I. Естественнонаучное образование понятий и эмпирическая действительность

Что же ставит естественнонаучному образованию понятий предел, дальше которого оно никогда не может пойти? Мы сказали, что из соображений, развитых в двух первых главах, должен вытекать ответ на этот вопрос, и притом как нечто почти само собой разумеющееся. Как мы знаем, весь материал эмпирических наук состоит из необозримого многообразия единичных воззрительных образований. Но естественнонаучное образование понятий ставит перед собой задачу привести этот материал — все равно, оказывается ли он физическим или психическим — в доступную обозрению систему, и для достижения этой цели необходимы преобразование и упрощение. До сих пор мы постоянно выдвигали на первый план лишь те преимущества, которые вытекают из этого для построения естественнонаучных теорий. Чтобы понять, где находятся границы естественнонаучного образования понятий, мы обращаем теперь наше внимание на то, что необходимо утрачивается благодаря преобразованию и упрощению при естественнонаучном изложении и в системах естествознания. Чего же не может вводить в содержание своих поняний наука, коль скоро она рассматривает эмпирическую действительность с той точки зрения, что эта действительность есть природа? Благодаря разрешению этого вопроса мы узнаем, где лежат границы естественнонаучного образования понятий. Стало быть, нам нужно лишь рассмотреть изнанку научного процесса, который мы исследовали до сих пор.

Для достижения этой цели мы исходим из того отношения, в котором естественнонаучной образование понятий находится к воззрительным элементам эмпирического мира. Уже примитивнейшие понятия — как, например, применяемые при естественнонаучном описании непроизвольно возникшие общие значения слов — отвлекаются от того воззрительного многообразия, которое непосредственно представляет нам всякое единичное образование. Они делают это для того, чтобы охватить общее различным вещам и процессам. Но это общее уже не воззрительно. Конечно, первоначальные понятия во многих случаях еще представлены в процессе мышления многообразием единичных воззрений, но это замещающее воззрение не только оказывается несущественным, но даже благодаря его многообразию может прямо-таки становиться помехой. Поэтому, как мы уже показали, устранение его составляет дальнейшую задачу, которую должно поставить перед собой образование понятий. Раз и эта задача разрешена благодаря определению (Definition), то уже невозможно адекватно представить себе содержание понятия путем представления какой-либо воззрительной действительности. Тогда воззрениями могут замещаться разве что единичные составные части понятия, “признаки”, но и эти воззрительные элементы могут в самом благоприятном случае рассматриваться как остатки, не имеющие значения для науки. Они тем в большей степени исчезают, чем далее подвигается вперед образование понятий; если мы в конце концов мысленно представим себе достигнутым логический идеал естественнонаучной теории, то в содержании ее понятий не окажется уже никаких следов того воззрения, которое непосредственно представляется нам в опыте. Поэтому мы можем прямо-таки сказать, что логическое совершенство естественнонаучного понятия зависит от той степени, в какой из его содержания исчезло эмпирическое воззрение. Упрощение благодаря образованию понятий необходимо идет рука об руку с уничтожением воззрительного.

Хотя это положение есть не что иное, как следствие, вытекающее из прежде развитых нами соображений, тем не менее мы намерены несколько точнее пояснить его в частностях. Ведь можно было бы думать, что оно не одинаково применимо ко всем естественным наукам. Правда, будет признано без дальнейших околичностей, что завершающее образование понятий понятие “Абсолют”, как его должна строить пользующаяся естественнонаучным методом метафизика, должно мыслиться свободным от всех элементов эмпирического воззрения. Однако это обстоятельство не имеет большого значения для занимающей нас в данном случае проблемы, так как мы ведь говорили о метафизике лишь как о логической возможности; кроме того, обыкновенно самым решительным образом противополагают естествознание метафизике. Поэтому мы не будем подробнее останавливаться на этом и ограничимся рассмотрением воззрительных элементов содержания психологических и в более узком смысле слова естественнонаучных теорий.

