III. Телеологическое образование понятий

Раз мы знаем теперь, что такое исторический индивидуум, не может уже существовать никакого сомнения и относительно принципа исторического образования понятий, поскольку речь идет об абсолютно–историческом. В исторические понятия должно входить именно то, что благодаря простому лишь отнесению к общепризнанным ценностям выделяется из действительности и сочетается в индивидуальные единства. Теперь не требуется уже дальнейших разъяснений относительно того, каким образом этим путем преодолевается как экстенсивное, так и интенсивное необозримое многообразие. Из экстенсивного многообразия различных форм лишь небольшая часть входит в исторические понятия, и из интенсивного многообразия единичного исторического индивидуума опять-таки лишь небольшая часть составляет существенное содержание исторического понятия. Итак, роль этого образования понятий совершенно аналогична роли естественнонаучного образования понятий в отношении упрощения, но диаметрально противоположна ей в отношении результата, касающегося содержания. Между тем как естественнонаучное понятие содержит в себе только общее нескольким индивидуальным формам и исключает из содержания понятия то, что принадлежит лишь единичным индивидуумам, в историческое понятие входит как раз то, чем различные индивидуумы отличаются друг от друга, при этом оно оставляет в стороне общее последним. Следовательно, мы знакомимся с такого рода обработкой при посредстве понятий, благодаря которой содержание науки не удаляется все более и более от индивидуальности действительности и, благодаря этому, от действительности вообще, как это было при упрощении, производимом при посредстве естественнонаучных понятий (Naturbegriffе), но принимает такую форму, что оно выражает хотя еще и не воззрение, но все же индивидуальность эмпирического бытия, и благодаря этому оказывается разрешенной обширнейшая логическая проблема исторического изложения.

Речь идет лишь о том, чтобы еще несколько ближе познакомиться с этим историческим образованием понятий. Поскольку единство исторического индивидуума всегда основывается на отнесении к некоторой ценности, мы можем охарактеризовать его как телеологическое единство, а ин–дивидуумы — как телеологические индивидуумы. Но, так как историческое образование понятий всегда должно примыкать к этому телеологическому образованию индивидуумов, мы назовем телеологическим и его принцип, и будем отличать историческое образование понятий от естественнонаучного как телеологическое образование понятий¹⁰².

Однако в наши дни зачастую полагают, что наука должна устранять всякую телеологию. Поэтому к выражению “телеологическое”, конечно, многие относятся подозрительно; в особенности тот, кто говорит о телеологии в исторических науках, должен остерегаться недоразумений, так как именно историческая телеология пользуется плохой репутацией. Историки также хотят теперь во что бы то ни стало быть “современными” (modern), они отреклись поэтому от всякой телеологии; и мы вовсе не имеем в виду отрицать, что существует совершенно ненаучная историческая телеология. Однако часто антителеологическая тенденция привязывается лишь к несовременному слову, то есть не дают себе труда отграничить друг от друга те различные значения, которые может иметь это выражение, а поэтому приходится поставить вопрос о том, действительно ли все телеологическое должно быть отвергнуто уже потому, что существуют определенные виды телеологии, которые в самом деле вовсе не правомерны научно.

Понятия о каузальном и о гносеологическом часто противополагаются друг другу, и тогда несостоятельной признается всякая телеология, так как она представляется несовместимой с каузальным пониманием. Конечно, в этой форме противоположение не особенно удачно, так как, если телеологическое понимание должно исключать каузальное, различие может состоять лишь в том, что при каузальном понимании эффект мыслится как производимый причинами, предшествующими ему во времени, между тем как при телеологическом понимании о нем утверждается, что он, как цель, должен обладать способностью действовать прежде, нежели он осуществлен. Итак, на самом деле оба понимания каузальны, и поэтому следовало бы говорить не о противоположности между причинностью и телеологией вообще, а лишь о двух различных видах причинности, как это находит выражение в словосочетаниях: causa efficiens и causa finalis. Однако и causa finalis всегда будет действующей причиной, и, следовательно, то различие, которое имеется в виду, состоит лишь в том, что при телеологическом понимании причинности временнàя последовательность причины и эффекта переворачивается, то есть в одном случае причина некоторым образом влечет за собой эффект, тогда как в другом случае конечная цель обладает способностью привлекать к себе то, благодаря чему она должна осуществляться.

