II. Понятие исторического

Если мы поставим вопрос о том, что же вытекает из вышеизложенных соображений для иного, чем естественнонаучный, метода, то оказывается, что уразумение сущности естественнонаучного образования понятий прежде всего некоторым образом расчистило поле для этого иного метода. Ведь пока задачу познавания усматривают в том, чтобы предоставлять копию действительности, утверждение, гласящее, что могут существовать два противоположных друг другу научных метода, и в особенности для противоположных друг другу вида научного изложения, должно представляться неприемлемым. Раз наука должна отображать, то, так как лишь одна копия верна, всякий научный метод может преследовать лишь одну и ту же цель. Тогда методологические различия всегда могут быть выведены лишь из предметных особенностей материала, представляющего для исследования в разных пунктах разные трудности. Но дело принимает совершенно иной оборот, коль скоро мы откажемся от теории отображения. Тогда совершенно непостижимо, почему обработка и преобразование данной действительности наукой должны иметь место лишь с одной точки зрения в одном направлении. Итак, констатирование того, что естествознание отображает действительность, выясняет в то же время и возможность использующей совершенно иные приемы науки.

Но раз мы узнаем далее не только сущность, но и границы естественнонаучного образования понятий и раз мы в состоянии указать на такие вопросы, дать ответы на которые навсегда должно остаться невозможным для естествознания, эта возможность превращается в необходимость. Теперь само собой разумеется, о каких вопросах идет речь при этом, какой пробел всегда должно оставлять в нашем знании естествознание даже в том случае, если оно понимается в вышеуказанном мыслимо наиболее широком смысле. Существует множество вещей и процессов, интересующих нас не только со стороны того, в каком отношении находятся они к общему понятию или системе понятий, но имеющих для нас значение и как воззрительные и индивидуальные формы, то есть как действительность. Но всюду, где оказывается налицо этот интерес, естественнонаучное образование понятий бессильно помочь нам. Этим утверждением мы отнюдь не желаем, как это всякий раз приходится подчеркивать, умалить ценность естествознания, но только обнаружить своеобразие, а благодаря этому, конечно, односторонность его приемов. Мы намерены лишь выяснить, что наука о том, что не сопряжено ни с каким определенным временем, но имеет силу всюду и навсегда, при всей ее ценности не способна высказывать решительно ничего относительно того, что действительно существует в определенных пунктах пространства и времени и что произошло лишь один раз в том или ином месте, в тот или иной момент. Что действительно происходит и что прежде происходило в мире? Что было и как возникло сущее? И это такие вопросы, которые мы можем поставить. Однако естествознание никогда не сможет ответить на эти вопросы, так как всякий действительный процесс в своей воззрительной и индивидуальной форме полагает предел его понятиям; но, если вообще должен существовать ответ на эти вопросы, его может дать лишь наука, по форме своего изложения отличающаяся от естествознания во всех существенных пунктах. Отныне наша задача заключается в том, чтобы изучить логическую структуру этой науки, в особенности же метод ее изложения, отграничить ее от естествознания и благодаря этому найти принцип логического разделения эмпирических наук.

Не может более подлежать сомнению и то, какое имя должна будет носить эта наука: в языке мы находим для нее лишь одно единственное слово. Все то, что сообщает нам о процессах в определенных пунктах пространства и времени, мы называем историей, и поэтому, если должна существовать наука, об этих процессах, она должна будет называться исторической наукой. К истории мы обращаемся всюду в тех случаях, где наш интерес не удовлетворяется естествознанием, так как этот интерес направлен на воззрительное и индивидуальное — то есть когда нас интересует сама действительность. Только история способна заполнить тот пробел, который неизбежно оставляет в нашем знании естествознание. История рассматривает действительность с совершенно иной точки зрения и пользуется совершенно иным методом. Впоследствии мы увидим, в чем состоит этот метод в частностях. Уже теперь можно установить, что его наиболее общая точка зрения должна отличаться от наиболее общей точки зрения естественных наук и даже быть противоположна последней. История может пытаться изображать действительность не таким образом, чтобы при этом имелось в виду общее, но лишь таким образом, что при этом имеется в виду частное, так как лишь частное действительно происходит.