Для психологии трудно показать, что ее понятия, коль скоро они логически совершенны, не содержат в себе никаких воззрительных элементов, так как в этой науке до сих пор не существует еще пользующегося общим признанием идеала логически совершенных понятий. Кто полагает, что невозможно подвести всю психическую жизнь под единое понятие и, например, рассматривает представление, чувствование и волю или несколько каких-либо иных групп психических процессов как последние классы, которые не могут быть подведены ни под какое высшее понятие, тот, конечно, никогда не пожелает полностью удалить из психологических понятий эмпирическое воззрение. Содержание таких последних понятий может быть найдено лишь благодаря тому, что мыслят себе какой-либо единичный воззрительный психический процесс, принадлежащий к тому или иному из последних классов. Вообще при этом предположении можно образовать наиболее общее понятие психического процесса лишь благодаря тому, что содержание понятия замещается или каким-либо представлением, или каким-либо чувствованием, или каким-либо волевым актом и в то же время принимается в соображение, что дело не в том, какой именно процесс избран для этой цели. В таком случае наиболее общее понятие о психическом не имеет самостоятельного научного содержания.

Но дело обстоит иным образом, коль скоро делается попытка подвести всю психическую жизнь под единое понятие, не зависящее от этих составных частей, то есть коль скоро полагают, что в чувствованиях и волевых актах, как и вообще во всех психических процессах, не может встречаться ни одного психического элемента, который не содержался бы равным образом в каких-либо представлениях, и основывают это утверждение — мы возвращаемся к рассмотренной уже в виде примера теории — на том, что все психические процессы следовало бы понимать как комплексы всего лишь ощущения. В таком понятии душевной жизни не содержалось бы уже никакого воззрительного элемента, так как коль скоро ощущения должны быть последними элементами всей душевной жизни, они, как последние вещи, должны определяться как нечто простое; благодаря этому образуется понятие о чем-то таком, чего мы никогда не можем наглядно представить себе. Раз психологическая теория вообще считает своей задачей подведение всех психических процессов под понятия, содержащие в себе всего лишь “простые” элементы психического, она должна стремиться к тому, чтобы все более удалять то, что дано нам в воззрении как психическое; то есть по отношению к естественнонаучной психологии во всяком случае оказывается правильным, что в ее сравнительно примитивные понятия входит всегда лишь некоторая часть эмпирического воззрения, играющая в нем лишь роль замещения, и что прогресс в логическом совершенстве образования понятий совпадает с удалением этого воззрения из содержания понятий.

Сильнейшие возражения встретит утверждение, что эмпирическое воззрение тем не менее входит и в те понятия, в которых естествознание мыслит о телесном мире, чем они совершеннее. Нередко ведь выдвигается на первый план именно воззрительный характер (Anschaulichkeit) этих наук и даже утверждают, что телесный мир становится для нас тем более воззрительным, чем далее продвигается вперед естественнонаучное образование понятий, и что в особенности совершенное естественнонаучное, то есть механическое, объяснение какого-нибудь физического процесса должно прямо-таки отождествляться с наглядным его изображением (Veranschaulichung). Так, например, можно сказать, что пока нет механической теории, совершенно нельзя представить себе, благодаря чему из смеси двух химических веществ при определенных условиях возникает третье вещество, не имеющее уже никакого воззрительного сходства с обоими взятыми веществами. Напротив того, раз удастся свести все процессы такого рода к движению последних вещей, они станут благодаря этому в то же время и наглядно представимыми. Итак, по-видимому, лишь понятие последней науки о мире дает нам подлинное воззрение на процессы телесного мира, которым мы еще не обладаем в непосредственном опыте.