Но как бы то ни было, при эмпирическом рассмотрении действительности в самом деле всегда может применяться лишь первого рода понятие причинности, и поэтому в исторической науке, конечно, правомерна борьба против той телеологии, которая сводится к временнуму переворачиванию (zeitliche Umkehr) отношения причинности и допускает действующие цели. Причины, которые действуют прежде, нежели они действительны, никогда не бывают даны нам как факты, и поэтому, раз история должна быть эмпирической наукой, ее никогда не может занимать вопрос о том, оказывают ли на действительность влияние причины, обладающие способностью привлекать к себе материал для собственного их осуществления. Проблема телеологической причинности, если это вообще есть проблема, относится скорее к метафизике, и мы намерены характеризовать этого рода телеологию, которой приходится считаться с причинами, лежащими за пределами всей эмпирической действительности, как метафизическую телеологию.

Однако, известное переворачивание временнуй последовательности причины и эффекта, по-видимому, оказывается налицо и там, где какое-либо сознательное существо имеет в виду какую-либо цель и достигает ее своими направляемыми волей поступками. И, быть может, понятие метафизической телеологии вовсе не возникло бы, если бы его нельзя было образовать по аналогии с такими процессами. Ясно, однако, что это телеологическое понимание следует строго отличать от метафизического комбинирования телеологии с причинностью (Kausalitätsteleologie). Здесь нет действительного изменения временнуго порядка причины и действия. Действует лишь мысль о цели, а не сама цель, и мысль предшествует тому эффекту, который имеется в виду, и во времени. Итак, телеологический процесс этого рода полностью подходит под единственно имеющее силу для эмпирической действительности понятие причинности, и эта телеология постольку касается исторической науки, поскольку она в самом деле может применяться для понимания исторических процессов. Там, где оказываются вещи, очевидно служащие для выполнения некоторой цели, причем эмпирически нельзя установить эту цель как мотив некоего действующего существа, для того, чтобы понять эти вещи, будут строить умозаключения о деятельности существ, поступки которых направляются сознательной, ставящей цели волей.

Но этот способ рассмотрения можно обобщить и таким образом, что он распространяется на всю человеческую жизнь, то есть везде ищут сознательные намерения и цели, и история делает это иногда. В этом случае история полагает, что она может понять ход исторических событий, лишь повсюду обнаруживая, какую ценность имеют исторические образования для людей, и заключает отсюда, что исторические образования и были всюду намеренно созданы разумными существами, имевшими в виду эту ценность. Тогда, стало быть, история тоже принципиально придерживается телеологического рассмотрения, и мы намерены характеризовать эту телеологию как рационалистическую телеологию. Известно, какую роль она играла: утверждалось, будто люди создали речь, так как они нуждались в ней для взаимного соглашения; утверждалось, будто они создали государство для того, чтобы урегулировать свою жизнь и сделать ее счастливой, и т.д. и т.п. Тогда, благодаря таким предположениям, содержание всякого исторического изложения должно получать совершенно определенный телеологический отпечаток.

Спрашивается теперь: эту ли рационалистическую телеологию мы имеем в виду, говоря о телеологическом методе исторической науки? Не подлежит никакому сомнению, что на некоторые исторические процессы в существенных их составных частях оказывали влияние личности, действовавшие согласно сознательным целям. Но о намерении сделать из этой рационалистической телеологии общий принцип истории не может быть речи уже потому, что ведь исторические индивидуумы в нашем смысле вовсе не должны непременно быть существами, ставящими себе цели и действующими соответственно этому, но историческими индивидуумами могут становиться и тела. Итак, рационалистическая телеология точно так же, как и метафизическая, лежит совершенно вне нашего круга интересов, когда мы говорим о телеологическом образовании понятий.