Конечно, сообразно развитым выше соображениям, это, по-видимому, не много дает для логического обоснования истории как особой науки. Быть может, сторонники естественнонаучного метода скажут, что против этих определений понятий ничего нельзя возразить, но что благодаря им история, по существу, дела заранее лишается научности. Пусть рассмотрение действительности как природы, то есть так, что при этом имеется в виду общее, односторонне. Но можно полагать, что именно в этой односторонности и состоит сущность науки, и дело в том, чтобы применить этот односторонний метод и к предметам, которые до сих пор трактовались “лишь” исторически. Однако мы не думаем, что это возражение может иметь существенное значение. Считая его правильным, пришлось бы в то же время и утверждать, что никоим образом нельзя признавать историю наукой. Но мы не касаемся этого вопроса, и на первых порах ограничиваемся указанием на то, что название “история” во всяком случае может употребляться лишь для обозначения такой науки, которая сообщает нам то, что действительно произошло. Вся история ставила перед собой эту задачу. Раз мы знаем границы естественнонаучного образования понятий, мы знаем, что эта задача не по силам естествознанию, и этого для нас достаточно. Характеризовать какую-либо часть естествознания как историю кажется нам произвольной терминологией. Мы предполагаем здесь, что история должна трактоваться как наука о действительных процессах именно потому, что предметом научного интереса служит не только общее, но и частное. Мы живем среди индивидуального, и мы действительны лишь как индивидуумы. Требовалось бы еще доказать неправомерность интереса к частному. Пока это не доказано, утверждения вроде того, что только общее может служить предметом научного изображения, не имеют никакого значения, но содержат в себе лишь petitio principii наихудшего рода, что конечно, зачастую встречается в сочинениях естественнонаучных “историков”.

Напротив того, более значения имеет другое непосредственно представимое возражение. Разве в том случае, если история, как изображение действительных процессов, должна быть наукой, мы не приходим благодаря этому к понятию такой задачи, которая полна логических противоречий именно согласно нашим прежним рассуждениям? Ведь, как мы обстоятельно показали, действительность в ее воззрительной и индивидуальной форме не входит ни в какую науку. Из этого положения мы были в состоянии вывести необходимость и своеобразие естественнонаучного метода. Ведь во всяком случае экстенсивное многообразие мира доступно лишь естествознанию, так как такая наука, которая не ищет законы, вообще не способна преодолеть эту необозримость. Там, где задача состоит в том, чтобы изучить совокупность эмпирической действительности, может применяться лишь естественнонаучный метод, и из этого прежде всего вытекает, что эмпирическая наука, которая не есть естественная наука, может делать своим предметом разве что небольшую часть мира.

Далее: хотя бы мы и отвлеклись от экстенсивного многообразия действительности и ограничили историю частью мира, понятие иного метода, чем естественнонаучный, все же вызывает некоторое недоумение. Ведь мы знаем, что интенсивная необозримость всякого единичного процесса равным образом полагает непреодолимые пределы познанию, стремящемуся к изображению действительности, как она есть; отсюда вытекает, что и не естественнонаучные, или исторические, дисциплины должны производить преобразование и обработку данной им действительности. Спрашивается, может ли эта обработка не стремиться равным образом только к упрощению, и не остается ли, следовательно, понятие истории совершенно проблематическим?