Само собой разумеется, что мы очень далеки от того, чтобы вообще отрицать воззрительный характер механического естествознания, и мы имеем в виду лишь то, что существенное содержание его понятий, коль скоро мы отвлекаемся от всех замещений, имеет тем менее общего с тем воззрением, которое мы непосредственно знаем из мира, данного опыту, чем более совершенным мы мыслим себе механическое понимание природы в вышеуказанном смысле. Чтобы выяснить это, нам нужно лишь опять-таки отграничить в механическом понятии о мире понятия отношений от понятий вещей. Мы знаем, что понятие последних вещей не содержит уже в себе ничего воззрительного. Однако дело обстоит, конечно, иным образом с понятиями отношений, коль скоро мы предполагаем, что все отношения между вещами состоят из движений, так как ведь то, что такое движение, известно нам лишь из эмпирического воззрения. Тем не менее, между теми движениями, которые мы знаем, и теми движениями, которые встречаются в содержании понятий последней естественной науки, существует значительное различие. Действительно наглядно представимо всегда лишь движение наглядно представимого тела. Но, так как при чисто механическом понимании природы речь всегда идет лишь о движении тел, которые не могут быть даны ни в каком воззрении, то и понятия отношений, которыми оперирует последняя естественная наука, не содержат уже в себе ничего такого, что было бы воззрительно в том же смысле, как и эмпирическая действительность.

Напротив того, воззрительное в содержании совершенно механического понятия о мире оказывается лишь математическим и, следовательно, оно не имеет ничего общего с тем всегда качественно многообразным воззрением, с которым мы имеем дело в мире, данном опыту⁶⁴.

Мы не намерены, конечно, отрицать при этом, что всегда существует склонность ставить на место естественнонаучных понятий представления, которые и эмпирически наглядны. Вместо того, чтобы строить понятие простых или последних вещей, мы очень легко мыслим себе маленькие, но все же еще воззрительные тела и таким образом ставим на место на самом деле совершенно не наглядного понятия о мире в высокой степени наглядный образ множества шаров (или чего-либо аналогичного), ударяющихся друг о друга, могущих притягивать друг друга и т. д. Мы и не намерены отрицать, что при постепенном возникновении механического понимания природы возможность такого эмпирически наглядного замещения наряду с математической наглядностью понятия о мире имела большое значение, да и теперь еще, быть может, механическое понимание природы не было бы столь популярным, если бы его понятия не допускали подстановки на их место этого эмпирически наглядного замещения. В конце концов, нельзя даже отрицать, что эмпирически наглядное изображение во многих случаях будет облегчать естественнонаучное понимание и способствовать ему. Ведь в математически естественнонаучных понятиях отсутствует то, благодаря чему появление воззрений в иных случаях так легко представляется помехой для надежного применения понятий. Так как мы знаем, что эти понятия, собственно говоря, должны быть свободны от всякого эмпирического воззрения, мы не можем никогда и сомневаться относительно того, какие части воззрения существенны, и какие нет. Равным образом и в самой математике многообразие эмпирического воззрения, к помощи которого прибегают для облегчения мышления, никогда не может вследствие этого вызывать научную неопределенность понятий.

Но все это должно лишь объяснить, почему могут существовать различные мнения относительно наглядности естественнонаучного понятия мира, и показать, что, коль скоро мы отвлечемся от замещающих образов, цель наук о телах, равно как и цель других естественных наук, состоит в удалении эмпирического воззрения из содержания этих понятий. Поэтому тот результат, к которому мы пришли и при разрешении вопроса о том, в каком отношении естественнонаучное образование понятий находится к наглядности, одинаково имеет силу для всякой естественной науки. Смысл и цель естествознания и состоит именно в том, чтобы наивозможно более резко обозначить противоположность между содержанием понятий, с одной стороны, и данной воззрительной действительностью, с другой стороны. Такого рода несоответствие возникает как необходимый результат всякого рассмотрения действительности как природы, то есть такого рассмотрения, при котором имеется в виду общее. Каково бы ни было содержание понятий, существует полная противоположность между ним и эмпирическим миром воззрительного.

