II. Познание душевной жизни в понятиях

Никто не станет отрицать, что между методом наук о телесном мире и методом психологии существуют значительные различия. Уже то обстоятельство, что необходимое для всякой эмпирической науки объективирование ее материала в психологии связано с трудностями, которых не знают науки о телесном мире, должно более или менее оказывать влияние и на методы; конечно, представляет интерес задача, состоящая в том, чтобы проследить в частностях вытекающие отсюда логические особенности. Но нас не занимает здесь эта часть психологического исследования. Напротив, соответственно неоднократно подчеркнутому ограничению нашей задачи, мы заранее предполагаем психологический материал в вышеуказанном смысле, то есть как сделанный доступным научной обработке, и нас занимает не столько вопрос о средствах и путях психологического исследования, сколько, напротив, вопрос о логической структуре изложения, придаваемой психологией ее материалу. Мы знаем, конечно, что различные части научной работы именно в этой науке, быть может, еще менее могут быть фактически отделены друг от друга, чем где-либо, но что они отделимы друг от друга лишь в понятиях, однако это обстоятельство не мешает нам логически рассматривать их раздельно друг от друга.

Однако, даже если мы займемся только изложением и образованием понятий в психологии, то и по отношению к ним в этой науке несомненно оказываются значительные логические отличия от изложения и образования понятий в естественных науках. Мы менее всего намерены в данном случае отстаивать правомерность некритического перенесения методов из одной области научного труда в другую, но мы полагаем, что своеобразные особенности методов в частностях всегда должны развиваться в зависимости от своеобразных особенностей подлежащего обработке материала. Однако это мнение не может помешать нам поставить вопрос о том, имеют ли логические противоположности, оказывающиеся при обработке при посредстве понятий, с одной стороны, телесного мира, с другой, — душевной жизни, такое принципиальное значение, чтобы на них могло основываться разделение всех эмпирических наук на две главные группы: науки о природе и науки о духе, или же, быть может, существует еще более глубокая логическая противоположность между областями научного труда, по сравнению с которой различия между естествознанием и психологией представляются настолько несущественными, что мы вправе с логической точки зрения рассматривать эти науки как подходящие под одну рубрику (zusammengehörige). Не касаясь пока вопроса о более глубоком различии, мы прежде всего пытаемся показать, что есть общего у психологии с естественными науками, в особенности же то, в каких пунктах должно оказываться согласие между обработкой душевной жизни при посредстве понятий и обработкой телесного мира при посредстве понятий. Для этого достаточно будет рассмотреть, до какой степени развитые в первой главе соображения относительно познания телесного мира при посредстве понятий приложимы к познанию душевной жизни.

В первой главе мы исходили из того, что обработка и упрощение экстенсивного и интенсивного многообразия телесного бытия оказываются необходимыми потому, что лишь благодаря этому становится возможным усвоение его конечным человеческим духом. Поэтому наш первый вопрос должен гласить: представляет ли нам и душевная жизнь такое многообразие, которое, чтобы вообще стать доступным науке как целое, делает необходимыми упрощение и обработку?

На разрешении этого вопроса не приходится долго останавливаться. Душевные процессы также составляют воззрительное (anschauliche)⁵⁵ многообразие и, равным образом как и в телесном мире, это многообразие оказывается налицо в двояком отношении, то есть как экстенсивная и интенсивная необозримость. Так обстоит дело уже тогда, когда мы на первых порах рассматриваем лишь психические образования, которые непосредственно доступны нам в собственной душевной жизни. Мы понимаем, что в прошлом мы переживали необозримое число различных душевных процессов, и далее мы в каждый момент в настоящем находим как данность обилие психической жизни, необозримое в его деталях. Ни один психолог не может помышлять о том, чтобы включить в свою науку порознь и точно все те суждения, которые он когда-либо составлял, все печали и радости, которые его волновали. Мы спрашиваем не о том, бесконечно ли многообразие этих образований в том смысле, в котором мы могли утверждать это относительно телесных процессов. Достаточно, что каждая попытка охватить, хотя бы даже приблизительно, их совокупность в деталях путем отображающего (abbildende) познания должна представляться здесь настолько же бессмысленной и безнадежной, как это было раньше по отношению к телесным процессам. Тот, кто под познанием душевной жизни разумеет подлинное отображение, должен во всяком случае отказаться от познания целого.

И здесь дело столь же мало изменилось бы благодаря отказу от познания всех процессов и рассмотрению лишь ограниченной их части, как и прежде, так как и при этом предположении мы все-таки имели бы перед собой необозримое многообразие. Всякий переживаемый нами единичный душевный процесс, какой бы простой из всех душевных процессов мы ни выбрали, все же оказывается очень сложным. Никакое чувствование не одинаково с другим чувствованием, никакое обнаружение воли не повторяется именно так, как оно уже было, но всякий процесс имеет свою особенность, которая может основываться лишь на чрезвычайном многообразии. Поэтому невозможно отчетливо представить себе что-либо во всех его деталях. Уже то обстоятельство, что вся душевная жизнь течет во времени, доказывает это, так как всякий процесс проходит при этом через необозримо большое число различных стадий. Итак, мы видим, что даже в том случае, если мы рассматриваем многообразие собственной душевной жизни в связи с познанием, получается как раз тот же самый результат, к которому мы раньше пришли при рассмотрении телесного мира.

