I. Проблема исторического образования понятий

Для того, чтобы прежде всего точно сформулировать нашу специальную методологическую проблему, оказывается необходимым обозреть и совокупность тех вопросов, которые ставит логике историческая наука, и затем отграничить то, что мы разумеем под историческим образованием понятий, от других форм исторического мышления. Согласно мнению Дройзена, в методике исторического исследования есть четыре части, а именно: эвристика, критика, истолкование и изложение⁹³. Бернгейм также принимает это разделение. Он объединяет “отдельные основоположения и операции, которые составляют прикладную методологию, или методику, в четыре различные группы: 1) учение об источниках, или эвристику, которое охватывает собирание материала и принятие его к сведению (Kenntnissnahmе); 2) критику, которая занимается рассмотрением (Sichtung) и констатированием фактического; 3) понимание (Auffassung)^[2], задача которого состоит в том, чтобы познавать значение и связь фактов; 4) изложение (Darstellung), которое воспроизводит познанные в их связи факты, выражая их соответствующим требованиям познания образом (in erkenntnissgemässem Ausdruck)⁹⁴. Для обзора проблемы мы можем принять это разделение и должны только несколько точнее определить значение некоторых терминов.

Противоположность между материалом (Stoff) и рассмотрением по своему наиболее общему смыслу совпадает с противоположностью между материей и формой. Как материал науки мы всюду рассматриваем эмпирическую действительность, которая, если речь идет, например, о телесном мире, состоит из “множества” вещей. Существует такая гносеологическая точка зрения, с которой эта действительность, представляющая собой лишь материал для специальных наук, может рассматриваться уже как оформленный материал, так что тогда, например, множественность и “вещность” (Dinghaftigkeit) оказывались бы формами, привносимыми в материал, доставляемый ощущениями, лишь “сознанием вообще” (Bewusssein überhaupt)^[4], и эту гносеологическую противоположность материала и формы следует отличать от их методологической противоположности. Ведь для исследования, которое имеет в виду обнаружить формы, свойственные исторической науке (geschichtswissenschaftlichen Formen) в противоположность естественнонаучным формам, может стать важным знать, какие формы требуются для всякого понимания действительности, так как тогда эти формы оказываются общими естествознанию и истории. Конечно, граница должна проводиться здесь не таким образом, чтобы мы ставили вопрос о системе этих гносеологических форм, но мы можем производить разграничение лишь для тех единичных случаев, к которым нас приведет исследование. Необходимо однако теперь же заранее указать на то обстоятельство, что, если мы в нижеследующем изложении без более обстоятельного определения говорим о формах понимания, то никогда не имеются в виду общие гносеологические, но лишь специальные, свойственные или исторической науке, или естественнонаучные формы, и поэтому с гносеологической точки зрения уже оформленный материал в методологическом исследовании может быть охарактеризован как материал вообще.

Однако и тогда выражение “материал исторической науки” еще не однозначно. Ведь под ним можно разуметь как тот материал, который непосредственно дан историку и из которого последний черпает свое знание тех вещей и процессов, которые он желает изображить, так и сами эти вещи и процессы, которые для учения о методах равным образом служат лишь материалом до тех пор, пока они не обработаны посредством специфически свойственных исторической науке форм. Поэтому мы характеризуем непосредственно данный материал, который сам не излагается исторически, как материал, предоставляемый источниками (Quellenmaterial); вещи же и процессы, которые желает изображать история, напротив того, — как ее объекты. Или, чтобы отметить противоположность форме, свойственной исторической науке, мы характеризуем их как фактический материал, так что, когда речь идет об историческом материале в противоположность исторической форме, под ним никогда нельзя разуметь ни простого лишь источника, ни уже исторически рассмотренного или обработанного объекта, а лишь индивидуальную историческую действительность как таковую.

Наконец, что касается терминологии, следует еще отметить, что слово “изложение” (Darstellung)^[5] мы употребляем для обозначения не только внешней формы сообщения, но и “понимания”; следовательно, мы разумеем под ним то, что имеется в виду, когда идет речь о “значении” и “связи” фактов. Тогда, имея в виду четыре вышеуказанные группы, мы можем сформулировать нашу проблему таким образом, что речь идет не о двух первых группах — следовательно, не о эвристике и критике, — но о двух последних, то есть о понимании и изложении. Мы вправе не касаться вопроса о том, каким образом из источников получается знание фактов или долженствующей быть изображенной действительности. Как ни интересно детально проследить технику собирания материалов и критики, все же различия, оказывающиеся здесь между методом естествознания и методом истории, не имеют и приблизительно столь принципиального значения, как те различия, которые обнаруживаются при понимании и изложении найденного материала. Ведь для отыскания и удостоверения фактов оказывается одинаковым образом желательным и правомерным всякий путь, прямой и обходной, раз только он приводит к цели, и лишь тогда, когда одни науки рассматривают свой материал как природу, а другие как историю, возникают основные методологические различия. Лишь в дальнейшем изложении обнаружится, что именно надлежит точнее разуметь под “пониманием” (Auffassung) и в особенности под весьма многозначными выражениями “значение” (Bedeutung) и “связь” (Zusammenhang). Здесь достаточно указания на то, что наша проблема начинается с того пункта, когда дело доходит до постановки вопроса о том, каким образом открытые и критически проверенные факты претворяются в науку, или — если и в истории назвать научно оформленный и постольку “понятый” материал “понятием”, — с постановки вопроса о том, каким образом историк строит свои понятия из своего фактического материала. Лишь таким образом наша проблема будет соответствовать той, которая трактовалась при исследовании естествознания.