С этим непосредственно связано и нечто иное, впервые совершенно выясняющее значение этой противоположности для нас. Ведь устранение эмпирического воззрения есть в то же время устранение индивидуального характера данной действительности; понятия естествознания содержат в себе тем менее как элементов эмпирического воззрения, так равным образом и всего индивидуального, чем более совершенными они становятся. Индивидуальное в строгом смысле исчезает уже благодаря примитивнейшему образованию понятий, и в конце концов естествознание приходит к тому выводу, что, в сущности, вся действительность всегда и всюду одна и та же, а стало быть, не содержит в себе уже ничего индивидуального. Нет надобности в частностях подробнее выяснять это для различных наук. Мы видели, что какую бы часть того пестрого мира, в котором мы живем, мы ни рассматривали, мы всюду имеем перед собой, сообразно естественнонаучному взгляду, когда речь идет о телах, не что иное, как только движение атомов; по отношению же к душевной жизни по крайней мере делаются попытки провести аналогичное понимание. Коль скоро что-либо понято естественнонаучно, то в понятии вместе с многообразием эмпирического воззрения исчезло, следовательно, и все то, что делает его индивидуумом.

При этом мы должны отчетливо выяснить еще один только пункт. Под словом “индивидуум” мы привыкли иметь в виду прежде всего личность. Однако здесь на первых порах у нас речь идет вовсе не об этом значении, но то понятие индивидуума, которое мы имеем в виду, гораздо более обширно, так что человеческий индивидуум образует лишь один из его видов. Мы должны, напротив того, принять в соображение, что всякий телесный или духовный процесс, как он дан нам в опыте, есть индивидуум, то есть нечто такое, что встречается лишь один раз в данном определенном пункте пространства и времени и отличается от всякого иного телесного или духовного бытия, что, следовательно, никогда не повторяется и, коль скоро оно разрушается, оказывается навсегда утраченным. Собственно говоря, ведь и это есть нечто абсолютно само собой разумеющееся, и тем не менее, мы очень легко упускаем это из виду. Мы склонны соединять понятие индивидуальности, как того, что единственно и отлично от всего другого, лишь с некоторой частью действительности, и нас приучило к этому именно естественнонаучное рассмотрение действительности. Ведь коль скоро в естествознании мы отвлекаемся от индивидуальной формы вещей, это в большинстве случаев не смущает нас, и в особенности, когда речь идет о телах, мы едва замечаем это. Нас не интересует, что всякий лист на каком-нибудь дереве выглядит иначе, чем листья возле него, что ни один кусочек какого-нибудь химического вещества, бросаемый в реторту, не одинаков с каким-либо другим кусочком того же самого вещества. Для нас достаточно общего наименования, и нас занимает лишь то, что должно оказываться налицо, коль скоро должно употребляться данное наименование; то есть мы непроизвольно превращаем действительность в понятия и затем думаем, что, так как мы всякий раз снова находим нечто соответствующее нашим понятиям, повторяется и сама действительность.

Но дело обстоит вовсе не так и, коль скоро мы обратим внимание на то обстоятельство, что всякая доля действительности в своей воззрительной форме отличается от всякой иной формы и что единичное, воззрительное и индивидуальное образует единственную действительность, которую мы знаем, мы должны дать себе отчет и в значении того факта, что всякое образование понятий уничтожает индивидуальность действительности. Ведь если в содержание естественнонаучных понятий не входит ничего индивидуального и воззрительного, то из этого вытекает, что в него не входит ничего действительного. Итак, несоответствие между понятиями и индивидуумами, должествующий возникать благодаря естествознанию, есть несоответствие между понятиями и действительностью вообще.

Благодаря этому мы приходим к следующему результату. Действительность, конечно, может быть непосредственно переживаться нами или быть дана нам в опыте, но мы должны уяснить, что, коль скоро мы делаем попытку понять ее при посредстве естествознания, от нас всегда ускользает из нее как раз то, что делает ее действительностью. Нас приближает к ней лишь непосредственная жизнь, но ни в каком случае не естествознание. Все то, что мы были в состоянии сказать об отношении естественнонаучного образования понятий к воззрительным элементам и к индивидуальности, имеет силу и для отношения этого образования понятий к самой эмпирической действительности. И чем большее совершенство мы придаем нашим естественнонаучным теориям, тем более мы удаляемся от действительности и тем несомненнее ускользает она из наших рук при разработке этих теорий. Если мы оперируем одними только значениями слов, то в них мы удерживаем еще значительную долю действительности: беспрестанно навязываются воззрительные замещения понятий, в которых нам дан образ воззрительного многообразия действительности. Однако они не занимают нас, но даже служат нам помехой, и мы ставим на место их комплексы признаков, не содержащие уже в себе ничего действительного. И по завершении естественнонаучных теорий мы говорим о вещах или процессах, по отношению к которым мы тщательно отрицаем все то из действительности, что на каждом шагу всюду представляет нам непосредственный опыт. Мы прежде уже подробно показали это и поэтому здесь можем лишь вкратце сказать: то, что естествознание еще содержит в себе из действительности, еще и не понято им; раз образовано понятие, из его содержания исчезло все действительное. Благодаря этому, мы в то же время находим и ответ на вопрос, составляющий центральный пункт нашего исследования. Предел, которого никогда не способно перешагнуть естественнонаучное образование понятий, ему полагает не что иное, как сама эмпирическая действительность.