У нас имеется еще особое основание для того, чтобы сделать это замечание. Ведь, по-видимому, общим для рационалистической исторической телеологии и нашего взгляда на сущность истории оказывается равным образом еще и другое понятие: относительно и обоих их можно сказать, что они “индивидуалистичны”. Тот, кто рассматривает сознательную постановку целей и вытекающее из нее действие как побудительный фактор всего исторического движения, а, вследствие этого, и цель — как принцип объяснения истории, должен не только усматривать главный предмет всей истории в единичных личностях, так как ведь лишь у них можно констатировать сознательную постановку целей, но вследствие этого он также должен думать, что единичные индивидуумы делают историю, так что все оказывается продуктом индивидуального намерения.

Но мы, конечно, очень далеки, опять-таки, и от того, чтобы отстаивать индивидуалистическое понимание истории в этом смысле. Если мы рассматриваем индивидуальное как объект исторического изложения, то при этом речь идет не о том, чтобы выдавать индивидуальную волю за фактор, имеющий решающее значение для исторического процесса, но лишь о том, чтобы показать, что история, как наука, занимающаяся действительностью, имеет дело с однократным и частным; и это мнение, как чисто логическое утверждение, может быть согласовано с различнейшими взглядами на то, какие факторы в самом деле играют роль в историческом процессе. Мы здесь вообще еще не ставим вопрос о том, встречаются ли в фактическом материале истории индивидуальные постановки целей, но мы, напротив того, подчеркиваем, что и телесные процессы бывают объектами истории. Может, конечно, быть поставлен и вопрос о том, оказываются ли, в конце концов, налицо какие-либо отношения между телеологическим методическим принципом, связывающим в единство существенные составные части какого-нибудь исторического понятия, и особенностями истории, вытекающими из того, что она, между прочим, имеет дело и со ставящими цели личностями. Но этот вопрос принадлежит к проблемам, вытекающим из своеобразия исторического метода, и поэтому здесь мы должны еще совершенно не касаться его.

Итак, если телеологический характер истории обусловливается не целями, встречающимися в историческом материале, но лишь точками зрения отнесения к ценности, которые имеются в виду при образовании исторических понятий, нам и не следует удивляться, если в содержании многих исторических изложений не оказывается никаких следов телеологии; вследствие этого многие историки могут думать, что им чужды все телеологические подходы. В большинстве случаев телеологически принадлежащие друг к другу элементы исторических понятий просто располагаются друг возле друга, как будто лишь требовалось констатировать нечто чисто фактическое. Их телеологическое единство, которое состоит в том лишь, что они представляют собой для историка то, что для него существенно в данном процессе, отнюдь не должно вследствие этого непременно находить себе и словесное выражение, но телеологическая необходимость элементов понятий обнаруживается лишь в том, что они вообще встречаются в изложении. Поэтому телеологическую структуру какого-либо исторического изложения всегда приходится сперва найти, и мы не вправе ожидать, что нам возможно констатировать то, что мы имеем в виду, в любом положении какого-либо исторического труда; ведь существуют исторические изложения, в которых лишь по связи целого можно узнать руководящие точки зрения образования понятий, а для обнаружения телеологического принципа требовался бы обстоятельный, детальный анализ. Лишь иногда мы находим в исторических сочинениях положения, уже во внешней формулировке которых явственно обнаруживается то, что мы имеем здесь в виду, и это встречается в особенности там, где у историка существует потребность оправдать изложение процесса, который, быть может, кажется многим несущественным. Тогда предпосылка, обыкновенно само собой разумеющаяся, должна становиться проблемой и находить и свое словесное выражение. Но это исключительные случаи. Из характера истории, как повествовательной науки, имеющей дело с действительностью, вытекает, что в ней внешняя форма изложения гораздо менее совпадает с его внутренней логической структурой, чем это имеет место в естественных науках. Телеологически необходимо то, что относится “к делу”. Поэтому об одном повествуется, о другом нет. Итак, лишь в этом смысле мы можем сказать, что еще не было такого историка, который не придерживался бы телеологического трактования.