Но можно поставить вопрос и о том, имеет ли смысл даже и логически (begrifflich) только отграничивать друг от друга установление фактов и образование понятий в истории. Ведь если мы обратимся к историческим трудам, то увидим, что историк, скорее всего, часто излагает все то, что он узнал о своих объектах, а часто даже он знает о них меньше, чем ему хотелось бы знать, и тогда ему никогда не придет мысль о том, что ему следует еще упрощать свой фактический материал процессом выбора. Разве он не выполнил своей работы, коль скоро из источников найдены и подвергнуты критике факты, и разве изложение не есть лишь форма сообщения, которая, пожалуй, требует умелости и вкуса, но не может быть признана в самом деле научной работой. И разве наиболее верным и наиболее правдивым научным изложением не будет то, которое прямо ограничится передачей критически рассмотренного материала и лишь повествует о том, “как на самом деле было”? Когда речь идет о естествознании, то правомерно поставить вопрос о том, что именно из необозримого обилия материала оно выбирает как существенное, и усматривать центр тяжести его работы в правильном образовании им его понятий. Но исторические факты не необозримо многообразны, и поэтому те проблемы, с которыми приходилось иметь дело естествознанию, по-видимому, не существуют для исторических наук.

В самом деле, простого указания на необозримое многообразие эмпирической действительности не достаточно для того, чтобы выяснить нашу проблему столь же отчетливо, как проблему естественнонаучного образования понятий. Правда, мы могли бы сказать, что если не факты, то по крайней мере источники даны историку как интенсивно необозримое многообразие и что, следовательно, он, как бы то ни было, нуждается в принципе выбора для того, чтобы отделить в них существенное от несущественного и быть в состоянии пользоваться ими для установления фактов. Но у нас еще не получалось бы благодаря этому такой постановки проблемы, чтобы можно было полностью провести параллель между ней и тем вопросом, который возникает для естественнонаучного образования понятий, и с логической точки зрения это было бы недостатком. И то, каким образом факты даны истории, отличает ее от естествознания; поэтому мы должны стараться понять это различие, поскольку оно находится в связи с наиболее общей логической противоположностью между природой и историей.

Решающее значение при этом имеет следующий пункт. То, в чем состоит “природа” действительности и что должно знать естествознание для образования своих понятий, всегда оказывается у множества объектов, и в особенности материал для открытия законов природы, имеющих силу не временно (zeitlos), окажется налицо во многих местах. Напротив того, то особое и индивидуальное, которым интересуется история, поскольку речь идет об абсолютно–исторических понятиях, имело место лишь один раз, и поэтому знание о нем может быть приобретено лишь с большим трудом, или же его совершенно невозможно приобрести. Из этого следует, что для естественнонаучного трактования какого-либо предмета материал может полностью оказываться налицо, тогда как для исторического трактования того же самого предмета этот материал может оказаться весьма неполным.

Конечно, при этом речь идет не о такой противоположности, которая исключала бы промежуточные звенья, но полнота материала в различных отраслях естествознания различно велика, и притом его неполнота будет возрастать приблизительно в той же самой степени, в которой умножаются относительно–исторические элементы в понятиях. Если сперва имееть в виду опять-таки лишь науки о телах, то чистая механика, будучи абсолютно свободной от исторических элементов, вообще не нуждается ни в каком ином материале кроме воззрений пространства и времени (Anschauungen von Raum und Zeit), понятий массы и движения, или силы, для построения которых может служить любой телесный процесс. Физика в более узком смысле, как учение о звуке, тепле и т.д., уже не может обходиться без специального материала, но, как наука, все же еще имеющая дело с очень общими понятиями, она находит его почти всюду, или, по крайней мере, может доставать этот материал всюду, где в ее распоряжении оказываются соответствующие аппараты, так как и вновь открываемые физические процессы, как например рентгеновские лучи, можно делать доступными восприятию в любом месте и в любое время, раз стали известными условия их наблюдения. Напротив того, уже химик, трактующий относительно–историческое более высокого порядка, даже если он снабжен всеми аппаратами, не везде может достать именно тот материал, который его интересует, а в биологических науках собирание материала наталкивается уже на затруднения. Так, например, эмбриологу часто приходится производить долгие поиски, прежде чем он получает ту или иную определенную стадию в развитии организма, нужную ему для образования полного общего понятия о соответствующем роде. И таким образом при дальнейшей спецификации трудность собирания материала может становиться все более и более значительной.