Сперва результат этого исследования должен произвести впечатление парадокса. Разве понятия естествознания тем более совершенны, чем менее в них содержится элементов действительности, для познания которой мы образовали их? Это не может быть правильным, так как ведь при этом предположении естествознание совершенно не достигало бы своей цели. Ведь оно должно приводить нас к действительности, а не удалять от нее.

Поэтому его целью никоим образом не может быть такая система понятий, содержание которой противоположно действительности. Против развитых нами соображений тотчас будут высказаны такие и подобные мысли.

Возразить на них мы можем лишь указанием на то обстоятельство, что, конечно, всякий волен разуметь под естествознанием все, что ему угодно, и что поэтому могут отвергать наше определение естесовознания, согласно которому оно для того, чтобы познать необозримую действительность в ее целом, должно рассматривать эту действительность так, что при этом имеется в виду общее и, если возможно, открывать ее законы. Но в то же время мы можем и констатировать как факт, что всюду те науки, которые стараются познать законы действительности, характеризуются как естественные науки, и мы знаем, что целью этих наук не может быть то, чтобы сама действительность входила в их теории. Напротив того, для каждой научной работы, которая находится в существенной связи с такого рода исследованиями, то есть, следовательно, для всякого исследования, задача которого состоит в том, чтобы в виде системы выразить при посредстве понятий какую-либо часть действительности, необходимо признать имеющим силу вывод из наших рассуждений. В силу чисто логических оснований всякая попытка построения системы неразрывно связана с отвлечением от индивидуальности (individuelle Gestaltung) действительности, столь же несомненно и то, что вся действительность, которую мы знаем, состоит лишь из индивидуально сформированных образований. Нельзя отрицать, что вследствие этого эмпирическая действительность, как она есть, не может входить ни в какую систему понятий и что поэтому она образует предел всякого познания при посредстве понятий; а только это и существенно для нас. Если не желать называть такие исследования естественнонаучными, нельзя будет и вообще требовать от естествознания познания телесного мира или душевной жизни.

Для того, кто тем не менее требует этого от естествознания и несмотря на это хотел бы продолжать признавать положение, гласящее, что задача естествознания состоит в том, чтобы приближать нас к действительности, а не удалять нас от последней, остается еще один только исход, чтобы избежать выведенных нами следствий. Это признание того, что эмпирическая действительность в теориях естествознания с необходимостью исчезает, но в то же время постановка вопроса о том, оказывается ли эта эмпирическая действительность единственной действительностью и не доказывает ли, напротив того, именно естествознание, что существует еще нечто иное, чем непосредственно переживаемый чувственный мир, и даже не должно ли лишь это иное быть признано истинной действительностью. Раз делается это предположение, можно будет сказать, что истинная действительность столь мало оказывается пределом, полагаемым естественнонаучному образованию понятий, что, напротив того, лишь понятия естествознания знакомят нас с ней. Мир есть нечто иное, нежели то, чем он кажется нам. Он есть не то пестрое многообразие, которое мы воспринимаем, но, поскольку он телесен, он представляет собой комплекс простых вещей, а поскольку он есть душевная жизнь, — равным образом состоящее из простых психических элементов, всюду одинаковое бытие⁶⁵. Тогда можно спокойно признать, что естествознание, правда, старается по мере возможности удалять воззрительные и индивидуальные элементы действительности из содержания своих понятий, так что при этом будут прибавлять, что благодаря этому оно отнюдь не удаляется от действительности, но, напротив того, отделывается от мира видимости и приходит к действительности. Мнимой границей его является именно лишь то, что ему следует преодолеть, и в этом восхождении от видимости к бытию состоит сущность всего истинного естествознания.