Конечно, пока мы нашли всего лишь проблему — а в этом заключается суть дела, раз мы ограничиваем историческую науку частью действительности, — ее задача уже не оказывается полной противоречий; лишь там, где требовалось одновременно преодолеть экстенсивное и интенсивное многообразие мира, закон природы должен был казаться единственным логически совершенным средством для разрешения этой задачи, а цель всей работы науки могла состоять лишь в образовании общих понятий. Но там, где нет речи об экстенсивной необозримости, по крайней мере, не исключена возможность того, что существует род научной обработки, который находится в совершенно ином, так сказать, более близком отношении к эмпирической действительности, чем естествознание, и которому, хотя он и не может охватить всего интенсивного многообразия своего материала, тем не менее никогда не приходится иметь тенденцию к тому, чтобы все более и более удаляться от эмпирической действительности. В таком случае эта обработка, быть может, способна дать нечто, имеющее для нас такое значение, как будто благодаря ему представлена сама действительность. Чтобы сказать, в каком направлении это, например, было бы возможно, следует лишь напомнить рассмотренный выше не естественнонаучный род описания, причем на первых порах мы можем остаться при понятии исторической науки как понятии необходимой проблемы наукоучения. Пока для нас достаточно того, что это понятие не содержит в себе никакого логического противоречия. Точнее мы разовьем его лишь в четвертой главе. Здесь мы только желаем — для того, чтобы найти противоположность естествознанию — констатировать такой интерес, который не могут удовлетворить понятия естествознания, и указать на такое изображение действительности, которое способно доставить удовлетворение этому интересу к действительным процессам, не останавливаясь, по крайней мере на первых порах, подробнее на логической структуре этого изложения.

Итак, в непосредственной связи с установлением сущности и границ естественнонаучного образования понятий у нас получается понятие истории, и, хотя мы дошли всего лишь до постановки проблемы, однако в общем уже установлена противоположность между историей и естествознанием. История никогда не может пытаться приводить свой материал в систему общих понятий, которая тем более совершенна, чем менее содержится в ней эмпирической действительности, но она старается по крайней мере приблизиться к изображению самой действительности. Поэтому ее, по сравнению с естествознанием, восходящим от частного к общему, от действительного к обязательному, можно охарактеризовать и как подлинную науку о действительности (eingentliche Wirklichkeitswissenschaft). Ту противоположность, о которой идет речь, пожалуй, лучше всего сформулировать следующим образом: вся эмпирическая действительность может быть подведена еще и под иную логическую точку зрения, чем та, сообразно которой эта эмпирическая действительность есть природа. Она становится природой, коль скоро мы рассматриваем ее таким образом, что при этом имеется в виду общее; она становится историей, коль скоро мы рассматриваем ее таким образом, что при этом имеется в виду частное. Всякая эмпирическая наука берет за исходный пункт непосредственно данную в опыте действительность; наиболее общее различие методов следует искать лишь в том, что производят с этой действительностью различные науки, то есть речь идет лишь о том, ищут ли они общее и недействительное в понятии или действительное в частном и единичном. Одна задача выпадает на долю естествознания, другая — на долю исторической науки.

Как это само собой разумеется, мы берем здесь понятие истории в мыслимо наиболее широком и чисто логическом значении, и соответственно этому мы имеем в виду применять и понятие “историческое”: так мы можем назвать предмет истории в тех случаях, где двусмысленность этого слова делает сомнительным, имеем мы в виду науку или ее объект. Конечно, это понятие исторического охватывает не только ту часть действительности, которая составляет объект исторических наук в употребительном смысле слова, но, в своей чисто логической форме, оно применимо и к любой части всей эмпирической действительности, поскольку мы имеем в виду то, что она всюду состоит из воззрительных и индивидуальных образований. И даже вся действительность с этой точки зрения есть исторический процесс, хотя и не может существовать всеобщей истории этого процесса. Лишь при более точном определении понятия исторических наук может выясниться, какой частью этого “исторического” занимается история, и что же, следовательно, есть “история” в более узком смысле. Но уже здесь мы видим, что, чем бы ни занималась история и как бы ни определялось точнее понятие ее, понятие исторического в наиболее общем его значении совершенно не зависит от всех предметных различий, как, например, от различия между природой и духом. При определении этого понятия нас вообще не занимают какие бы то ни было свойства, которыми обладает лишь некоторая часть эмпирической действительности, так как лишь такое чисто логическое понятие может служить нам для того, чтобы понимать эмпирические науки в их методологических особенностях.

