II. Эмпирическая объективность

Раз мы желаем пойти дальше, мы должны оставаться как можно более свободными от всяких предположений относительно ценности различных научных методов, и так как наиболее свободной от предположений в теории познания обыкновенно признается точка зрения чистого опыта, нам сперва приходится поставить вопрос о том, как обстоит дело, коль скоро к истории прилагается мерило эмпирической объективности.

Такую объективность мы предполагаем всюду, где в каком-либо научном контексте обязательность суждений может быть сведена к чисто фактическим истинам. Однако нам, конечно, не приходится уже входить в обсуждение того взгляда, согласно которому возможно уже путем простого лишь констатирования фактов достигнуть научного познания, так как мы достаточно обстоятельно показали, что наука всегда есть обработка и преобразование фактов сообразно определенным руководящим точкам зрения. Поэтому под эмпиризмом мы можем разуметь лишь тот взгляд, согласно которому не только материалу, но и тем точкам зрения, которыми руководствуются при его обработке, свойственна чисто эмпирическая обязательность. И при том только об обязательности этих методологических предпосылок и идет речь в данном случае. Что же касается остального, то мы допускаем, что в обязательности суждений, лишь констатирующих факты, не кроется уже никакой гносеологической проблемы и что познание материала как в естественных науках, так и в истории имеет место путем чистого опыта. Мы можем допустить это, так как в объективности этого познания не заключается никакой проблемы, имеющей для истории принципиально иное значение, чем для естествознания.

Итак, центр тяжести нашего исследования находится теперь в ином месте, чем прежде. Для естественнонаучного понимания камнем преткновения могло служить уже само по себе то обстоятельство, что те точки зрения, которыми руководствуются при историческом образовании понятий, суть ценности. Напротив того, с точки зрения чистого опыта, это обстоятельство само по себе не вызывает еще недоумений, так как ведь и ценности могут констатироваться как факты, и в особенности их фактическое признание определенной группой людей в принципе можно установить опытным путем. Теперь применение ценностей становится недопустимым лишь в том случае, если их нормативная общеобязательность принципиально должна идти далее допускающей эмпирическое констатирование общности и означать не что иное, как безусловно требуемое признание.

С другой стороны, из-за безусловно общих естественных законов объективность естествознания представляется теперь отнюдь уже не само собой разумеющейся, но напротив того, становится труднейшей проблемой для эмпиризма. Итак, мы видим, что с точки зрения опыта вопросы об отношении истории к естествознанию и о той степени объективности, которой обладают естествознание и история, могут быть разрешены лишь путем обнаружения того, предполагают ли они безусловно всеобщие и необходимые элементы, и если да, то в какой степени. А то, суть ли эти элементы ценности или что-либо иное, кажется безразличным.

Если взять за исходный пункт естествознание, то ясно, что те соображения, которые мы развили относительно эмпирической общности естественнонаучных понятий, без труда могут быть подведены под чисто эмпирическую теорию познания, так как на этой первой ступени обязательность понятий основывается на прямом сравнении объектов и в формальной определенности равным образом не содержится никакого сверхэмпирического момента. Итак, по-видимому, обязательность естественнонаучных понятий становится особой проблемой лишь тогда, когда речь идет о суждениях, которые должны высказывать что-либо относительно необозримого и поэтому непосредственно никогда не доступного опыту многообразия вещей и процессов. Однако мы смогли показать, что и лишь эмпирически общие и формально определенные понятия в большинстве случаев должны рассматриваться лишь как подготовительные работы для образования таких понятий, с помощью которых естествознание имеет в виду подвести экстенсивно и интенсивно необозримое многообразие под цельную систему, и стало быть последовательный эмпиризм должен был бы таким образом лишить эмпирически общие и формально определенные понятия того значения, которое они имеют как подготовительные ступени для понятий, выражающих законы. В таком случае постановка той задачи, которую мы считали обязательным указать естествознанию, была бы экзальтацией. Согласно последовательно эмпиристскому взгляду, естественнонаучному образованию понятий следовало бы основываться лишь на эмпирическом сравнении объектов, объединяющем общее и опускающем индивидуальные различия.