В особенности метафизика будет склонна устанавливать это различение между видимостью и действительностью и заявлять притязание на то, что благодаря своему понятию Абсолюта она постигает истинную реальность в противоположность лишь в опыте данному миру. Психология и науки о телесном мире лишь неохотно будут претендовать на это и, пожалуй, решительно откажутся от подобного притязания. Но, если они утверждают, что, образуя свои понятия, они не удаляются при этом от действительности, а все более и более приближаются к ней, они не имеют, конечно, никакого права на такой отказ. Тогда они, напротив, используют как раз те же самые приемы, которых желает держаться метафизика, то есть они утверждают, что вещи суть нечто иное, чем то, что представляется опыту, а кроме того, они утверждают, что истинная действительность образует крайнюю противоположность эмпирически данной действительности.

Необходимо, чтобы мы полностью выяснили значение этой противоположности. В той действительности, которую мы знаем, все наглядно представимо и всякий отдельный процесс как индивидуум отличен от всякого другого. Если же, напротив того, подлинная душевная жизнь должна состоять не из чего иного, как из одних только простых ощущений или психических “элементов”, а всякая телесная вещь слагаться из последних вещей или физических атомов подобно тому, как дом состоит из кирпичей, то истинная действительность, очевидно, не имеет ничего общего с той действительностью, которая дана в опыте. Это в особенности ясно по отношению к телесному миру, и притом именно потому, что наука о нем должна быть признана логически наиболее совершенной естественной наукой. Всякое тело, которое мы знаем, обладает индивидуальностью (ist individuell gestalted) и, если бы даже и существовали две вещи, которые были бы одинаковы друг с другом во всех отношениях, этого никогда нельзя было бы доказать вследствие их необозримого многообразия. Напротив того, атомы совершенно одинаковы друг с другом. Хотя слова “атом” и “индивидуум”, по-видимому, означают одно и то же, однако то, что обозначается тем и другим, настолько различно, как только может отличаться что-либо одно от чего-либо другого^[2]. Необходимо настоятельнейшим образом подчеркивать, что содержание одного из этих понятий настолько противоположно содержанию другого понятия, как это только можно мыслить себе. Между тем как атом, раз он — мы ограничиваемся упоминанием этого пункта — должен уже не заключать в себе естественнонаучную проблему, но служить для разрешения проблем, должен предполагаться простым, всякий индивидуум всегда многообразен и сложен, так как он отличается от всех других индивидуумов. Итак, наука, переходящая от мира индивидуумов к миру атомов, не сохраняет уже ничего из первоначально данной ей и доступной опыту действительности. В таком случае нельзя устанавливать принципиального различия между метафизикой и естествознанием, поскольку и метафизика, и естествознание ставят перед собой задачу, исходя из мира, данного опыту, дойти до мира, не доступного опыту.

В данном случае в нашу задачу не входит обсуждение вопроса о том, насколько правомерно допущение иной действительности, чем та, которая доступна опыту. Для нас речь идет лишь об отношении естественнонаучного образования понятий к эмпирической действительности, и реальность какого-либо мира, достигаемого лишь при посредстве образования понятий, не вносит решительно никакого изменения в это отношение. Продолжает иметь силу положение, гласящее, что в понятия естествознания из того мира, который мы знаем, входит тем меньше, чем совершеннее эти понятия. Если ввиду этих или иных оснований отрицается истинная реальность данного опыту мира, то во всяком случае этот мир остается той действительностью, в которой мы живем, из которой проистекают наши радости и наши печали. Итак, хотя бы естествознание и восходило от этого мира к истинной действительности, как бы то ни было, ему придется отказаться от того, чтобы вводить в свои теории то, что мы непосредственно переживаем, а лишь это мы и желаем установить. Почему мы можем ограничиться этим выводом, мы увидим, коль скоро мы поставим вопрос о том, что должно вытекать для метода исторических наук уже из этого факта.