Для того, чтобы сделать полностью вразумительным наше понимание “исторического”, мы должны еще уяснить, что вышеприведенные основания суть единственные действительно имеющие решающее значение основания, препятствующие нам трактовать историю сообразно естественноисторическому методу. Ведь нередко говорят, что “историческая жизнь”, то есть действительность, которой занимается история в более узком смысле слова, в силу каких-либо оснований не единообразна, подобно природе, а потому и невозможно подвести ее под понятия законов. Так, например, и Зигварт полагает, что, когда речь идет о предметах исторического исследования, мы “не можем наперед предполагать подобную же правильность, как в области природы”⁶⁶. Это, конечно, верно постольку, поскольку открытие законов, имеющих силу для той действительности, которой большей частью занимается история, может представлять гораздо большие трудности, чем открытие законов, имеющих силу для той действительности, с которой имеют дело естественные науки, в особенности же науки о телах. Но ни в каком случае нельзя будет основывать на этом обстоятельстве принципиальную противоположность между природой и историей и устанавливать логическое значение исторического. Напротив, вопреки подобным аргументам, всегда будет оставаться правильным тот взгляд, согласно которому историческая жизнь есть часть действительности, равным образом как и все иное, и, хотя, быть может, труднее открывать ее законы, однако нет ни малейшего основания для того, чтобы признавать навсегда невозможным разрешение этой задачи. Напротив того, чем труднее задача, тем привлекательнее отважиться взять на себя ее разрешение.

В противоположность этому мы должны поставить на вид, что рассуждения относительно большей или меньшей трудности науки, формулирующей законы (Gesetzeswissenschaft), не имеют решительно ничего общего с тем, что мы желаем установить. Конечно, “историческая жизнь” есть часть действительности, как всякая иная; но это не имеет в этом контексте никакого значения потому, что именно вся действительность исторична в указанном смысле. Далее, конечно, можно пытаться открывать законы для всякой действительности, и конечно, под понятия может быть подведена и та действительность, с которой имеет дело история. Только то, что получается при этом образовании понятий, никогда не может быть историей. Там, где действительность должна быть постигнута в ее индивидуальности и конкретности (Besonderheit), бессмысленно подводить под ее общие законы или устанавливать законы “исторического”, которые, как мы знаем, суть не что иное, как такие общие понятия, которым свойственна безусловная обязательность. Ведь эти понятия законов, как всякие понятия, выражали бы всегда лишь то, что никогда не происходит действительно, и поэтому цель исторических наук тем несомненнее оказывалась бы не достигнутой, чем более удавалось бы открывать законы той действительности, историю которой желают изучить. Не в том дело, чтобы было более или менее трудно открывать законы истории, но в том, что понятие “исторического закона” есть contradictio in adjecto — то есть историческая наука и наука, формулирующая законы, суть понятия, взаимно исключающие друг друга.

Мы намерены еще применить этот общий принцип к одному специальному случаю, для которого он имеет особое значение. Нередко можно слышать, что отдельные исторические личности не могут быть поняты естествознанием, так как они слишком сложны для того, чтобы их можно было полностью обозреть, между тем как телесные процессы вследствие их простоты, напротив того, не представляют таких трудностей. И это мнение должно быть отвергнуто самым решительным образом; не говоря уже о вышеуказанных основаниях и принимая в соображение то, что мы установили относительно понятия индивидуума, мы тотчас же поймем насколько оно ошибочно. Всякий лист на дереве, всякий кусок серы, с которым имеет дело в своей реторте химик, есть индивидуум и, как индивидуум, столь же мало входит в какое-либо понятие, как и какая-либо великая историческая личность. Коль скоро мы имеем пред собой листья или куски серы, мы, правда, непроизвольно превращаем данные нам единичные индивидуумы в понятия, то есть мы не обращаем внимания на то, что делает их индивидуумами; мы должны делать это, так как лишь таким образом мы впервые получаем “серу” или “листья” в смысле естествознания. Так как индивидуумы здесь вообще не интересуют нас, то мы забываем потом, что мы сделали, и не делаем никакого различия между “листом” в смысле естествознания и данным определенным листом как историческим фактом. Напротив того, когда речь идет о других индивидуумах, в особенности о личностях, трудно, и даже невозможно, упустить из виду это различие. Обратив индивидуумов, например Гёте, в понятие, мы должны тотчас заметить это, так как тогда у нас остается всего лишь “поэт”, “министр”, “человек”, но уже не Гёте. Но это различие не должно вводить нас в заблуждение относительно того, что процесс, благодаря которому мы поставили на место этого листа и этой серы “лист” или “серу” в смысле естествознания, логически совершенно одинаков с тем процессом, благодаря которому мы ставим на место Гёте “поэта”.