Но с другой стороны, несмотря на эту относительность, остается одно принципиальное различие. И в пределах наук о телах, материал которых оказывается относительно–историческим, мы должны всегда разграничивать естественнонаучный и исторический метод. Лишь в таких науках, как палеонтология, приходится иметь дело с признаками таких вещей, которые могут быть недоступны, так как они существуют лишь в одном определенном месте, или же их уже вообще не оказывается налицо. Однако это лишь тогда оказывает имеющее решающее значение влияние на науки о телах, когда они ставят перед собой задачи, которые, как мы показали, с логической точки зрения относятся к истории, и это различение между естествознанием и историей организмов столь мало основывается на логической конструкции, что игнорирование его может даже приводить к ошибочным взглядам на ценность естественнонаучных теорий. Так, например, методологически ошибочно требовать от теории происхождения (Deszendenztheorie) констатирования действительного наличия чуждого пробелов исторического ряда живых существ со всеми промежуточными и переходными формами. Как естественнонаучная теория, она дает достаточно, коль скоро она может показать, в силу каких оснований вообще должен допускаться переход одного вида в другой, и коль скоро она образовала понятия, благодаря которым такие переходы представляются гармонирующими с прочими предположениями относительно органических процессов. И, коль скоро переход одного вида в другой был бы достоверно констатирован хотя бы лишь на сравнительно незначительном количестве примеров, указание чуждого пробелов исторического ряда развивавшихся форм в принципе уже существенно не подкрепляло бы обязательность (Geltung) общей теории⁹⁵. Разрешению же множества других проблем естественнонаучной биологии, как, например, вопросов о наследовании приобретенных свойств, о значении полового отбора и т.п., отнюдь не может способствовать знание исторического развития. Всегда лишь для исторического рассмотрения имеет значение полнота однократного ряда развивавшихся форм. Резюмируя это вкратце, можно сказать, что то, что представляет собой исключение, когда речь идет о естествознании, оказывается правилом, когда речь идет об истории: очень часто оказывается утраченным всякий след исторического, и напротив того, почти никогда — природы.

Не трудно показать, что и в пределах придерживающейся приемов естествознания психологии неполнота материала возрастает в той же самой степени, в какой убывает общность теорий. Для тех частей “индивидуальной психологии”⁹⁶, в которых имеется в виду изображать не то, что составляет специфическую особенность отдельных индивидуумов, но лишь то, что оказывается налицо во всякой душевной жизни, психолог обладает полным материалом во всегда доступной ему собственной душевной жизни. Необходимое сравнение этого материала с душевной жизнью других людей имеет целью выделить чисто индивидуальное, и поэтому можно прямо-таки сказать, что и благодаря тем экспериментам, которые приходится производить в интересах этого, к материалу не прибавляется что-либо принципиально новое, но напротив того, он так уменьшается, что для обработки при посредстве понятий остается лишь то, что оказывается общим всем индивидуумам. Если, напротив того, объектом становится что-либо относительно–историческое, как, например, свойственное лишь душевной жизни ребенка, то психолог находится в зависимости от особого материала, который, быть может, в иных случаях нельзя тотчас достать. При этом мы, конечно, отвлекаемся от принципиальной недоступности чужой душевной жизни и ограничиваемся лишь полнотой тех физических (physischen) фактов, которые оказываются налицо для психологического толкования. Все-таки сравнительно легко найти детей, которых можно наблюдать и спрашивать. Напротив того, коль скоро требуется естественнонаучно исследовать художественную фантазию или безумие цезарей, количество того материала, которым можно располагать для этого, окажется уже весьма незначительным. Итак, получаются как раз такие же самые соотношения, как при изложении телесного мира, то есть — чем специальнее психологические теории, тем менее оказывается для них материала для познания искомых фактов.