Если мы допустим, что этот взгляд может быть проведен, то есть предположим, что и понятия законов природы следует рассматривать лишь как эмпирические обобщения, то разве в таком случае история каким-либо образом оказывалась бы относительно своей научной объективности в невыгодном положении по сравнению с естествознанием? Если иметь в виду не несомненность материала, а лишь принципы образования понятий, которые ведь единственно занимают нас в данном случае, то те ценности, которыми руководствуются при исторически-телеологическом образовании понятий, не должны быть эмпирически менее обязательными, чем те точки зрения, к которым прибегают в естествознании для того, чтобы чисто эмпирически сравнивать друг с другом различные объекты.

В истории принимается во внимание лишь отнесение объектов к общепризнанным ценностям, благодаря которому в них общеобязательно для всех отличаются существенные составные части от несущественных. Конечно, тогда слово “все” может иметь лишь эмпирически общее значение, то есть относиться ко всем членам некоторой исторической общественной группы, но, коль скоро эмпирически установлено, что у определенного круга людей, к которому обращается историк со своим изложением, имеются фактически общие культурные ценности, как то государство, искусство, наука, религия, признание нормативной общности которых ожидается от всех членов общественной группы, и если затем факты прошлого подводятся под исторические понятия так, что при этом имеются в виду эти ценности, то возникает обязательное для всех трактование, и при этом ведь, конечно, не более покидают почву чистого опыта, чем когда естествознание строит посредством чисто эмпирического сравнения систему общих понятий для определенной действительности.

Однако, быть может, будут думать, что дело не только в этом и что при всем том исторические понятия остаются менее научными. В том, что именно эти культурные ценности, а не другие руководят историческим образованием понятий, кроется акт произвола, или во всяком случае историческое трактование всегда имеет силу лишь для круга людей, фактически признающих и руководящие культурные ценности, и это никоим образом не соответствует идеалу научного образования понятий. Напротив того, общие понятия естествознания, установленные путем сравнения и исключения чисто индивидуального, не подлежат никакому сомнению и имеют силу для всех независимо от того, признано ли познающими субъектами уже до того что-либо иное обязательным. Словом, историческое образование понятий нуждается в предпосылках, к признанию которых никого нельзя принудить, между тем как естествознание с помощью одного лишь сравнения доходит до понятий, обязательность которых исключает всякое сомнение.

Однако при более точном рассмотрении оказывается, что это утверждение несостоятельно именно на почве чистого опыта. Само “дело” столь же мало определяет содержание понятий в естествознании, как в истории, но познающий субъет решает, что существенно и что нет, то есть и для чисто эмпирического естественнонаучного сравнения нужна руководящая точка зрения, и в том случае, если должна быть отвергнута всякая возможность рассматривать это чисто эмпирическое как подготовительную работу для образования безусловно общих понятий, ничуть не менее произвольным остается то, что для объединения общего выбирается именно данная точка зрения, а не иная.

Мы забываем это, так как часто те точки зрения, которыми руководствуется сравнение, приходят нам в голову как самоочевидные. Однако эта психологическая самоочевидность не только могла бы быть констатирована равным образом и тогда, когда речь идет о точках зрения, которыми руководствуется историческое трактование, но она и не имеет ничего общего с его логическим оправданием. Мы обстоятельно показали, что без стремления к безусловно общим суждениям естествознание всегда может дать лишь классификацию и что простая лишь классификация всегда “произвольна”, так как если даже ограничиться экстенсивно обозримым многообразием объектов, что приходится делать будучи эмпиристом, интенсивное многообразие всякого отдельного объекта остается необозримым, а необозримые многообразия могут быть и сравниваемы друг с другом с необозримо многих точек зрения. Итак, и в сравнивающем естествознании всегда должно быть заранее установлено, какую точку зрения для сравнения желают выбрать, и если держаться эмпирической точки зрения, этот выбор точно так же, как и в истории, нуждается в одобрении всех тех, для кого должны иметь силу понятия¹⁴³.

Но, раз дело обстоит таким образом, иного рода объективности нельзя требовать и от истории и, так как история весьма способна удовлетворять требованию, гласящему, что все люди, к которым она обращается, должны признавать ее руководящие точки зрения, она отнюдь не находится в невыгодном положении по сравнению с естествознанием, поскольку речь идет о произвольности выбора.