Однако сперва мы хотим рассмотреть отношение образования понятий к действительности еще с иной стороны. Ведь даже если мы вышеупомянутым образом ограничим наш вывод, утверждая, что лишь эмпирическая действительность составляет границу естественнонаучного образования понятий, наша аргументация, вероятно, все еще многим продолжает казаться парадоксальной. Ведь эмпирические науки не без колебания производят отделение “истинной” действительности от данной. Поэтому то мнение, согласно которому мир атомов, не имеющий уже ничего общего с тем миром, который доступен опыту, представляет собой истинную действительность, должно все более и более терять под собой почву и в естественнонаучных кругах; да и психолог равным образом не отважится объявить видимостью все действительно переживаемое психическое бытие. Гораздо сподручнее рассматривать понятия последней вещи, а равным образом и понятие простого ощущения лишь как завершение того процесса, который стремится к тому, чтобы подводить данную действительность под все более и более обширные понятия. В таком случае, сообразно этому пониманию, последние вещи или простые ощущения столь же мало существовали бы как действительность, как мало понятию растения, или химического элемента, или воли когда-либо соответствует иная действительность, чем совершенно особые индивидуальные растения, или совершенно особые индивидуальные множества определенных веществ, или отдельные личные проявления воли, кратко говоря, — вещи и процессы, которые мы можем непосредственно находить как данные, воспринимать или переживать. Но в таком случае следовало бы отнюдь не признавать атомы и простые отношения предметами познания, но рассматривать понятия их лишь как средства познания, а тогда задача естествознания уже не состояла бы в том, чтобы открывать недоступную опыту действительность, но и для него реальностью обладал бы лишь эмпирический мир.

Однако, коль скоро мы допустим это, как уже сказано, опять-таки покажется, будто бы естествознание утрачивает всякий смысл, то есть будто бы благодаря естественнонаучному образованию понятий достигается противоположное тому, что имеется в виду. Само собой разумеется, что наше мнение не таково, и речь идет лишь об устранении кажущейся парадоксальности результата нашего исследования и при том предположении, что эмпирическая действительность есть единственная действительность, с которой имеет дело естествознание. Те мысли, которые нам приходится выдвигать на первый план для достижения этой цели, как и все вышеупомянутое, в существенном опять-таки вытекают уже из тех соображений, которые были развиты в предшествующих главах.

Мнение, согласно которому естественнонаучная теория не достигает своей цели, коль скоро ей не удается изображение самой действительности, может возникать лишь при предположении одного совершенно определенного понятия познания, а именно, при предположении, что задача познавания состоит в том, чтобы отображать (abbilden) действительность^[3]. Само собой разумеется, что копия тем более совершенна, чем более она воспроизводит оригинал, как он есть. Но может ли научное познавание быть приравнено к отображению? На этот вопрос приходится дать категорически отрицательный ответ. Наши предшествующие соображения направлены были настолько же против этого понимания познавания, насколько и против мнения, согласно которому естествознание может вводить в свои теории воззрительное и индивидуальное.

Уже исходя из совершенно общей логической точки зрения можно показать, что, так как всякое познание должно принимать форму суждения, оно совершенно не способно давать копию, и истинность познания отнюдь не может состоять, как принято выражаться, в “согласии между представлением и его предметом”. Мы познаем не посредством представлений, а посредством суждений, и между действительностью и теми суждениями, которые составляются о ней, никогда не может существовать такого отношения, как между оригиналом и копией. Можно, конечно, благодаря особого рода описанию и посредством суждений выразить действительность таким образом, что мы получаем некоторого рода изображение ее. Только, как мы обстоятельно показали, такого рода описание никогда не бывает естественнонаучным. Поэтому развитая выше теория понятий, по-видимому, пригодна для того, чтобы поколебать теорию отображения в ее основаниях еще с одной специальной стороны. Познание природы всегда может производить обработку и преобразование действительности, так как мировое целое вообще не поддается отображению: желать отображать бесконечное и необозримое есть логически бессмысленное предприятие. В самом деле, естествознание до сих пор не выполнило бы ничего, если бы познавание природы состояло в отображении мира. Если же отказаться от теории отображения, то из того, что сама действительность не может входить в понятие познавания, отнюдь не вытекает, чтобы вследствие этого познавание не имело никакой ценности. Из тех двух положений, которые гласят, что, с одной стороны, в действительности нам всюду обнаруживается бесконечное многообразие, а с другой стороны, что естественнонаучная теория стоит тем выше, чем она проще, в качестве само собой разумеющегося вывода вытекает, что естественнонаучная теория тем совершеннее, чем меньше действительности содержат в себе ее понятия. Коль скоро это выяснилось, результат нашего исследования должен утратить значительнейшую долю своей кажущейся парадоксальности.