Однако, с другой стороны, и когда речь идет о наиболее специальных естественнонаучно-психологических теориях, в принципе никогда не исключена полнота необходимого для психологического толкования материала, так как и мыслимо наиболее специальная теория все же еще оказывается общей. Например, теория безумия цезарей ни в коем случае не имеет в виду изобразить то, что свойственно лишь одной душевной жизни, например душевной жизни Нерона, как таковое, но единичная личность принимается ею в расчет лишь как экземпляр общего понятия⁹⁷. Нерон не представлял бы для нее никакого интереса, если бы его нельзя было рассматривать как экземпляр рода. Лишь тогда, когда речь идет об истории, изложение должно оставаться навсегда невозможным в том случае, если совершенно утрачен материал, необходимый для того, чтобы судить о каком-либо однократном психическом процессе. Таким образом то, что мы знаем о Нероне, правда, весьма неполно, если если его дополнить сведениями относительно других индивидуумов, оно может оказаться весьма ценным для естественнонаучной теории безумия цезарей. Но для исторического изображения Нерона, которое имеет дело не с экземпляром рода, но с индивидуумом, мы знаем слишком мало, и так как принципиально невозможно заполнить пробелы этого исторического знания сведениями относительно других индивидуумов, то мыслимо, что какой-либо историк сочтет необходимым совершенно отказаться от изображения Нерона. Вследствие того обстоятельства, что душевная жизнь оказывается быстро преходящей, абсолютная историческая полнота психического материала, собственно говоря, может существовать лишь когда речь идет об автобиографии или об изображении людей, осведомляющих историка, давая ответы на любой вопрос о любом факте, да и при этом предполагается, конечно, никогда не оказывающаяся налицо абсолютная верность памяти. Что же касается всякой иной индивидуальной жизни, принадлежащей прошлому, то историку всегда могут становиться известными лишь сравнительно незначительные ее отрывки, и поэтому существует немного случаев, в которых ему не приходится прибегать к проблематичным предположениям или же заранее отказываться от воспроизведения значительных частей своего предмета. Итак, здесь мы видим, как для истории возникают трудности, неведомые естествознанию. У того, кто исследует природу, в большинстве случаев оказывается больше материала, чем ему нужно. Тот, кто желает знать историю, в большинстве случаев узнает слишком мало о ней, и это необходимо вытекает из сущности истории как науки, имеющей дело с действительностью⁹⁸.

Если мы вернемся теперь к нашей проблеме исторического изложения, то нам станет понятно и то, как происходит, что история в большинстве случаев не может прямо узнавать, как естествознание, свои факты, но почти всегда должна лишь, исходя из сохранившихся следов, приходить к ним с помощью умозаключений и почему она в силу этого имеет перед собой как необозримое многообразие не фактический материал, а материал, предоставляемый источниками. Лишь в немногих исключительных случаях тот предмет, для которого она образует свои понятия, есть в то же время и тот предмет, на основании (an dem) которого она может образовать их. Обыкновенно объект наблюдения и объект исторического изложения, стало быть, источник и факт, не совпадают. Благодаря этому может возникнуть мнение, согласно которому историк должен излагать о своих объектах все то, что только каким бы то ни было образом может быть узнано, и в таком случае мы, по-видимому, не имеем никакого права хотя бы лишь в понятиях проводить различие между историческим образованием понятий и установлением фактов.

Тем не менее, такого рода право может быть доказано. На первых порах, конечно, из неполноты исторического материала вытекает лишь новая трудность, по видимости делающая совершенно проблематичным смысл всего нашего исследования. Ведь нельзя понять, почему, раз источники и факты не совпадают, для историка всегда должны оказываться налицо источники для того, чтобы хотя бы и не полностью добыть именно тот фактический материал, который его интересует, и поэтому с логической точки зрения представляется случайным, какие процессы он в состоянии изложить. Но из этой случайности должны вытекать такие особенности истории, которые нельзя вывести из ее целей и которые поэтому вообще нельзя логически понять. Эти особенности способствуют тому, что история походит на ’‘ ‘ и это обстоятельство следует самым тщательным образом принимать в соображение, когда речь идет о том, чтобы понять отношение логического идеала исторического изложения к действительно оказывающимся в наличии историческим наукам, так как здесь гораздо труднее достигнуть того, чтобы идеал и действительность совпадали друг с другом, чем там, где речь шла о естественнонаучном образовании понятий.

Но отсюда не вытекает, чтобы вообще было невозможно установить логический идеал исторического изложения. А именно, пытаясь выработать этот идеал, мы как раз потому, что хотя неполнота материала в общем объяснима на основании понятия науки, имеющей дело с действительностью, но в частностях совершенно случайна, имеем право отвлекаться от нее и в частностях и допускать фикцию, что для историка в каком угодно случае оказывается возможным добыть из источников любой фактический материал, так как ведь случайно могли бы как-нибудь сохраниться все необходимые для этого источники. Тогда для такого мыслимого случая мы прежде всего устанавливаем логический идеал, чтобы затем, при сравнении с действительностью, прибавить ограничения, необходимые по отношению к оказывающемуся в большинстве случаев недостатку материала.