Теперь мы можем попытаться еще несколько точнее определить своеобразие исторически-телеологического образования понятий, и, так как прежде всего должно отчетливо выясниться его отношение к естественнонаучному образованию понятий, мы приводим это определение в связь с теми различными стадиями совершенства, которые мы могли различить, когда речь шла об этом последнем. Мы ознакомились с эмпирической общностью, определенностью и безусловной общеобязательностью как с его тремя сторонами, и теперь мы намерены взглянуть, в какой степени оказываются налицо соответствующие проблемы исторического образования понятий.

Прежде всего, что касается эмпирической общности, мы вспоминаем, что естественнонаучное образование понятий для того, чтобы быть в состоянии производить упрощение действительности, нуждалось в непроизвольно возникшей исходной точке, то есть его приходилось понимать как сознательное и систематическое продолжение некоторого до-научного процесса, результаты которого мы находили данными в так называемых общих значениях слов языка повседневной жизни. Там они не играли, как в историческом изложении, лишь роль элементов понятий и средств, но в них заключался уже и примитивный род объединения общего для некоторого множества вещей — следовательно, в них оказывалось налицо в логическом смысле естественнонаучное понятие с общим содержанием, которому не доставало лишь научного оправдания.

Если мы будем теперь искать для исторического образования понятий что-либо аналогичное этим примитивным естественнонаучным понятиям, то нам следует обратить внимание не на слова, имеющие общее значение, а напротив того, на то обстоятельство, что существуют собственные имена, относящиеся лишь к единичным, однажды оказывающимся налицо индивидуальным объектам. Ведь уже благодаря обозначению посредством этих собственных имен в необозримом экстенсивном многообразии вещей особобляется определенное число таких вещей, которые имеют значение благодаря их своеобразию, которые, следовательно, суть индивидуумы в более узком смысле; в них те признаки, благодаря которым они отличаются от остальных собственным именем, более или менее отчетливо выделяются из их необозримого интенсивного многообразия. А это может основываться лишь на том, что определенные индивидуумы именно вследствие их индивидуальности бывают относимы к некоторой ценности, и в непроизвольно начатом отграничении существенного от несущественного, находящем свое выражение в обозначении собственными именами, мы можем поэтому усматривать примитивнейшую форму исторического образования индивидуумов в самом широком смысле слова.

Однако это отграничение часто представляется результатом чисто индивидуального произвола. Кто-либо обозначает посредством собственных имен своих домашних животных, между тем как для других эти объекты суть лишь кошки, собаки и т.д. — следовательно экземпляры рода; то есть у той точки зрения отнесения к ценности, которая имеется в виду при выделении собственными именами, отсутствует еще всякое общее значение, которое должно оказываться налицо, коль скоро процесс выбора должен рассматриваться как хотя бы подготовительная ступень, ведущая к научному образованию исторических понятий. Поэтому опять-таки следует проводить различие между такими индивидуумами, которые выделяются из массы лишь для какого-либо существа, и такими индивидуумами, которые выделяются из массы благодаря собственному имени для всех и которые, стало быть, действительно “составили себе имя”. Под “всеми” мы можем разуметь при этом всякое количество живущих и общающихся между собой людей. Тогда примитивнейшую форму исторического образования понятий можно, пожалуй, констатировать в фамилиях. Отделение того, что представляет собой индивидуум в более узком смысле, от того, что представляет собой лишь экземпляр рода, будет производиться здесь всеми членами на основании общей им точки зрения отнесения к ценности, и лишь тогда возможна история фамилии, которую можно признать эмпирически имеющей силу. Она обращается к кругу людей, между которыми существует согласие относительно того, какие индивидуальные образования имеют достаточно значения для того, чтобы о них сохранялось воспоминание.