Переходя же теперь от собственной душевной жизни к чужой, мы должны признать, что отображающее познание всего психического многообразия невозможно еще и в совершенно ином смысле, чем там, где речь шла о телах. Совокупность душевных процессов всех различных существ не только неисчерпаема в своем интенсивном и экстенсивном многообразии, но при этом из ее необозримого обилия отдельному исследователю прямо доступна, как непосредственное переживание, лишь сравнительно весьма небольшая доля, а именно та, которая образует его собственную душевную жизнь; хотя мы и в состоянии до такой стемени умозаключать о душевной жизни и некоторых других людей, что с помощью фантазии можем построить, по крайней мере, приблизительно сходное ее изображение, однако наибольшая часть совокупности душевных процессов все же остается для нас совершенно неизвестной. То, для чего мы не находим ничего аналогичного у самих себя, мы никогда не будем в состоянии хотя бы даже угадать, и поэтому оно как бы не существует в качестве материала для науки. Уже поэтому было бы совершенно невозможно включать в психологию, которая ведь должна изображать не только индивидуальную душевную жизнь единичного человека, психические процессы, как мы их переживаем. При этом из экстенсивного многообразия процессов, даже если бы оно не было необозримо велико, можно было бы рассмотреть лишь незначительную долю, интенсивное же многообразие этой доли в своем своеобразии совершенно зависело бы от своеобразия данного исследователя, а, следовательно, необходимо отличалось бы от всех иных проявлений психической жизни в мире. Вследствие этого у всякого психолога, если бы он задался изображением в форме копии той душевной жизни, которая непосредственно доступна ему или о которой он может судить, получалась бы такая психология, которая должна была бы отличаться от психологии всякого другого психолога.

Нам нет надобности обстоятельнее развивать эту мысль, так как все то, что мы доказали в первой главе для непосредственного телесного мира, должно, поскольку оно существенно здесь, иметь силу в приложении к миру психических процессов. Из этого во всяком случае вытекает, что непосредственный и воззрительный способ познания в психологии возможен настолько же, насколько и в естествознании. Поэтому, когда Дильтей говорит о том, что “необходима психологическая систематика, в которой находила бы себе место вся содержательность (Inhaltlichkeit) душевной жизни”, он требует этим чего-то такого, осуществление чего, быть может, было бы весьма желательно в интересах наук о духе, поскольку они суть исторические науки, в силу оснований, которыми мы еще займемся впоследствии, но в то же время он требует чего-то такого, что логически невозможно⁵⁶. Можно попытаться, по крайней мере, приблизительно изобразить путем возбуждающего фантазию описания отрывки бытия, или непосредственно доступного опыту, или о котором можно строить умозаключения, как они там или тут многообразно даны в воззрении. Но совокупность душевной жизни — так же, как и телесный мир — не поддается никакому изображению, в котором должна была бы найти себе место “вся содержательность” ее. Она принципиально неисчерпаема, и невозможно даже и приближение к подобной цели. Психология должна, напротив того, во всяком случае производить преобразование данного ей материала, и, вследствие экстенсивного и интенсивного многообразия последнего, это преобразование, так же, как в естественных науках, может быть лишь упрощением.

Этим мы разрешили вопрос о необходимости преобразования душевной жизни и должны теперь посмотреть, в каком направлении должно происходить это преобразование. Прежде всего мы рассмотрим опять-таки лишь то многообразие, которое непосредственно дано психологу в собственной его душевной жизни. Оно должно быть понято в принципе как раз таким же способом, как многообразие тел, и это, поскольку речь идет об общности и определенности понятий, вытекает опять-таки уже из соображений, развитых в первой главе. Хотя в силу вышеуказанных оснований, мы ранее ограничивались познанием телесного мира, однако уже там мы, насколько возможно, намеренно формулировали наши мысли таким образом, чтобы наши выводы имели силу для познания в понятиях всякого воззрительного многообразия. Итак, благодаря констатированию того, что психическое дано нам, равным образом как и физическое, как необозримое воззрительное многообразие, уже доказана, по крайней мере отчасти, и необходимость естественнонаучного образования понятий в психологии.