Он должен совершенно перестать казаться парадоксальным, коль скоро мы отчетливо поставим на вид еще одну мысль. Хотя бы понятия естествознания и содержали в себе лишь немногое из эмпирической действительности, однако они, само собой разумеется, находятся в теснейшей связи с этой действительностью и отнюдь не суть продукты произвола. Как решительно ни должны мы отвергнуть мысль о том, что рассмотрение действительности, при котором имеется в виду общее, может дать изображение самой этой действительности, мы столь же решительно должны настаивать на том, что такое рассмотрение имеет смысл лишь коль скоро выражаемому им общему свойственна обязательность. Что касается этого отношения между бытием и обязательностью, новейшая теория познания почти всюду находится еще как бы на переходной стадии. Зачастую стараются устранить платоновский реализм в теории понятий (Begriffsrealismus), но это не везде совершается с необходимой последовательностью, причем в тех случаях, где это совершается, большей частью возникает настроение, долженствующее вызывать склонность к скептическим нападкам на значение всей науки, в особенности же естествознания. Легко обнаружить, на чем это основывается. Недостаточно отвергнуть платоновский реализм в теории понятий, но следует также постараться поставить на его место нечто новое, пригодное для того, чтобы взять на себя ту функцию, которую он до сих пор выполнял, а именно, обоснование “объективности” естествознания. Пока этого не сделано, с гносеологической точки зрения всякая оперирующая понятиями систематическая наука кажется не имеющей под собой солидной основы. Конечно, мы не можем заняться здесь самим построением новой гносеологической концепции. Мы должны удовольствоваться указанием на то, что на место сущего, не выразимого в понятиях, следует встать той обязательности, которая должна быть свойственна понятиям; естественнонаучные понятия истинны не вследствие того, что они отображают действительность, но вследствие того, что они имеют силу по отношению к действительности. Коль скоро они удовлетворяют этому условию, нет более надобности в том, чтобы они сами содержали в себе действительность. С устранением ложного понятия об истинности наши выводы должны совершенно перестать казаться парадоксальными.

В сущности, ведь здесь находит себе выражение не что иное, как весьма древняя мысль, которая притом столь мало парадоксальна, что скорее ее можно было бы назвать тривиальной. Со времен Сократа противоположность между общим и частным имеет значение центрального пункта логики, и если мы говорим, что все частное, то есть все воззрительное и индивидуальное непонятно в смысле естествознания, то этим мы, собственно говоря, выражаем не что иное, как то, что общее не есть частное. Это положение получает значение лишь благодаря тому, что ныне мы не признаем уже никаких общих действительностей, но для нас все действительное заключается в воззрительном и индивидуальном, следовательно, в частном. По сути дела, речь идет о том, чтобы показать, что до сих пор логика принимала в соображение почти исключительно такие науки, которые ставят перед собой задачу выражения общего и обязательного, и упускала из виду, что же всегда должно утрачиваться при этом выражении. Так как, если оставить в стороне немногие исключения, логика до сих пор рассматривала лишь научный процесс, благодаря которому частное растворяется в общем, она должна была стать односторонней и принять форму логики естественных наук. В дальнейшем изложении мы намерены установить, в каком направлении надлежит искать то дополнение, которое устраняло бы эту односторонность.