Напротив того, историк, ограничивающийся тем, чтобы при посредстве имеющих индивидуальное содержание исторических понятий излагать прошлое в его однократном индивидуальном течении, руководствуясь при этом эмпирически данными культурными ценностями, признаваемыми определенным кругом людей нормативно общими, достигает при этом наивысшей объективности, которая с эмпирической точки зрения вообще может быть достигнута в науке. Проблематичным остается лишь притязание истории на безусловно всеобщую обязательность ее понятий, но ведь для последовательного эмпириста такая обязательность вообще не имеет никакого смысла. В естествознании она зависит от обязательности безусловно всеобщих суждений, в истории — от обязательности безусловно всеобщих ценностей. Для того, кто не хочет признавать ни той, ни другой, по отношению к объективности понятий не может составлять никакого различия то, что на место эмпирически общепризнанной точки зрения сравнения, отличающей существенное от несущественного, становится эмпирически общепризнанная ценность, к которой объекты бывают относимы таким образом, что они объединяются в ин–дивидуумы.

Если мы будем рассматривать дело уже не чисто формально, то с точки зрения чистого опыта оно принимает даже еще более благоприятный оборот для исторических наук. Оказывается, что для значительного большинства исторических трудов, всех биографий, всех изложений особых культурных процессов, как, например, историй развития религии, наук, права, искусства и т.д., и даже всех историй отдельных народов и государств руководящими точками зрения служат точки зрения отнесения к ценностям, фактическое признание которых отнюдь не может подлежать сомнению. Если при образовании своих понятий историк руководствуется ценностями той общественной группы, к которой он сам принадлежит, то будет казаться, что объективность его изложения зависит исключительно от правильности фактического материала, и вовсе не возникает вопрос о том, существенно ли то или иное событие прошлого. Он выше всякой произвольности, когда он, например, относит развитие какого-нибудь искусства к эстетическим культурным ценностям, развитие какого-либо государства — к политическим культурным ценностям, и у него при этом получается изложение, которое, поскольку оно воздерживается от суждения, выражающего оценку, должно быть обязательно для всякого, кто вообще признает эстетические или политические культурные ценности как нормативно общие для членов своей общественной группы. Если же историку, напротив того, приходится сперва усваивать чужие культурные ценности для того, чтобы быть в состоянии изображать и отдаленные процессы развития культуры, то в принципе эта работа равным образом может быть выполнена путем чисто эмпирического констатирования фактов, и лишь тогда, когда требуется написать “всемирную историю”, может оставаться сомнительным, могут ли применяемые при этом руководящие точки зрения отнесения к ценности рассчитывать на допускающее эмпирическое констатирование признание у всех охватываемых таким изложением культурных общественных групп. Однако этот случай не касается эмпирической объективности специальных изложений¹⁴⁴.

Напротив того, оправдание объективности естественнонаучных исследований наталкивается на значительные трудности, коль скоро требуется удостоверить фактическое признание их руководящих точек зрения. Пока естествознание оперирует исключительно понятиями вещей, пожалуй, можно сказать, что для всякого будет само собой разумеющимся то, какие объекты следует признавать одинаковыми, а какие неодинаковыми. Но после тех разъяснений, которые были сделаны в первой и во второй главах, не подлежит сомнению, насколько трудно будет провести точку зрения чистого эмпиризма и для понятий, выражающих отношение. Таким образом, естествознание во всяком случае оказывается в более затруднительном положении, чем историческое трактование, коль скоро ему приходится оправдать свою объективность пред судом эмпиризма.

История есть подлинная опытная наука не только потому, что она есть наука, имеющая дело с действительностью, и потому, что благодаря этому она со своими индивидуальными понятиями всегда ближе к индивидуальному опыту, чем естествознание, но и потому, что ее руководящие точки зрения гораздо легче могут быть почерпнуты из самого опыта. Итак, с эмпирической точки зрения служащий помехой момент субъективности в нее не может внести то обстоятельство, что она нуждается в ценностях, как руководящих точках зрения, но разве лишь незнание необходимости таких точек зрения отнесения к ценности может побудить исследователя к тому, чтобы стремиться и к недостижимому идеалу “объективности”.