Раз требуется подвести под некоторую теорию совокупность собственной душевной жизни, прежде всего уже при примитивнейшем описании должны выбираться значения слов, причем таким образом, чтобы они, как представления о том, что есть общего в различных процессах, выполняли цель, состоящую в упрощении данного воззрения; здесь, конечно, задача описания часто будет состоять в том, чтобы давать отчет в большей доле воззрительного многообразия душевной жизни, чем отчетливо подмечает человек-практик. Но и здесь речь никогда не может идти о таком описании, которое побуждало бы фантазию к тому, чтобы действительно представлять себе или задним числом переживать индивидуальное многообразие единичных психических процессов. Следовательно, и здесь описание, раз от него требуется, чтобы оно служило интересам исследования всей душевной жизни, должно быть естественнонаучным описанием в вышеуказанном смысле, то есть оперировать понятиями, логически однородными естественнонаучным понятиям, находящимся на первой стадии.

Далее, и в психологии окажется, что значения слов, как они возникли помимо логических целей, вследствие их неопределенности не удовлетворяют целям образования понятий и поэтому, равным образом как и в естественных науках, должны быть путем преобразования их в форму суждений превращены в формально-логически совершенные, то есть точно определенные понятия. Это формальное определение, благодаря которому понятие переходит на вторую стадию, большей частью оказывается даже имеющим гораздо большее значение в психологии, чем в науках о телесном мире. По причинам, опять-таки находящимся в связи с трудностями объективирования психологического материала, часто бывает очень трудно отчетливо отграничить друг от друга психологические понятия, и поэтому существенную задачу психологии составляет прежде всего создание путем определения понятий возможно более однозначной терминологии. Конечно, и этот род образования понятий ни в каком отношении не отличается принципиально от естественнонаучного образования понятий. Напротив того, положения, относящиеся к определенности естественнонаучного понятия, с несущественными изменениями применимы к образованию понятий психологии.

Поэтому, раз мы могли констатировать между естествознанием и психологией согласие как по отношению к необозримому многообразию и его преодолению благодаря общему значению слов, так и по отношению к определенности понятия, особое исследование оказывается необходимым всего лишь по отношению к третьему моменту естественнонаучного понятия, к обязательности (Geltung).

Относительно этого можно думать, что психология, в противоположность естествознанию, никогда не идет далее описания душевной жизни с помощью системы определенных понятий, то есть что она не в состоянии объяснять душевные процессы путем подведения их под понятия законов. Однако мы могли бы спокойно признать, что это утверждение верно, так как и при этом предположении не существовало бы никакого принципиального различия между образованием понятий естествознания и образованием понятий психологии. В таком случае психологию по ее логической структуре пришлось бы только приравнять к менее совершенным, то есть к описательным, естественным наукам, и ее понятия имели бы силу, правда, не безусловно и всегда, подобно понятиям законов, но в том смысле, в каком имеют силу понятия описательной зоологии или ботаники, а именно, по отношению к той цели, для которой они образованы. В таком случае при этом ограничении образование понятий психологии все же было бы постольку совершенно однородно с образованием понятий естественных наук, поскольку и в психологии, и в естественных науках познание могло бы быть лишь отвлеченным, оперирующим понятиями, а ни в каком случае не воззрительным или непосредственным. Итак, между психологией и естествознанием следовало бы признать лишь различие по степени.

Однако, более обстоятельное рассмотрение показывает, что даже это различие не существует в той степени, как это может показаться, если не считать возможным образование психологических понятий законов. Ведь даже в том случае, если бы психология не могла давать ничего большего, чем полная классификация душевных процессов, она все же не была бы описательной наукой в смысле описательной зоологии или ботаники, но, что касается обязательности ее понятий, она должна была бы по крайней мере ближе стоять к объясняющим естественным наукам, чем упомянутые дисциплины. Здесь учению о методах опять-таки приходится считаться с тем уже отмеченным обстоятельством, что всякому исследователю непосредственно доступна лишь его собственная душевная жизнь, и притом теперь оказывается, что из этого обстоятельства отнюдь не вытекает принципиальная противоположность между образованием понятий психологии и образованием понятий естественных наук. Ведь если в зоологии или ботанике речь идет о классификации, могущей претендовать на некоторую полноту, то при этом, как мы видели, существующее и вышеуказанным образом непосредственно доступное наблюдению многообразие предполагается как объект, который должен быть подведен под систему понятий; для достижения этой цели, как мы знаем, достаточно понятий, имеющих лишь эмпирическую общеобязательность. Для многообразия же животных или растений, которое не может быть непосредственно наблюдаемо, понятия, которыми оперирует простая только классификация, не имели бы решительно никакого значения. Если бы, например, на какой-либо иной планете организмы были приведены в систему лишь эмпирически общих понятий, то, даже если мы представим себе, что существа, занимающиеся там разработкой науки, совершенно подобны нам, нет никакого основания допускать, что эта система понятий каким-либо образом соответствует нашей, тогда как в объясняющих науках понятия законов света или звука должны быть одними и теми же на всех небесных телах, где подобным нам существам вообще известны свет и звук. Итак, если от зоологии или ботаники требуется, чтобы они высказывали об организмах нечто такое, обязательность чего не ограничивалась бы непосредственно наблюдаемыми животными и растениями нашей земли, то и они должны были бы стремиться к тому, чтобы дать нечто большее, чем только описание и классификацию.