А если можно допустить эту фикцию, благодаря ей в то же время устраняется и та возникшая для нашей постановки проблемы трудность, с констатирования которой мы начали. Правда, лишь материалу, предоставляемому источниками, а не фактическому материалу истории, свойственно необозримое многообразие, которое обнаруживает проблема естественнонаучного образования понятий, но, если это обозначает лишь неполноту фактического материала, именно потому, что в каждом частном случае неполнота ускользает от логического понимания, нам нет надобности и приписывать ей какое-либо влияние на логическую разработку теории исторического изложения. Напротив того, мы можем опять-таки поставить совершенно тот же самый вопрос, который мы поставили при выяснении естественнонаучного образований понятий: почему историческая наука всегда стремится лишь к дознанию (Feststellung) некоторой доли действительности в ее индивидуальной форме и какая эта доля? Если здесь неуместна произвольность, то должен существовать научный принцип, согласно которому совершается выбор.

Однако, если упомянутая фикция и правомерна в интересах логики, тем не менее хорошо будет прибавить, что мы нуждаемся в ней лишь для того, чтобы иметь возможность поставить нашу проблему совершенно в общем виде, и что почти всегда и фактически для историка оказывалось бы возможным извлекать из источников гораздо больше фактов, чем он излагает, а следовательно, в самом деле нельзя обойтись без принципа упрощения. При этом, конечно, следует отличать друг от друга несколько случаев. Необходимость упрощения самоочевидна, коль скоро источник и факт совпадают. Если историк может расспрашивать тех людей, которые служат для него объектом, или если ему приходится иметь дело с сохранившимися без изменений географическими аренами исторических событий или с продуктами культуры, как-то с постройками, произведениями искусства, утварью и т.п., не только как с источниками, но и как с историческими фактами, то он точно так же, как и естествоиспытатель, имеет их перед собой как необозримое многообразие. Точно так же о всех тех исторических процессах, которые и он пережил, он всегда знает гораздо больше, чем он хочет и может излагать. Например, всякий, кто сам видел Бисмарка, знает о нем множество фактов, не входящих ни в какую историю. Но не особенно отличается от этого положение дела и по отношению к очень многим историческим процессам, которых мы сами, правда, не переживали, но которые произошли недавно. И здесь мы могли бы узнать из достоверных источников множество частностей, не представляющих ни малейшего исторического интереса, и от историка всегда будут требовать, чтобы он умел отличать существенное от не существенного. Например, то обстоятельство, что Фридрих Вильгельм IV отказался от германской императорской короны, есть “историческое” событие, но совершенно безразлично, какие портные шили его сюртуки, хотя и это мы еще могли бы точно узнать. Итак, историческое понятие об этом короле не может, конечно, состоять из всего того, что можно было бы достоверно установить относительно него.

Дело, по-видимому, обстоит иным образом лишь тогда, когда источники очень скудны. Тогда в самом деле не опустят ни одной индивидуальной черты, которую только можно каким-либо образом узнать, и вследствие недостатка в материале даже самое маловажное приобретает в таких случаях значение, которого оно, быть может, не имело бы при обилии имеющихся сведений. Но можно ли в самом деле сказать, что в этих случаях историк излагает все то, что он знает или мог бы знать? И здесь голый факт еще ничего не означает, и даже о совершенно “неизвестных” вещах все же можно узнать гораздо больше того, что должно входить в историю. О всяком человеке можно с уверенностью утверждать все то, что естествознание сообщает о телах и общая психология о душевной жизни, и однако историк совершенно игнорирует это знание. Итак, даже тогда, когда история знает о своих объектах слишком мало, она в то же время знает о них слишком много. Поэтому она никогда не может ограничиваться рассказом о том, “как собственно было”, но всюду ее задачу составляет отличение существенного от несущественного. Но для такого отличения должны существовать руководящие точки зрения, и надлежит ясно дать себе отчет, что эти точки зрения есть принципы исторического изложения. Таким образом, если оставить в стороне правомерную в интересах логики фикцию, ясно обнаруживается проблема исторического изложения.

Но имеем ли мы поэтому право говорить об историческом образовании понятий? Именно на основании прежде развитых нами соображений можно было бы возразить приблизительно следующее. Правда, само собой разумеется, что всякая эмпирическая наука имеет дело с действительными вещами и процессами, поскольку ее понятия должны иметь силу только в применении к действительности и лишь в применении к последней; так сказать, если бы кто-либо пожелал выразить в системе общих понятий образы фантазии, ни один человек не назвал бы этого естествознанием или вообще наукой, и следовательно, если обращать внимание лишь на материал наук, всякая эмпирическая наука должна быть охарактеризована как наука, имеющая дело с действительностью.