Но то же самое должно иметь силу и по отношению ко многим другим группам людей, в которых вообще господствует какая-либо общность интересов. Несмотря на все различия вкуса или идеалов, действительность распадается на такие образования, которые имеют значение благодаря их индивидуальному своеобразию, и на такие, которые принимаются во внимание лишь как экземпляры рода; там, где это происходит, история большей частью уже оказывается налицо в какой-либо форме традиции, причем исследование может тогда взять эту последнюю за исходный пункт. Оно должно сознательно давать дальнейшее развитие этому пониманию действительности, подобно тому как естествознание берет за исходный пункт общие значения слов для того, чтобы доходить до естественнонаучных общих понятий. Этим констатируется аналогия и в то же время противоположность примитивнейшему роду естественнонаучного образования понятий.

Что же затем соответствует процессу определения понятий в истории? Мы знаем, что в естествознании существенные элементы понятия отчетливо выделяются как “признаки” посредством “определения” (Definition), так что воззрительное многообразие, оказывающееся налицо в качестве замещения, когда речь идет о большинстве естественнонаучных понятий, не оказывает служащего помехой влияния на определенность содержания понятия. Может ли и задача исторического образования понятий равным образом состоять из объединения телеологически существенных элементов какого-либо индивидуума в комплекс признаков, во всякое время подлежащий анализу, и возможно более вытеснить все прочие составные части, из которых состоит его воззрительное многообразие? Иными словами, следует ли искать различие между естественнонаучным и историческим трактованием лишь в том, что первое объединяет те элементы, которые окзаываются общими в нескольких представлениях, второе же, напротив того, такие, на которых основывается значение какого-либо единственного индивидуального объекта?

Пока мы старались свести принципиальную противоположность между тем и другим родом образования понятий к абстрактной формуле, мы должны были придавать этому главное значение. Теперь однако надлежит столь же решительно поставить на вид, что вышеуказанный телеологический принцип дает для исторического изложения лишь руководящую точку зрения, делающую для него возможной общеобязательным образом отличать существенное от несущественного, но что, напротив того, законченное историческое изложение всегда идет далее того, что можно назвать историческим образованием понятий в строгом смысле слова, и это опять-таки вытекает из понятия истории как науки, имеющей дело с действительностью. Вся эмпирическая действительность не только индивидуальна, но и воззрительна, и хотя воззрение не может целиком войти ни в какую науку, однако история может по крайней мере стремиться подойти к ней ближе, чем это возможно посредством одного лишь сочетания телеологически необходимых элементов в индивидуальное понятие. Сообразно этому то, что в естествознании не относится к делу, но лишь непроизвольно появляется и чего нельзя избежать в особенности тогда, когда отвлеченному изложению способствуют образы — а именно, выход за пределы познаваемого в понятиях и изображение воззрительного многообразия, — становится необходимой задачей для истории как науки, имеющей дело с действительностью. Она должна пытаться давать и индивидуальные воззрения своих объектов, в которых телеологически существенные элементы оказываются наряду с такими составными частями, которые служат лишь для возбуждения фантазии и в которых оба эти фактора объединяются в единое воззрительное целое. Итак, история также стремится к тому, чтобы достичь определенности своего изложения, но не путем определений, а путем возможно более ясных и отчетливых наглядных образов.

Историк может даже прямо-таки стараться скрыть руководящий его изложением телеологический принцип, или в большинстве случаев он вообще не будет отдавать себе отчета в том, что представляет собой телеологически существенный признак и что именно включает он в свое изложение лишь для того, чтобы вновь приблизиться к воззрительной действительности благодаря наивозможно более точному определенному индивидуальному образу; поэтому он часто будет обращать свое внимание прежде всего на то, чтобы его изложение вновь наглядно воспроизводило прошлое и делало возможным переживание его задним числом. Само собой разумеется, что он никогда не может начертать во всех отношениях определенный образ, но должен предоставлять многое свободной игре фантазии, однако простор для возможных разногласий все же должен в значительной степени ограничиваться, так что фантазия по крайней мере принимает определенное направление. При этом иногда уже сочетания небольшого числа элементов будет достаточно для того, чтобы вызвать в каждом наглядное представление об индивидуальном своеобразии, иногда же необходимы, напротив, подробные описания, пока различные значения слов не объединятся в определенный индивидуальный образ. Однако, если аналогичное естественнонаучному образованию понятий надлежит усматривать не в исторических “определениях”, а лишь в формировании возможно более определенных индивидуальных воззрений, принципиальное различие между обоими родами научного трактования снова обнаруживается во всей своей силе.