В подобном же положении, в каком находится зоолог или ботаник по отношению к организмам других небесных тел, психолог оказывался бы по отношению к душевной жизни других существ, если бы его роль сводилась всего лишь к описанию и классификации. В таком случае он мог бы строить лишь понятия, обязательность которых не простирается далее непосредственно доступной опыту собственной душевной жизни, и эти понятия не имели бы никакой ценности для науки. Но ведь и так называемая описательная психология должна обхватывать общее различным душам. Итак, система понятий, которая должна быть построена на основании ничтожно малой доли душевной жизни и, однако, должна иметь силу для такого многообразия, которого никогда нельзя непосредственно наблюдать, не может состоять из всего лишь комплексов признаков. Напротив, психолог всегда должен стремиться к тому, чтобы доставить своим понятиям более чем эмпирическую обязательность. Мы не касаемся вопроса о том, какие пути он должен выбирать для достижения этой цели. Нас занимает лишь логическая структура добытого результата. Понятия, образованные применительно к собственно душевной жизни, должны иметь силу для душевной жизни вообще, в противном же случае психология как наука совершенно невозможна.

Эту мысль можно выразить еще и следующим образом. Высказывался взгляд, согласно которому вся психология, собственно говоря, есть индивидуальная психология⁵⁷; и это верно, так как мы всегда ограничены наблюдением индивидуальной душевной жизни, а поэтому психологические понятия в самом деле всегда могут быть лишь понятиями таких видов деятельности или процессов, которые действительно открыло размышление о нас самих. Итак, хотя психологу, что касается непосредственного опыта, и приходится всегда ограничиваться рассмотрением самого себя, но столь же верно и то, что он стремится изобразить в науке не себя самого, но всегда душевную жизнь вообще, то есть “индивидуальная психология” никогда не есть психология индивидуума. Если бы желали не выходить за пределы опыта — именно так, как это происходит в “объясняющих” естественных науках, — то, так как всякий индивидуум отличается от всякого другого индивидуума, содержание всякой “описательной” психологии также должно было бы отличаться от содержания всякой другой описательной психологии. Если рассматривать психологические системы нашего времени, то конечно, пожалуй, можно подумать, что наука еще не очень далеко ушла вперед по сравнению с этим состоянием. Однако ведь никто не захочет, конечно, видеть в этом состоянии логический идеал.

Итак, во всяком случае и психология старается присоединить к общности и определенности своих понятий безусловную обязательность, и это означает не что иное, как то, что психологические понятия, коль скоро их содержание действительно мыслится, должны иметь форму более чем эмпирически общих суждений. А этим доказано, что как цели психологического образования понятий, так и все средства, с помощью которых оно старается достичь этих целей, в общем, оказываются теми же самыми, что и те, с которыми мы ознакомились при рассмотрении наук о телесном мире; то есть к общности, определенности и обязательности своих понятий психология стремится в том же самом смысле, что и естествознание, и даже понятия по видимости лишь описательной психологии вследствие их более чем эмпирической обязательности логически стоят ближе к понятиям объясняющих наук о телах, чем понятия описательной зоологии или ботаники к понятиям механики или физики.

Однако мы не рассмотрели еще один вопрос. Когда мы говорили о познании телесного мира в понятиях, мы не ограничивались только дедуцированием общности, определенности и обязательности, которыми должно более или менее обладать всякое естественнонаучное понятие, но мы сделали попытку сконструировать идеал завершающей теории телесного мира. Тогда, имея в виду этот идеал, можно было показать, каким путем естествознание способно не только строить лишь относительно определенные и обязательные понятия, но и приближаться к абсолютной определенности и безусловной общеобязательности своих понятий. Согласуется ли и логическая структура той “последней науки”, которой разрешались бы все проблемы психологии, с логическим идеалом естествознания и возможно ли наметить направление того пути, который в психологии приближает к такому логическому идеалу? Лишь благодаря разрешению этого вопроса наше исследование получило бы систематическое завершение. Но при этом мы уже не могли бы ссылаться на соображения, развитые в первой главе, так как в том случае построение последней естественной науки было возможно лишь при специальном принятии во внимание предметных особенностей телесного мира, в особенности же того обстоятельства, что речь идет о мире, наполняющем пространство. Итак, при обсуждении вопроса о психологической идеальной науке и о построении логически совершенной системы понятий психологии пришлось бы принять во внимание и предметные особенности психического. Поэтому нам приходится не касаться здесь такого построения. У нас нет такого понятия психического, содержание которого достаточно определенно для этой цели, и вообще, психология еще слишком мало разработана для того, чтобы оказывалось возможным общеобязательное логическое обсуждение ее последних целей. Вероятно, пройдет еще много времени, пока в психологии хотя лишь до некоторой степени достигнуто будет соглашение, которое по отношению к этим вопросам в науках о телах можно признать достигнутым.