Однако естествознание все же, в противоположность истории, есть наука, оперирующая понятиями, поскольку не только содержание ее понятий тем менее одинаково с содержанием эмпирической действительности, чем обширнее становятся эти понятия, но и поскольку нет надобности специально подчеркивать в суждениях существование объектов естествознания. Такие положения, как, например: “существует телесный мир”, “существует вода”, или “живут люди”, составляют не содержание, но молчаливую предпосылку естественных наук, занимающихся телесным миром вообще, водой или человеком, так как именно потому, что это — суждения абсолютно само собой разумеющиеся, они уже неуместны в этих науках. Итак, в естествознании центр тяжести проблем всюду заключается в вопросе об обязательности понятий, но не в вопросе о существовании объектов. Напротив того, в исторической науке суждения всего лишь экзистенциальные имеют принципиально иное значение^[6]. Историк постоянно говорит: “Это было так, а то было иначе”, и для него суть дела состоит именно в утверждении и обосновании чисто фактической истинности таких суждений. Итак, в противоположность естествознанию, центр тяжести проблем заключается здесь в вопросе о существовании объектов, а не в вопросе об обязательности понятий, а поэтому и нельзя, по-видимому, провести параллель между историческим образованием понятий и естественнонаучным образованием понятий.

Конечно, существует принципиальное различие в отношении к эмпирической действительности, даже все наше изложение было направлено на то, чтобы обнаружить это принципиальное различие, однако оно не может препятствовать нам охарактеризовать тот процесс, благодаря которому в истории производится выбор, отделяющий существенное от несущественного и обуславливающий то, что какое-либо историческое изложение состоит именно из этих, а не из иных экзистенциальных предложений (Existentialsätzen). Конечно, до сих пор мы употребляли слово “понятие” всегда лишь в таком смысле, что оно означало некоторую мысль, имеющую общее содержание, так как, когда логика говорит о научных понятиях, она почти исключительно принимает в соображение то, в чем состоит своеобразие естественнонаучного понятия. Но ведь в этом мы видим именно ту односторонность, которую мы желаем преодолеть. Итак, хотя история не образует общих понятий, но, с другой стороны, ее объекты (например, цезарь, или тридцатилетняя война, или возникновение дворянских имений, или нидерландская живопись) сами, как действительности, столь же мало могут входить в ее изложение, как мало могут входить в изложение естествознания сами его объекты; но и история также должна формировать мысли о цезаре или о возникновении дворянских имений, и, так как эти мысли никогда не могут полностью совпадать с необозримо многообразными действительными процессами, и они — хотя у них нет никакого общего содержания — все-таки суть понятия в том смысле, что в них из действительности выделено и объединено существенное для истории. Само собой разумеется, что эти исторические понятия действительно мыслимы, лишь коль скоро они разрешаются в экзистенциальные суждения, повествующие о выражаемых ими вещах и процессах, но, как мы показали, превращение в суждения необходимо и при действительном мышлении естественнонаучных понятий. Если в одном случае речь идет о суждениях, при образовании которых имелась в виду цель естествознания, состоящая в том, чтобы постичь общее, а в другом случае, напротив того, о суждениях, повествующих об особой и индивидуальной действительности, то в этом именно лишь обнаруживается различие между естественнонаучным и историческим мышлением вообще. Но для выработки действительно всеобъемлющей и всесторонней теории образования понятий мы желаем, чтобы именно это различие не касалось термина “понятие” и поэтому в интересах логики правомерно называть понятиями как те создаваемые мышлением образования, в которых находит свое выражение общая природа вещей, так равным образом и те создаваемые мышлением образования, в которых схвачена историческая сущность действительности. Оба эти логические процесса имеют целью преобразовать и упростить эмпирическую действительность таким образом, чтобы она допускала научное трактование, и в этой задаче мы с самого начала усматривали наиболее общую сущность образования понятий. Следовательно, в этом смысле всякое мышление должно происходить в понятиях, и действительность может трактоваться наукой, имеющей дело с действительностью, также лишь в форме понятия.