Конечно, благодаря этому мы в то же время опять-таки дошли до такого пункта, где логическому пониманию исторической науки положен непреодолимый предел. Как в частностях оставалось логически непонятным, какие пробелы обнаруживает какое-либо историческое изложение вследствие недостатка в материале, и чего поэтому содержится в нем менее, чем должно было бы содержаться, если иметь в виду логический идеал, точно так же нельзя в частностях понять и того, что из действительности изображается более, чем телеологически необходимо, так как при усилиях, клонящихся к достижению наглядности изложения, чисто личным склонности и дарованию историка предоставлен самый широкий простор. Здесь история обращается к фантазии и даже нуждается в фантазии. Но коль скоро начинает играть роль фантазия, прекращает действовать логика. Она может лишь в общем понять, почему изложения науки, имеющей дело с действительностью, должны как вследствие недостатка в материале оставаться позади теологически необходимого, так и вследствие потребности в наглядности идти далее необходимого, но во всяком частном случае как minus, так и plus остаются для нее логически случайными.

Это логически случайное plus вместе с тем снова объясняет нам и то, почему вообще оспаривалась возможность логики истории. Но, коль скоро мы выяснили, какими частями исторического изложения ограничена невозможность логического дедуцирования и почему эти части должны оставаться логически непонятными, ясно в то же время и то, что отсюда нельзя сделать никакого заключения, которое противоречило бы возможности логического понимания истории вообще. Напротив того, само обстоятельство, что логически непонятное играет столь значительную роль в изображениях индивидуального, характерно с логической точки зрения и способствует пониманию логической сущности исторической науки.

Для того, чтобы это понимание было полным, мы должны в известном отношении опять-таки ограничить и утверждение, гласящее, что не существует логической границы простору фантазии при наглядном изложении. Правда, в существенном — дело такта и вкуса то, насколько имеется в виду в интересах наглядности не ограничиваться телеологически необходимыми составными частями и принимать в соображение детали, не имеющие отношения к руководящим ценностям, однако невозможность с логической точки зрения ограничить индивидуальные наклонности историка все же существует именно лишь в отношении того, что из индивидуальных черт присоединяется историей к телеологически необходимому; то есть мы, правда, будем рассказывать об исторической личности, вроде Гёте или Бисмарка, конечно, не только то, что находится в необходимой телеологической связи с изложением руководящей точки зрения, с которой производится оценка, но обогатим историческое изображение их и такими индивидуальными чертами, которые служат лишь большей наглядности. Но было бы совершенно бессмысленно рассказывать в истории об этих людях что-либо такое, что они разделяют со всеми теми индивидуумами, которые подходят под одно и то же естественнонаучное понятие, что и они. Например, то, что в силу естественной необходимости свойственно им, так как они принадлежат к роду homo sapiens, как и вообще все то, что может быть выведено из общих законов природы, никогда не может найти места в исторических понятиях о них. Ведь по отношению к этому они всегда могли бы быть заменены любым другим индивидуумом того же рода и, следовательно, в этом случае исторически совершенно неинтересны. Напротив того, поскольку речь идет об абсолютно–историческом индивидууме, исторический интерес начинается не ранее чем с того пункта, где прекращается естественнонаучный интерес, и поэтому граница между естествознанием и историей никогда не может опять становиться проблематичной вследствие наличности телеологически не необходимых составных частей исторического изложения. Напротив того, благодаря последним лишь снова обнаруживается различие между естественнонаучным и историческим трактованием.