Несмотря на это, мы не вправе совершенно оставить в стороне вопрос о психологической идеальной науке, но должны по крайней мере попытаться показать одно, а именно то, что, если в психологии будет установлена такая система понятий, которая должна быть в состоянии охватить все душевные процессы, этот идеал по своей логической структуре не может существенно отличаться от идеала естественных наук. Бесцельно прослеживать здесь в деталях различные попытки, которые были сделаны в этом направлении. Мы желаем лишь попытаться выяснить на специальном случае тот общий принцип, из которого вытекает необходимость совершенно естественнонаучного характера психологического образования понятий завершающей теории, и при этом в особенности выяснить один пункт, который опять-таки находится в связи с ложной противоположностью опосредованности и непосредственности, которую многие устанавливают между физическим и психическим бытием.

При этом нет необходимости останавливаться на тех психологических теориях, которые представляют собой попытки привести психическую жизнь в замкнутую систему понятий в связи с телесными процессами, то есть на основании физиологических теорий. В тех случаях, где исходным пунктом для подобных попыток не служит материалистическая метафизика, они основываются на той мысли, что, так как психическое каким-либо образом должно рассматриваться как “зависящее” от физического, установленная для телесного мира закономерность может переноситься и на душевную жизнь, и, благодаря этому, последняя может быть как бы обходным путем подведена под понятие законов и объяснена. Нам уже потому нет надобности входить здесь в обсуждение “психофизического материализма”, как называли принцип таких исследований в противоположность метафизическому материализму, что, какую бы форму он ни принимал в частностях и чтобы он ни давал для познания душевной жизни, нельзя сомневаться в естественнонаучном характере его метода.

Итак, нас интересует в данном случае лишь то, какой вид должна принять теория, ставящая перед собой задачу охватить психическое бытие в системе понятий не обращая внимания на его зависимость от закономерности физического бытия. Заранее ясно, что эта теория будет стремиться, если только это каким-либо образом возможно, подвести всю душевную жизнь под единое понятие, подобно тому, как последняя естественная наука старается подвести телесный мир под понятие механизма. Правда, в ней не может быть речи о “последних вещах”, но она образует понятия “элементов”, то есть простых составных частей душевной жизни, из которых должно состоять все необозримое многообразие. В том случае, если нельзя найти единый элемент, оно предположит число элементарных факторов настолько малым, насколько это возможно, — но во всяком случае ограниченным, так как лишь при этом предположении может, в силу тех оснований, о которых мы знаем уже из первой главы, возникнуть действительно общая теория душевной жизни.

Рассматривая теперь с этой стороны теорию психологии, мы в самом деле находим попытки, которые уже в высокой степени удовлетворяют этому логическому идеалу. Например, уже в прежние времена пытались мыслить всю душевную жизнь состоящей из ощущений, и в последнее время эти попытки повторяются. Полагают, что воля отнюдь не есть что-либо, принципиально отличающееся от представлений, но должна пониматься как комплекс ощущений; точно так же должно обстоять дело и с ощущениями удовольствия и неудовольствия, вообще со всеми психическими процессами. Итак, “простые ощущения” служили бы для психологии понятием, вполне соответствующим понятию последней вещи в естествознании. Равным образом стремятся и к объединению понятий отношений: утверждают, что отношения, в которых находятся друг к другу ощущения, должны сплошь подводиться под понятие ассоциации. Таким образом, всю необозримую душевную жизнь всюду можно было бы рассматривать как некоторый комплекс ощущений, подчиненный законам ассоциации. В особенности Г. Мюнстерберг руководcтвовался в своих работах идеалом такой психологической системы понятий, логическое согласие которой с идеалом механического понимания природы бросается в глаза⁵⁸, причем эта система понятий все более и более разрабатывалась им в его сочинениях^[7].

Конечно, не наше дело здесь судить о тех возражениях, которые может выдвигать против этого рода теорий осторожная специальная наука. Но — не говоря уже о том, что в юной науке “осторожность”, пожалуй, не всегда порождает мудрость, ведущую к ценным гипотезам, — с логической точки зрения эти попытки, как бы то ни было, остаются интересными и могут служить нам для выяснения некоторых принципиальных вопросов. Посмотрим, какие предположения непременно необходимы, для того, чтобы вообще можно было приступать к проведению таких гипотез. Здесь можно особенно ясно показать, что их логическая структура должна быть во всех отношениях одинаковой с логической структурой последней естественной науки.