Если бы преследуемая нами цель сводилась к обнаружению правомерности науки об однократном индивидуальном культурном развитии как эмпирической дисциплины, то мы могли бы закончить теперь наше сочинение. Однако наше исследование было предпринято в интересах более общих философских проблем, и хотя мы на первых порах должны были сузить постановку проблемы до всего лишь методологической, однако нам все еще предстоит разрешить задачу, состоящую в том, чтобы указать отношения методологических выводов к общим вопросам, касающимся мировоззрения. Но это может быть сделано лишь путем гносеологического углубления и дальнейшей обработки установленных до сих пор результатов, и в особенности нам надлежит выяснить то, какую роль играют в науке сверхэмпирические элементы.

При этом нам придется снова подвергнуть сомнению некоторое из достигнутого нами до сих пор, и в особенности объективность исторической науки с новой точки зрения представится многим весьма сомнительной. Поэтому для того, кто настолько убежден в неправомерности сверхэмпирических элементов в науке, что заранее считает обсуждение вопроса об их правомерности совершенно бессмысленным и устаревшим предприятием, быть может, лучше всего будет не читать далее, но удовлетвориться полученным до сих пор результатом.

Во всяком случае для действительно последовательного эмпириста наша работа выполнена, и притом важно отметить, что для всякого мыслителя, не оперирующего недоказуемыми метафизически-рационалистическими догматами, обязательно признать историческую жизнь границей всякого естественнонаучного образования понятий, каких бы философских взглядов он ни придерживался относительно остального: естественнонаучное познание исторического логически невозможно. Тот, кто желает изучить прошлое в его однократном и индивидуальном течении, может охватить его лишь в понятиях, имеющих индивидуальное содержание, элементы которых сочетаются в телеологическое единство так, что при этом имеется в виду некоторая ценность, и именно эмпиризм никогда не может оспаривать объективность такого образования понятий. Этот результат продолжает оставаться верным во всяком случае, как бы ни судили о правильности дальнейшей аргументации.

Однако такая объективность, к достижению которой должны стремиться естествознание и история, фактически невозможна на почве чистого опыта. Во-первых, что касается естествознания, уже нет надобности доказывать, что всякое требование, чтобы оно принципиально ограничивалось чисто эмприческими обобщениями, должно быть отвергнуто им. При этом мы отнюдь не имеем еще в виду наиболее общие гносеологические предпосылки, как то допущения объективного временнуго и пространственного порядка, принципа причинности, и т.д., но имеем в виду лишь специфически естественнонаучные предпосылки.

Всякий, старающийся найти законы природы, верит, что он в состоянии переступить пределы опыта, отдает ли он себе отчет в этом или нет. Это нельзя, конечно, понимать в том смысле, будто содержание законов не берется всегда из опыта, но имеется в виду лишь то, что любое необозримое число не наблюдавшихся объектов правомерно подводится под понятие, образованное применительно к доступному обозрению числу наблюдавшихся объектов. Речь идет и не о том, что из содержания какого-нибудь закона природы можно было с несомненной очевидностью усмотреть его безусловно всеобщую обязательность, а лишь о том, что можно заявлять притязание на бульшую или меньшую степень вероятности безусловно всеобщих суждений, так как уже в понятии вероятности безусловно всеобщего закона кроется сверхэмпирический элемент. Без предпосылки, гласящей, что мы можем переступать границы опыта вышеуказанным образом, бессмысленно утверждать, что то, что имеет силу для тысячи наблюдавшихся случаев, “вероятно” будет иметь силу и для тысяча первого не наблюдавшегося случая, и в этой предпосылке заключается другая предпосылка, гласящая, что какие-либо законы безусловно имеют силу, даже если бы ни один из них еще не был известен нам.