Однако, прежде чем перейти к тому, чтобы развить логические принципы исторического образования понятий, мы предварительно еще раз точно установим тот смысл, который только и может иметь эта попытка. Прежде всего, мы ни от чего так не далеки, как от того, чтобы изобретать какой-либо еще никогда не применявшийся новый метод исторического трактования, и от того, чтобы выдавать его за единственно правомерный в противоположность ныне употребительным приемам. Напротив того, точно так же, как при исследовании естествознания, мы руководствуемся лишь намерением понять действительно имеющую место научную деятельность, то есть изучить логическую структуру, которая должна обнаруживаться во всяком историческом изложении. Иного отношения никогда не может быть между логикой и эмпирическим следованием. Разве что размышление о логических особенностях исследования может идти рука об руку с этим последним и благодаря этому делать его более целесознательным. Но в значительном большинстве случаев науки оказываются достигшими высокой степени развития прежде, чем начинается размышление относительно их логической структуры. И то обстоятельство, что мы приписываем логике критический и нормативный характер, не вносит в эти соотношения никакого изменения, так как всюду, где мы производим логическую оценку, мы лишь проверяем формальное согласие между целями и средствами науки и стараемся благодаря этому выяснить эти логически-телеологические связи. И даже тогда, когда теория познания ставит вопрос об обосновании известных предпосылок науки и при этом пытается представлять их обязательность — в философски правомерных интересах возможно наибольшей свободы от предпосылок — проблематичной, она все же нисколько не касается значения наук, поскольку речь идет о свойственном им характере эмпирических специальных исследований, так что и тогда она не заявляет притязаний на роль руководительницы, указывающей науке пути, но желает лишь, понимая ее, следовать за ней.

Это положение может показаться настолько само собой разумеющимся, что не стоило бы его высказывать. Но именно для логики исторических наук имеются основания подчеркивать и само собой разумеющееся. Все еще продолжают стремиться к тому, чтобы наконец “возвести историю в степень науки”, прославляя никогда не применяемый ею метод. Если такие попытки, коренящиеся в неисторической философии, свойственной эпохе Просвещения, уже сами по себе представляются несколько удивительными и в высшей степени реакционными в такую эпоху, когда исторические науки достигли чрезвычайно высокого развития, то в особенности изумительно, что эти методологические построения исходят не от умозрительных, презирающих опыт метафизиков, но или от философов, гордящихся тем, что они не теряют из виду опытных наук, или даже от самих историков, наиболее решительно подчеркивающих свою антипатию к философским построениям. Очень понятно, что вследствие этого иные историки стали несколько недоверчиво относиться ко всем методологическим исследованиям, и поэтому, пожалуй, раз уже скромная опытная философия приводит к таким рискованным результатам, как “новый исторический метод”, будут ждать еще худшего от логики, которая прямо заявляет притязание на критику и установление норм. Поэтому мы заранее указываем на то обстоятельство, что лишь натуралисты и мнимые эмпиристы (Empiristen)^[7] настолько далеки от понимания оказывающихся в наличии исторических наук, чтобы требовать нового метода, критическая же и нормативная логика, напротив, не может иметь наготове решительно ничего такого, что должно было бы вызвать новую эру в историческом исследовании.

Это отнюдь не означает того, чтобы она намеревалась санкционировать приемы какого-либо единичного историка, например Ранке, или особый метод, свойственный так называемому “старому направлению”, как обязательный для всех времен, и объявить неправомерным внесение новых точек зрения в историческую науку, так как это было бы настолько же безнадежной попыткой предписывать науке, как, например, провозглашение научного универсального метода или попытка исключить из науки труды Ранке. Напротив того, наше понятие истории должно быть настолько же обширным, как и наше понятие естествознания, так, чтобы оно охватывало и “новейшие” тенденции, как например тенденции экономической истории, “культурной истории”, географического и “материалистического” понимания истории. Но именно поэтому по существу дела невозможно, чтобы мы пришли к установлению логических норм, не применимых к такой истории, как ее писали Ранке и другие представители “прежнего” направления. Напротив того, мы можем показать, что новые точки зрения в исторической науке, как например, обращение большего внимания на экономическую жизнь, против которого логика не может решительно ничего возразить, означают лишь то, что вводится новый материал, а отнюдь не то, что вводится новый метод, и то, что даже и радикальнейшие сторонники “нового метода” на практике — пока только они вообще пишут историю — работают согласно тому методу, который всегда применялся историей и который отвергается ими в теории.