Мы знаем, что при обработке телесного мира посредством понятий процесс упрощения совпадает с устранением воззрительных вещей. Понятие последней вещи построено лишь путем отрицания всего того, что дано нам в эмпирическом воззрении. Вправе ли и психология делать такой шаг к тому, что уже не воззрительно, и допускать никогда не доступные опыту психические составные части, к которым сводимо все многообразие душевной жизни? Очень распространено мнение, согласно которому это невозможно, и отношение Мюнстерберга к этому вопросу не вполне ясно выражается в его сочинениях. “Психологический феномен, — говорит он один раз⁵⁹,— никогда не может быть чем-либо иным, нежели то, чем он кажется нашему сознанию”. Очевидно, что это положение лишь в том случае можно было согласовывать с теорией, по которой вся душевная жизнь мыслится состоящей из ощущений (Empfindungslehre), если бы только непривычный наблюдатель полагал, что в воле или в чувствовании он испытывает нечто такое, что не есть комплекс ощущений; психолог же, придерживающийся научных приемов (der wissenschaftliche Psychologe), напротив того, при точном анализе в самом деле всюду открывал бы не что иное, как определенный порядок ощущений, так как лишь при этом предположении психические процессы могли бы “казаться нашему сознанию” тем, чем они должны быть согласно теориям психологии.

Само собой разумеется, почему для нас в связи с обсуждаемой нами проблемой имеет значение выяснение вопроса о допустимости этого понимания душевной жизни. Если бы было верно, что все психическое бытие в сознании может “казаться” комплексом ощущений, то из этого опять-таки вытекало бы как раз то принципиальное различие между естествознанием и психологией, которое мы именно оспариваем здесь, так как тогда свойственный психологии способ познания ведь в самом деле пришлось бы охарактеризовать как воззрительный и непосредственный по сравнению со способом познания, свойственным наукам о телах.

Но в самом ли деле правильно вышеуказанное понимание? Мы не можем найти какого-либо основания, которое можно было бы привести в его пользу. Напротив, нам кажется, что именно в интересах этих психологических теорий было бы подчеркивать их полное логическое согласие с общими теориями телесного мира, так как лишь благодаря этому они могли бы доказать свое право на существование. Ведь утверждение, гласящее, что душевная жизнь в опыте воззрительно (anschaulich) представляется привычному наблюдателю как комплекс ощущений, совершенно недоказуемо, и, конечно, всякий непредубежденный человек даже будет самым решительным образом оспаривать его. Воля и представление, как они непосредственно даны нам в опыте, принципиально отличны друг от друга. Таковым же должно быть и мнение Мюнстерберга, так как в другом месте он специально подчеркивает то обстоятельство, что ощущение существует лишь в абстракции, и прибавляет: “Оно есть научное вспомогательное понятие, подобно “атому” естествоиспытателя”⁶⁰. В самом деле, это единственно правильное понимание. Непосредственному опыту совершенно неведомы комплексы ощущений, которыми оперирует психология, равно как ему неведомо и то, что физические процессы суть комбинации атомов эфира. Итак, здесь не может быть речи о непосредственном способе познания, будто бы свойственном психологии по сравнению с естествознанием.

Страх перед допущением недоступных опыту психических элементов несомненно основывается опять-таки на том неудачном определении психического как процесса в сознании, которым мы уже занимались, то есть здесь играет роль спорный вопрос о “бессознательных” психических процессах⁶¹. Если “простые ощущения” недоступны опыту, то они, конечно, никогда не могут становиться содержанием сознания в гносеологическом смысле, и если психическое определяется как процесс в сознании (Bewusstseinsvorgang), понятие “бессознательного ощущения” в самом дале становится contradictio in adjecto. В таком случае не требуется особой принципиальности для того, чтобы доказать, что нельзя построить понятие психического бытия, которое не есть содержание сознания. Но, если отвлечься от этого определения психического, понятие о недоступном опыту психическом элементе оказывается отнюдь не более рискованным, чем многие понятия естественных наук. Охватываемое им психическое “бессознательно” в том смысле, что оно никогда не может быть непосредственно дано как содержание сознания. Итак, вопрос о его существовании столь же правомерен, как и вопрос о том, вправе ли мы предполагать телесные вещи, которые никогда недоступны опыту или восприятию. Мы оставляем нерешенным вопрос о том, насколько вообще что-либо недоступное опыту может рассматриваться как существующее. Мы полагаем только, что, если мы не боимся мысленно прибавлять к непосредственно данному как эмпирическая действительность телесному миру в интересах его объяснения недоступный опыту субстрат, не существует никакого основания для того, чтобы воспретить аналогичное образование понятия научному исследованию душевной жизни. Тела никогда не бывают даны нам как комплексы атомов, но тем не менее, без понятия атома не может обойтись естествознание. Поэтому, с чисто логической точки зрения допущение “бессознательных психических элементов” в вышеуказанном смысле не должно отвергаться, и его научная ценность может определяться лишь в зависимости от того, что именно оно в состоянии дать для объяснения душевной жизни.

