что это воззрение для него неисчерпаемо, и он равным образом оказывается в таком положении, что ему приходится упрощать воззрение. По его мнению, он тем более приближается к своей цели, чем более он углубляется в это воззрение и, хотя продукт его усилий в конце концов часто представляет собой чрезвычайно значительное упрощение воззрения, он все же остается воззрительным упрощением. Удавшимся художественное произведение признается лишь в том случае, если оно вызывает по крайней мере иллюзию того неисчерпаемого богатства, которым всюду обладает сама действительность.

Совершенно иначе поступает ученый. Частности воззрительной формы очень мало занимают его. Ведь все люди, у которых не развит художественный интерес к действительности, знают о воззрительной форме даже тех вещей, с которыми им ежедневно приходится иметь дело, поразительно мало; ведь они обращают на нее внимание лишь постольку, поскольку для этого оказываются налицо практические потребности. Ученый имеет с ними ту общую черту, что его занимает не воззрение как таковое. Скорее, его интерес к воззрительному обусловливается потребностью — и притом теоретической потребностью познания. Он уходит от воззрения, коль скоро оно настолько ясно запечатлелось в его сознании, что он в состоянии выяснить себе отношение воззрения к содержанию своих понятий. Он должен иметь критерий для суждения о том, когда он вправе оставлять воззрение, то есть не обращать внимания на его частности. Иначе он никогда не справился бы с исследованием хотя бы даже и одного-единственного объекта.

Итак, без понятий в вышеуказанном смысле всякое познание мира, всякое усвоение телесной действительности нашим духом было бы невозможно. Поэтому образование понятий необходимо связано с каждым выразимым в словах суждением о действительности. Конечно, существуют такие суждения, элементы которых относятся к единичным воззрениям. Однако они понятны лишь коль скоро они сопровождаются указательными жестами, стало быть, лишь в тех случаях, если можно прямо показать имеющееся в виду воззрение. Во всяком суждении, которое вразумительно само по себе, — а таковыми обязаны быть все те суждения, которые должны иметь научную ценность, — всегда применяются общие значения слов, то есть образования, в которых объединяется некоторое число различных воззрений, причем в них всегда заключается лишь часть содержания объединяемых воззрений⁸.

Это утверждение не опровергается и тем обстоятельством, что существуют такие суждения, в которых словами желают обозначить лишь одну, единичную, вещь. Общность в нашем смысле обусловливается не тем, что слово может быть относимо к нескольким вещам, находящимся в различных местах пространства, но упрощение действительности оказывается налицо и в том случае, если при помощи значения слова объединяется лишь то многообразие, которое являет нам в различных единичных воззрениях при различных обстоятельствах какая-нибудь единичная вещь. Ведь, даже если бы каким-либо словом имелось ввиду обозначить только единственную, совершенно индивидуализированную воззрительную форму действительности, то соответствующее суждение, раз оно должно пониматься без жеста, указывающего на соответствующее воззрение, все-таки состояло бы исключительно из общих понятий и могло бы предъявлять к нам требование думать о некотором единичном воззрении лишь благодаря определенной комбинации значений слов⁹. Однако нам не приходится здесь более подробно останавливаться на этих случаях, так как — по причинам, которые выяснятся впоследствии,— такие суждения вряд ли встречаются в ходе какого-нибудь естественнонаучного исследования. И понятия, обозначающие различные формы лишь одной единичной вещи, очень редки в естествознании и не представляют существенного интереса для этой части наукоучения. Ими мы займемся лишь тогда, когда мы перейдем к рассмотрению значения понятия в исторических науках.

Здесь же мы должны подчеркнуть еще следующее. Даже в простейших суждениях, в которых мы, как обыкновенно говорят, всецело ограничиваемся тем, что описываем действительность, мы всегда уже производим далеко идущее упрощение и, если это описание служит для какой-либо научной цели, логическую обработку действительности. В противоположность известным тенденциям новейшей теории познания, склоняющимся к тому, чтобы ограничить естествознание “описанием” мира, необходимо весьма определенно подчеркнуть это обстоятельство. Так как какое-нибудь суждение о действительности всегда оказывается возможным лишь с помощью какого-нибудь понятия в вышеуказанном смысле, то мы можем также сказать, что все виденное или слышанное всегда входит в какое-нибудь суждение лишь в качестве члена какого-нибудь класса. Поэтому всякое суждение предполагает уже некоторую классификацию — такую классификацию, конечно, которая, когда речь идет о первоначальных суждениях, может быть лишь продуктом непроизвольного психологического процесса и которая идет рука об руку с образованием значения слов. Но в силу этого, в любом случае совершенно невозможно, чтобы построение законченной картины мира в пространстве и во времени в качестве идеала познания предшествовало классификации данного¹⁰. Напротив, идеалу всеобъемлющего познания единичного вообще не может быть места в логике.

Конечно, этим отнюдь не устраняется то, что в естествознании называют описанием. Требуется только уяснить сущность описания и не воображать, что благодаря этому выражению устраняются некоторые, пожалуй, весьма неудобные гносеологические проблемы. Для того, чтобы слово “описание” в качестве обозначения первого шага, ведущего к естественнонаучному познанию вещей, в отличие от второго шага, классификации, имело смысл, под ним можно разуметь только тот род классификации, который упрощает формы действительности лишь при помощи значений слов, возникших помимо сознательной логической цели. Психологически это иногда оказывается необходимым в качестве первого шага в развитии знания, но непонятно, почему же это упрощение должно иметь преимущество перед другими. Ограничивать естествознание описанием фактов в этом смысле означало бы требование, согласно которому исследование не должно идти далее первоначального, возникшего благодаря внешним сходствам внесения порядка в воззрительное многообразие. Серьезно этого никто не пожелает. Мы можем даже сказать, что при исследовании какой-либо проблемы естествознания такие суждения, в которых утилизируются лишь произвольно возникшие значения слов, будут встречаться только спорадически и только в качестве первого шага и что они представляют интерес для логики разве что в качестве подготовительной ступени для научного мышления. Напротив того, при исследовании какой-либо естественнонаучной проблемы мы почти никогда не выхватываем произвольно какого-либо значения слова. Мы выбираем его для определенной цели и утилизируем произведенное в нем упрощение воззрительного многообразия таким образом, что благодаря этой утилизации значение слова получает логическую ценность, которой оно не обладает еще в качестве непроизвольно возникшего психологического продукта. В таком случае, суждения, в которых встречаются такие значения слов, всегда представляют собой уже нечто большее, чем простое лишь описание в вышеуказанном смысле. Они находятся уже на пути к научной обработке вещей, для которой слово “описание” служит не особенно удачным обозначением.

Поэтому-то мы и называем уже и те образования, которые психологически не отличаются от образований, представляющих собой всего лишь значения слов, понятиями. Этим мы отнюдь не приравниваем друг к другу значения слов и понятия. Одной только общности недостаточно для того, чтобы какое-либо психическое образование становилось понятием. Относительно этого мы совершенно согласны с Зигвартом. Мы называем значения слов понятиями лишь в тех случаях, если производимое благодаря им упрощение воззрения вышеуказанным образом служит познаванию, и, таким образом, благодаря общности достигается логическая цель. Мы полагаем, что мы тем более вправе пользоваться этим обозначением, что и выработанные понятия естествознания обязаны своей ценностью более всего той самой функции, которую мы признаем существенной характеристикой уже и примитивнейшего образования понятий, а именно — упрощению интенсивного и экстенсивного многообразия вещей. В доказательстве этого состоит задача дальнейшего изложения.