Правда, наглядная сторона исторического изложения, по-видимому, сделала для многих неразличимой ту черту, которая отграничивает историю от другого обнаружения человеческой деятельности, так как она дала повод к утверждению, гласящему, что всякое изображение индивидуального, стало быть и история, есть не наука, но искусство, или даже повела к установлению противоположности между научной и художественной историографией. Нельзя, конечно, отрицать, что там, где на место определения становится изложение, обращающееся к фантазии, история будет применять те же самые средства, которыми пользуется поэзия для того, чтобы действовать воззрительно. Но разве вследствие того, что историк, изображающий индивидуальное, нуждается между прочим для представления прошлого и в художественных формах выражения, его следует лишить места среди людей науки и причислить к художникам?

Мы не должны забывать, во-первых, что для науки, имеющей дело с действительностью, художественное описание принуждает принимать во внимание не то, что действительность индивидуальна, а лишь то, что она воззрительна, а во-вторых, что для художника наглядное изображение есть цель, для историка же, напротив того, лишь средство, и тогда тотчас должно выясниться принципиальное различие. Художественная деятельность основывается на формировании самого воззрения, которое должно действовать эстетически, историк же, напротив того, желает вызывать воззрение не ради эстетического действия, но для того, чтобы показать с его помощью, как что-то действительно было. Поэтому в своем отношении к фактической истине художник свободен, историк же, напротив того, всегда зависит от фактов, поскольку его наглядное изображение должно согласоваться с определенной индивидуальной действительностью, то есть быть истинным. Говорят, положим, и о художественной правде (Wahrheit), но тогда это слово имеет переносное значение, которое нет надобности точнее указывать¹⁰³. Достаточно поставить на вид, что истинными в строгом смысле всегда бывают лишь суждения или понятия, поскольку последние образуют комплексы суждений. Однако художник никогда не задается целью формулировать истинные суждения, историк же, напротив того, — всегда.

Совершенно неправомерно разграничивать в одном и том же изложении научные и художественные составные части таким образом, что наука будто бы дает в нем общие понятия, искусство же, напротив того,— индивидуальное дополнение, и таким образом сохранять приравнивание друг к другу науки и естествознания. Каким образом должны две противоположные тенденции, из которых одна склоняется к общему, другая — к частному, приводить в результате своего совместного действия к некоему единству? Правда, искусство, по-видимому, сочетается со строющим общие понятия изложением там, где, например, зоологическое или ботаническое исследование дает изображения своих объектов, так как эти изображения должны, как воззрения, всегда иметь индивидуальный характер. Но мы не должны забывать, что индивидуальные черты таких изображений несущественны и даже прямо-таки не должны приниматься во внимание в научных интересах. Этими изображениями имеется в виду лишь выразить общий тип, поэтому они должны избегать резких индивидуальных отклонений, и помимо того, совершенно безразлично, в каком особом направлении они индивидуальны. В истории, напротив того, имеет значение именно индивидуальное изображение в определенном направлении, ему необходимо строго придерживаться того индивидуального содержания понятия, которому оно должно придать наглядность, и поэтому, если бы образование понятий не было заранее направлено на индивидуальное, историческое художественное описание не находило бы данным ничего такого, что оно могло бы, пользуясь своими средствами, облекать и некоторым образом усиливать до определенного индивидуального воззрения. Итак, лишь индивидуальное понятие, но никогда не общее понятие может доставлять научный базис для индивидуального наглядного изложения, которое должно сделать возможным вторичное переживание индивидуального прошлого.

Итак, хотя и правильно чувствовали, что история содержит в себе нечто такое, что выходит за пределы чисто отвлеченной (rein begriffliche) науки, однако этот plus отграничивался от последней совершенно ошибочным образом. Всякое стремление конструировать противоположность между отвлеченной и изображающей (begrifflichе und darstellende) историей таким образом, что отвлеченная история будто бы имеет дело с общим, а изображающая — с индивидуальным, должно быть признано лишь безнадежной попыткой спасти по крайней мере небольшой остаток прославленного естественнонаучного универсального метода. То обстоятельство, что при этом история должна разлагаться на две совершенно несогласуемые, разнородные составные части, может лишь служить доказательством несостоятельности того мнения, что и историк, как ученый, должен строить лишь общие понятия. Изображение индивидуального не нуждается даже и в художественных средствах, и то обстоятельство, что историку иногда приходится делать более того, что сводимо к логическим формулам, никогда не может лишать его деятельность научного характера и обращать ее в искусство.