Каким же образом происходит, что мы так легко упускаем это из виду, хотя оно, в сущности, само собой разумеется. В большинстве случаев это вытекает из одного совершенно внешнего обстоятельства. Существуют индивидуумы, носящие лишь нарицательные имена. Раз мы образовали из них понятие, наименование остается одним и тем же как для понятия, так и для индивидуума. Напротив того, когда речь идет об индивидуумах, имеющих собственные имена, наименование меняется, и это обстоятельство должно тотчас обращать наше внимание на то, что мы сделали. Но, по отношению к тому, о чем здесь идет речь, эта перемена наименования совершенно случайна. Чисто логически совершенно безразлично, говорим ли мы о сере вообще вместо того, чтобы говорить о данном куске серы, или же о человеке, о поэте вообще вместо того, чтобы говорить о Гёте. Поэтому когда говорят, что выдающаяся историческая личность слишком сложна для того, чтобы ее могли охватить понятия естествознания, телесный же процесс, напротив того, прост, это свидетельствует о чрезвычайной путанице понятий. Ведь это не исключало бы возможности впоследствии понять и личности, и в этом заключалось бы утверждение, гласящее, что существует различие между теми индивидуумами, с которыми имеет дело история в более узком смысле, и другими вещами, которые равным образом суть исторические индивидуумы в наиболее общем значении слова. Но именно это мнение мы и оспариваем здесь. Историческое лицо непонятно не как сложная личность, но как индивидуум, то есть оно разделяет эту непонятность со всем действительным. Ведь не может быть ничего “более простого”, чем кусок серы, и тем не менее всякий кусок серы, который мы рассматриваем так, что при этом имеется в виду не природа серы, но индивидуальные особенности отдельного куска, есть необозримое многообразие, и поэтому он совершенно так же непонятен, как например Гёте или Кант. Итак, непонятность вообще никогда не бывает в более высокой степени присуща каким-либо особым вещам, например личностям, естественнонаучное же трактование всегда по отношению ко всей действительности дает нам лишь то, что уже не интересует историка. Ницше замечает: “Коль скоро устранены индивидуумы, тогда можно разгадать ход истории, так как тогда устранен единственный иррациональный фактор”⁶⁷. Это положение ложно, так как, говоря об индивидуумах, Ницше, конечно, имеет в виду выдающиеся личности. А эти личности вовсе не оказываются единственным иррациональным фактором, но вся действительность и, вследствие этого, все историческое, подобно личностям, “иррациональны”.

Наконец, мы должны отличать наше определение понятия исторического не только от всех тех взглядов, сторонники которых желают понять сущность исторических наук из своеобразия особого материала, например, человечества или т. п., но мы должны вкратце сформулировать еще и наше отношение к зачастую отстаиваемому пониманию, старающемуся выработать действительно логическое понятие об историческом. Например, И. Бернхайм говорит: “Обозревая различные науки, мы замечаем, что существует три различных рода рассмотрения наукой ее объектов, смотря потому, что она желает знать о последних: 1) каковы объекты сами по себе и какие свойства они имеют, то есть их бытие; 2) как они стали, или становятся, тем, что они суть — их развитие; 3) что означают они в их связи друг с другом, в мировой связи. Сообразно этому отграничиваются друг от друга естественнонаучный, исторический, философский роды рассмотрения”⁶⁸.