Нам представляется, что остался еще только один вопрос. Элементарные составные части психического характеризуются как ощущения не только в том случае, который мы привели в качестве примера, но и во многих случаях помимо этого. Однако мы называем “ощущением” и нечто такое, что мы непосредственно переживаем и с уверенностью отличаем от столь же непосредственно переживаемых чувствований или волевых процессов. Не лучше ли было бы в данном случае выбрать для элементарного субстрата, долженствующего лежать в основе всей душевной жизни, такое наименование, которое не употребляется в то же время и для обозначения некоторой части непосредственно известных психических процессов? В таком случае уже благодаря наименованию не оставалось бы никакого сомнения в том, что для данного понятия в воззрительном многообразии душевной жизни не существует даже и замены, и благодаря этому предотвращались бы недоразумения, будто бы чувствование или волевой процесс должны состоять из ощущений, которые мы можем непосредственно переживать. И в том случае, если для объяснения душевной жизни вместо “ощущений” пользуются “бессознательной волей”, эта воля не может быть тем, что дано нам в опыте как воля, но это понятие может носить наименование “воля”, разве что потому, что его содержание следует мыслить как более всего сходное с тем, что мы переживаем при хотении (wollend).

Само собой разумеется, однако, что из этих замечаний вовсе не вытекает утверждение, что и в самом деле некоторое единое научно пригодное понятие в состоянии охватить всю душевную жизнь. Напротив, мы должны поставить на вид, что мы и здесь совершенно не касаемся вопроса о верности содержания рассматриваемых теорий. Решить вопрос о том, имеет ли рассмотрение душевной жизни как комплекса ощущений или каких-либо иных элементов научную ценность, может психология, но ни в каком случае не логика. Если психология не в состоянии образовать одно последнее понятие, охватывающее все психические процессы, и если, быть может, представления, чувствования и волевые акты или же и какие-либо иные психические процессы останутся навсегда друг возле друга, особняком, как последние виды, то психология никогда не пойдет далее того состояния, в котором находится например, физика, пока она не в состоянии подвести свет, звук, электричество и т. д. под одно общее понятие. Но и это обстоятельство отнюдь не может уничтожить естественнонаучный характер психологических теорий, так как во всех случаях их задачей остается охватить всю необозримую душевную жизнь ограниченным и доступным обозрению числом понятий.

Конечно, понятия психологии всегда будут отличаться от понятий естествознания в одном отношении, и мы должны еще коснуться этого пункта в нескольких словах, так как именно в данном случае нередко утверждается принципиальное различие между естествознанием и психологией. Мы видели, что при обработке телесного мира при посредстве понятий полное преодоление всей воззрительной необозримости может быть достигнуто лишь благодаря тому, что в последней естественной науке устраняется всякое качественное многообразие и сохраняется всего лишь количественное многообразие простых вещей, единственное изменение которых равным образом рассматривается как чисто количественное, а именно, как движение. Тогда в этой системе понятий достижима и абсолютная определенность понятий. Когда речь идет о том, чтобы отграничить друг от друга психологию и естествознание, невозможность хотя бы только стремления к достижению этого идеала в психологии всегда выдвигается на первый план и, конечно, нельзя отрицать, что здесь существует различие. Тела наполняют пространство. Если мы отвлечемся от всех качеств, то у нас все-таки остается понятие наполняющей пространство среды. Хотя такая “наполняющая пространство среда” уже и не эмпирически воззрительна, однако понятие ее имеет самостоятельное содержание. Психическое же, напротив, никогда не наполняет пространства. Если мы и по отношению к нему отвлечемся от качеств, то у нас не только не останется ничего эмпирически воззрительного, но мы и не в состоянии будем образовать никакого имеющего положительное содержание понятия того, что тогда должно еще оставаться. В понятии бытия, которое некачественно и не наполняет пространства, не содержится не только ничего эмпирически воззрительного, но и вообще уже решительно ничего. Итак, это различие между естествознанием и психологией в самом деле оказывается необходимым, согласно нашим выводам. То, что наполняет пространство, то есть телесный мир, есть единственная действительность, по отношению к которой целью образования понятий может служить логически совершенное упрощение путем квантификации.

Но разве отсюда вытекает, что между естествознанием и психологией надлежит логически установить принципиальное различие? Это не так в силу двух оснований. Прежде всего, если бы возможность квантификации следовало признать имеющей решающее значение для вопроса о том, есть ли какая-либо наука естественная наука или нет, то благодаря этому понятие “естествознание” стало бы настолько узким, что оно оказалось бы уже неприложимым к значительной части наук о телесном мире. Правда, совершенно общая теория телесного мира должна поставить перед собой задачу квантификации своего материала, и с точки зрения этого логического идеала, конечно, и понятия остальных наук должны быть подводимы под чисто механическое понимание природы. Но, с другой стороны, мы столь же решительно поставили на вид и то обстоятельство, что специальные науки, ограничивающие свое исследование, никогда не могут утратить свою самостоятельную ценность по отношению к чисто механическому пониманию природы, и мы знаем даже, что еще вовсе не существует и, быть может, никогда не будет существовать науки о телах, оперирующей только количествами. В очень многих естественных науках квантификация во всяком случае играет лишь незначительную роль при образовании понятий и, следовательно, в этом отношении не существует никакого принципиального различия между ними и психологией.