Надлежит, конечно, равным образом с ударением подчеркнуть и нечто другое, что, пожалуй, покажется значительным ограничением только что сказанного. Ведь если мы стремимся в качестве результата исследования достичь “лишь” согласия логических теорий с методом действительно оказывающихся налицо исторических наук, то из этого отнюдь не следует, чтобы тот путь, которым мы доходим до понятий, пригодных для логического понимания исторической науки, мог состоять в простом лишь только описании оказывающейся налицо исторической деятельности. И мы даже полагаем, что исследование, которое пожелали бы начать с такого описания, никогда не могло бы достигнуть имеющих значение результатов. Если никакая наука не состоит в простой лишь передаче своего материала, то уже в силу этого и логика не может быть простым лишь описанием. Ведь сами науки суть часть исторической действительности, причем эта часть, как мы знаем, совершенно не доступна описанию без принципа выбора. Понятие “чистой индукции”, как гласит все еще не исчезнувший лозунг, на самом деле есть лишь идеал пользующегося чисто дедуктивным методом радикально эмпирического умозрения, не имеющего уже никаких точек соприкосновения с действительным научным мышлением; что же касается попытки держаться чисто индуктивного метода в логике, то эта попытка должна оставаться полностью бесплодной в силу совершенно особых оснований. Каким образом можно было бы желать просто обнаружить, вычитать (ablesen) логическую структуру наук, когда речь идет о выяснении двух взаимно противоположных друг другу методов? Ведь разделение научного труда сперва находится в связи не с логическими различиями, а с различиями материала, и эти предметные различия необходимо должны выдвигаться на первый план, коль скоро делается попытка “индуктивно” описать различные науки. Поэтому на первых порах можно лишь чисто формально, не касаясь оказывающихся налицо единичных наук, конструировать логические противоположности в их элементарнейшем виде, чтобы они вообще обнаружились⁹⁹. В общих отделах логики к этому приему привыкли, как к чему-то само собой разумеющемуся, и лишь в тех случаях, где учение о методе занимается более специальными научными формами, мы часто находим, что с самого начала главную роль играет содержание тех наук, о которых идет речь. Тогда такие исследования представляют собой скорее энциклопедическое обозрение различных дисциплин, нежели развитие логических понятий, и в дальнейшем изложении мы стараемся тщательно избежать именно этого энциклопедического характера, чтобы действительно дать логическое учение о методе. Эмпирический материал всегда может играть роль лишь примера, служащего для пояснения прежде установленного логического принципа.

К этому присоединяется еще и другое основание, побуждающее нас на первых порах трактовать проблемы формально или “дедуктивно”. Там, где наукоучение приступало к своей работе с заранее установленными понятиями, оно в большинстве случаев не сознавало этого, но непроизвольно рассматривало отношение общего к частному таким образом, что оно принимало в соображение лишь подведение частного под общее понятие. Вследствие этого под схему подходило лишь естественнонаучное образование понятий. Все же остальное оно, напротив, совершенно игнорировало или же пыталось подогнать под свою схему. Мы желаем именно благодаря нашему сознательному дедуктивному методу, принимающему в соображение не один только, но изначально все мыслимо возможные роды изложения, преодолеть эту односторонность и надлежащим образом отнестись к действительно оказывающимся в наличии наукам. Поэтому мы сперва конструируем чисто логическое понятие исторического метода и затем применяем его к эмпирической науке, то есть наши приемы диаметрально противоположны именно приемам логических натуралистов, сперва провозглашающих чистый эмпиризм, чтобы затем дойти до чисто умозрительного постулирования такой исторической науки, которая, если от нее требуется, чтобы она разрешала выпадающие на долю истории задачи, никогда не может быть осуществлена.

Сперва это формальное трактование может, конечно, показаться менее продуктивным, когда речь идет об исторических науках, чем когда речь идет об естественных науках, так как в силу тех оснований, которые нам выяснятся, историку при обработке его материала дано более простора для обнаружения индивидуальных особенностей, которые вообще не подводимы под логические формулы. Если же мы будем игнорировать все это и в то же время отрешимся от всякого частного содержания науки, то, быть может, покажется, что в начале наших рассуждений нельзя найти решительно ничего, касающегося исторической деятельности. Однако это еще не есть возражение против наших тезисов (Aufstellungen) и не противоречит их цели, хотя бы даже правильность их оспаривалась теми историками, которые, точно так же, как и мы, не намерены признавать нового метода. Ученые-специалисты могут не отдавать себе ясного отчета в том, каковы логическе особенности применяемого ими метода. И приверженцы старого метода часто будут оперировать многими не сознаваемыми ими отчетливо предпосылками, подобно тому, как это всегда делают сторонники нового направления и мнимо нового метода. Если бы логика имела в виду лишь устанавливать то, что уже знает всякий историк, она была бы бесцельна.

Но прежде всего надлежит не упускать из виду того обстоятельства, что логическое исследование не может сказать все сразу, и поэтому хорошо будет отложить суждение о том, действительно ли здесь сформулировано то, что делает всякий историк, до конца нашего изложения. Тот, кому тяжело было бы дышать в атмосфере логических аргументов (Gedankengänge), которая по необходимости оказывается несколько разряженной, пусть не ставит этого в вину логике. Она рассматривает свои проблемы прежде всего ради их самих, а отнюдь не для того, чтобы показать ученому-специалисту, каких приемов он должен держаться при своей работе. Если из связи целого вытекает и что-либо ценное в этом отношении, то это, конечно, отрадно, но в логическом интересе это остается лишь побочным результатом.