Несомненно, вышеприведенное различение между естествознанием и историей с логической точки зрения оказывается наилучшим из употребительных различений именно потому, что оно принимает в соображение метод, а не материал; но в строгом смысле мы не можем признать этой противоположности между бытием и становлением, когда речь идет об объектах эмпирической действительности. Все эмпирическое бытие есть также становление и процесс (Geschehen), так как всякий действительный процесс (Vorgang) изменяется медленнее или быстрее, и этого бытия эмпирических объектов нет в понятиях. Отстаивать вышеупомянутое определение понятий “история” и “естествознание” в строгом смысле можно было бы лишь в том смысле, что перед естествознанием ставилась бы задача, состоящая в том, чтобы восходить от эмпирического мира становления и процессов (Werden und Geschehen) к недоступному опыту миру постоянного бытия, тогда как история оставалась бы при эмпирическом бытии. Однако это истолкование, как мы видели, вызывает значительные возражения, и притом очевидно, что не оно имеется в виду в тех случаях, когда объектом естествознания признается бытие, а объектом истории — становление и процесс (Geschehen).

Собственно говоря, если не допускать бытия, не доступного опыту, в качестве предмета естествознания, противоположность между тем, что вещи суть, и тем, чем они становятся, оказывается налицо лишь в тех различных словесных выражениях, в которые обыкновенно облекают свои суждения, с одной стороны, естественные науки, с другой стороны, — исторические науки. Высказывания, в которые входят понятия (die begrifflichen Aussаgen), принимают такую форму, что то или иное так или иначе есть, между тем как историческое повествование сообщает, что то или иное было. Но в первом случае словом “sein”^* выражается лишь вневременная (zeitlose) обязательность, и словесная формулировка не должна скрывать от нас, что естествознание не имеет в виду самой действительности, но образует понятия, которые оно противополагает изменчивому бытию, как нечто устойчивое и постоянное. Конечно, та иллюзия, будто бы естествознание трактует о постоянном, остающемся равном самому себе бытии, весьма объяснима. Раз его понятия имеют силу, то оно находит в действительности такие образования, которые могут быть подведены под них. Тогда оно легко доходит до утверждения, гласящего, что существует вещи и процессы, всегда одинаковые и постоянные, так как в самом деле в них то, что составляет содержание понятий, всегда опять встречается во многих пунктах пространства и времени. Напротив того, историк, которого интересует не то, что обще нескольким формам, находит все в становлении и изменении, так как не подлежит никакому сомнению, что постоянны лишь понятия и что этим понятиям вовсе не соответствуют одинаковые и постоянные элементы действительности как исторические факты. “В химии,— говорит, например, Оствальд,— одинаковыми признаются такие тела, свойства которых, если оставить в стороне произвольные количество и форму, совершенно согласуются”⁶⁹. Конечно, они признаются одинаковыми, но фактически ни одно тело не одинаково с другим телом, так как оно действительно лишь в “произвольных” форме и количестве, и то, что естествоиспытателю кажется произвольным, для историка может быть именно тем, что его занимает.

Итак, если история отграничивается от естествознания таким образом, что история должна исследовать процессы (Geschehen) и становление, а естествознание — бытие, то эта противоположность по крайней мере не точно сформулирована. В ней или еще кроется остаток платоновского реализма в теории понятий, который обращает то, что никогда не бывает действительным, во всегда сущее и устранение которого есть одна из существеннейших предпосылок для выяснения научных методов, или эта формулировка вызвана тем обстоятельством, что для выражения имеющих силу вневременно (zeitlos) положений естествознания, мы пользуемся глаголом “быть” в настоящем времени, из чего, конечно, никоим образом нельзя выводить логической сущности естественных наук. Различение, устанавливаемое между естествознанием и историей, должно основываться не на противоположности между бытием и становлением, которая, по меньшей мере, может вызывать недоразумения, но лишь на противоположности между постоянно имеющими силу понятиями и всегда изменяющейся и становящейся действительностью. Раз мы берем слово “понятие” в том смысле, в каком мы исключительно употребляли его до сих пор, и разумеем под “действительностью” лишь доступный опыту мир, то открытая нами принципиальная логическая противоположность может быть охарактеризована и как противоположность между наукой, имеющей дело с понятиями, и наукой, имеющей дело с действительностью.

Этого, пожалуй, достаточно для выяснения понятий “природа” и “история” в их наиболее общем значении. В дальнейшем изложении речь идет о том, чтобы показать, каким образом с помощью этого можно установить логическое разделение эмпирических наук.