Однако еще важнее для того логического отношения, в котором находятся друг к другу относительно квантификации естествознание и психология, нечто иное. Мы должны иметь в виду то обстоятельство, что мы рассматривали квантификацию не как нечто имеющее значение ради ее самой, но исключительно как средство, служащее для упрощения. А с этой точки зрения она есть лишь один из видов научной обработки материала наряду с другими, которые все преследуют одну и ту же цель. Так как мы понимаем сущность какого-либо метода всегда лишь на основании его цели, то и квантификация, в качестве простого лишь средства, может обосновывать между естествознанием и психологией лишь различие по степени. Правда, мыслимое наисовершеннейшее упрощение всего воззрительного многообразия недоступно психологии, но, по мере возможности, и она стремится приблизиться к упрощению своего материала путем образования понятий, и нас здесь занимает только эта тенденция. Достаточно, если мы сможем показать, что эта тенденция оказывается общей у наук о телесном мире и психологических дисциплин.

Наконец, требуется специально упомянуть еще один только пункт. В каком отношении находятся исследования, вносящие вклад в совершенно общую теорию душевной жизни, с совокупной работой психологических наук? Стремится ли вся психологическая работа лишь к выработке последней теории, или же исследование расчленяется таким образом, что существуют специальные отделы психологии, более или менее далекие от всеобъемлющей теории душевной жизни? Стоит лишь поставить этот вопрос, чтобы увидеть, что и здесь логическая структура психологического труда в существенном опять-таки согласуется с тем, что мы узнали при рассмотрении наук о телесном мире. Даже и в том случае, если бы удалось понять всю душевную жизнь как состоящую из единого психического субстрата, подчиненного определенным законам, специальная психология — например, психология воли или психология чувствования — столь же мало утратила бы свою ценность, как мало оптика или акустика могут утратить таковую благодаря возникновению охватывающей все физическое бытие теории эфира. Всегда продолжает иметь смысл подведение многообразия некоторой части душевной жизни, рассматриваемого само по себе, под систему понятий и предоставление самого общего понятия, за пределы объема которого не выходят при этом, в распоряжение более обширной психологической теории для дальнейшей обработки. Найденное для специальных областей должно оставаться обязательным, какой бы вид ни принимала в конце концов обширнейшая теория. Точно так же, как в науках о телесном мире, можно рассматривать совокупность различных психологических дисциплин, с одной стороны, как единое целое, все члены которого способствуют исследованию сущности душевной жизни вообще, а с другой стороны, приписывать и различным единичным дисциплинам, которые ставят перед собой ограниченные задачи в пределах специальной области, самостоятельное значение. Здесь мы не обсуждаем обстоятельнее этого разделения психологических наук. Чтобы полностью выяснить его принцип, мы должны сперва найти такое понятие исторического, лишь благодаря которому может, как мы раньше заметили, вполне выясниться и логическое разделение наук о телах.

Теперь можно резюмировать результат этого отдела таким образом, что психические процессы не только допускают некоторого рода обработку при посредстве понятий, принципиально одинаковую с той, которая должна применяться, когда речь идет о телесных процессах, но что без естественнонаучного образования понятий и нельзя обойтись, коль скоро надлежит стремиться к познанию душевной жизни вообще. Пусть психология никогда не будет в состоянии достигнуть той совершеннейшей формы упрощения, которая состоит в сведении всего качественного многообразия к чисто количественному, пусть она никогда не будет в состоянии даже и обходным путем, при посредстве психофизики, по крайней мере косвенно приблизиться к этой форме обработки при посредстве понятий, однако это отдаляет психологию лишь от высших целей теоретической физики, а не от тех отделов естествознания, которые никогда не могут без остатка обратиться в теоретическую физику. Напротив того, приемы психологии оказываются логически совершенно аналогичными приемам этих естественных наук, и притом не только в том случае, если в ней видят “объясняющую” науку, формулирующую законы (Gesetzeswissenschaft), но и в том случае, если ее ограничивают описанием душевных процессов. Вообще для нас противоположность между объясняющими и описательными науками оказалась лишь относительной; впоследствии еще яснее обнаружится, как мало принципиального значения она имеет для наиболее общего разделения наук, когда в третьей главе мы выясним логическую противоположность, которая, правда, редко совершенно игнорируется в методологических исследованиях, посвященных наукам о природе и наукам о духе, но которая столь же редко полностью выясняется. Но, прежде чем перейти к этой логической противоположности, мы намерены еще на основании предшествующих исследований отчетливо разобраться в вопросе о том, какое логическое значение могут иметь понятия “естествознание” и “наука о духе”.