С другой стороны, к вопросу о том, до какой степени история есть наука, нас приводит, наконец, еще и сравнение исторического понятия с естественнонаучным и в отношении безусловной общеобязательности, которую мы признали третьей стороной последнего. Более чем эмпирическая общеобязательность понятий обнаруживается в естествознании в возможности находить законы, и, очевидно, здесь мы опять-таки наталкиваемся на совершенно аналогичную проблему. Обязательность, свойственная историческому изложению, должна зависеть от обязательности тех ценностей, к которым может быть отнесена историческая действительность, и поэтому притязание на безусловную общеобязательность исторических понятий предполагает признание безусловно общих ценностей. Правда, как мы обстоятельно показали и самым решительным образом ставим на вид, признание вовсе не заключает в себе возможность одинаковой оценки исторических объектов, однако все же необходимо, чтобы вообще признавались ценности, к которым, с одной стороны, должен так или иначе относиться всякий человек и как ученый и к которым, с другой стороны, он должен относить действительность, так как лишь тогда ее индивидуальное однократное течение никогда не может быть для него полностью безразличным, а потому и изображение ее индивидуальности никогда не покажется ему чисто произвольным и излишним. Поэтому еще недостаточно того, чтобы мы исключили чисто индивидуальные ценности и характеризовали как руководящие принципы исторического изложения такие ценности, которые оказываются общими для всех членов определенной группы; но, раз история должна соревноваться с естествознанием в том роде общеобязательности, на который претендует последнее при установлении законов природы, мы должны допустить, что известные ценности не только фактически имеют силу для всех членов определенных групп, но что признание ценностей вообще может предполагаться как нечто необходимое и неизбежное для всякого ученого.

Однако лишь в последней главе мы займемся вопросом о том, что надлежит разуметь под обязательностью безусловно общих ценностей и каким образом можно доказать их научную необходимость. Лишь коль скоро мы уже полностью выясним логическую структуру исторических наук и ближе познакомимся с теми ценностями, которыми руководствуется историческое образование понятий, мы вообще будем в состоянии понять, в каком смысле притязание исторических наук на “объективность” зависит от обязательности безусловно общих ценностей. Здесь речь шла лишь о том, чтобы указать на ту проблему, которая в исторической науке соответствует проблеме сверхэмпирической безусловной обязательности законов природы. Ведь и прежде мы равным образом не давали ответа на вопрос об обязательности законов природы, но без дальнейшего обоснования предполагали, что имеет смысл составлять более чем эмпирически общие суждения. Следовательно, мы только показали, что лишь в том случае, если существуют безусловно обязательные законы, возможно не оказывающееся произвольным (eine mehr als willkürliche) образование понятий при трактовании действительности как природы, и равным образом мы и здесь ограничиваемся тем, что говорим: если признание ценностей вообще и отнесение к ним индивидуальной действительности не может казаться произвольным ни с какой научной точки зрения, тогда и только тогда возможно и не оказывающееся произвольным (eine mehr als willkürliche) образование понятий при обработке действительности как истории. Вопросы же о том, имеем ли мы право — и если да, то какое — говорить о законах природы, с одной стороны, и о научно необходимом отнесении действительности к безусловно общим ценностям, с другой стороны, — суть вопросы уже не чисто методологические, но гносеологические.

При этом мы не скрываем от себя, что применение безусловно обязательных ценностей в качестве научных предпосылок встретит величайшее недоверие, между тем как вопрос о том, существует ли что-либо вроде безусловно общих законов природы, будет признан довольно излишним гносеологическим умствованием. Но ведь предвзятые мнения этого рода находятся в связи именно с господствующим односторонним пониманием сущности науки, борьба против которого составляет цель всего этого исследования. Рассмотрение, свободное от предвзятых мнений, прежде всего должно было трактовать вопрос о безусловной обязательности ценностей по крайней мере как столь же открытый, как вопрос о безусловной обязательности законов природы.