Это — тот пункт, который эмпиризм нередко очень необдуманно обходит и от которого он считает возможным отделаться теориями, которые лишь запутывают вопрос. Конечно, наше субъективное убеждение в том, что некоторый закон имеет силу, возникает во многих случаях благодаря накоплению наблюдений, и поэтому психологический анализ научного мышления будет в состоянии выдвигать для объяснения этого убеждения на первый план такие понятия, как “привычка”. Но это нисколько не касается нашей проблемы. Пусть наша вера возникла хотя бы благодаря тысяче наблюдений, этим никогда не может быть оправдана даже и вероятность безусловной обязательности какого-либо закона. Напротив, для того, чтобы поиск законов природы имел смысл, до всякого наблюдения должна не подлежать сомнению возможность знать на основании того, что было дано в опыте, что-либо о том, что не было дано в опыте. Само собой разумеется, что эта предпосылка остается настолько же формальной, насколько она есть предпосылка сверхэмпирическая. Естествознание может, пожалуй, когда-либо дойти до того, чтобы объявить ложным все те безусловно всеобщие положения, которые оно считало установленными, но пока вообще будут заниматься естествознанием, никогда нельзя подвергать сомнению право познающего субъекта верить в безусловно всеобщие законы и в возможность по крайней мере приближаться к их познанию.

Если допустить, что это право доказано, то спрашивается, каковы в таком случае те предпосылки, которые должна допускать история для того, чтобы ее объективность не уступала объективности науки, формулирующей законы? Нуждаются ли она вообще в сверхэмпирических предпосылках?

В естествознании встречаются понятия, содержание которых должно более или менее приближаться к тому, что абсолютно обязательно, между тем как таких понятий не оказывается налицо в самой исторической науке. Итак, если она заключает в себе сверхэмпирические составные части, то эти последние могут содержаться лишь в руководящих точках зрения образования понятий. Однако содержание тех точек зрения отнесения к ценности, которыми она руководствуется, ведь равным образом почерпнуто из опыта, так как и нормативно общая обязательность ценностей для какой-нибудь определенной общественной группы в принципе может быть установлена путем опыта. Поэтому исторической науке, конечно, никогда не придется отвергнуть все свои изложения вследствие того, что те ценности, которые она применяла, уже не признаются нормативно общими, то есть она не сочтет необходимым построить свои понятия, пользуясь совершенно новыми культурными ценностями, так как она всегда должна понимать человеческую жизнь прошлого, беря за исходный пункт саму эту жизнь, и поэтому относить всякого индивидуума к тем ценностям, которые признавались нормативно общими той общественной группой, к которой он принадлежал. Итак, потребность в том, чтобы познать безусловно общеобязательные ценности или иметь возможность приблизиться к этому познанию, по-видимому, возникает лишь для философии истории, ставящей вопрос об объективном прогрессе человечества или т.п., но никогда не для эмпирической исторической науки.

Итак, что же имеем мы в виду, когда мы говорим о сверхэмпирических предпосылках истории? Не возможность ли при констатировании ценностей путем наблюдения известных культурных сфер приобрести познание ценностей не наблюдавшихся культурных сфер? Очевидно, это нисколько не касается особенностей исторического образования понятий, так как те трудности, с которыми встречается здесь историк, не оказываются принципиально неразрешимыми и на почве чистого опыта. Поэтому сверхэмпирические предпосылки истории должны оказываться вовсе не там.

Если естествознание способно со своими понятиями приближаться к безусловно общеобязательному закону, то оно благодаря этому отрешается от всякой человеческой произвольности, которая, согласно эмпиристскому воззрению, всегда должна быть присуща ему. История, напротив того, всегда остается при человеческих отнесениях к ценностям как при последнем критерии, и поэтому можно было бы сказать, что все человеческое развитие с чисто научной точки зрения представляет собой совершенно безразличную и бессмысленную суматоху индивидуальных событий, изложение которой должно значительно уступать по научному значению поискам законов природы, так как отнесение действительности к ценностям вообще производится лишь человеческим произволом.

Итак, раз историческая наука действительно желает претендовать на то, что ее задача научно необходима, она должна допустить, что и по отношению к ценностям речь идет не о произволе только, и это заключает в себе сверхэмпирическую предпосылку, гласящую, что безусловно имеют сиду какие-либо ценности, к которым человеческие ценности находятся в определенном отношении.

Конечно, и эта предпосылка опять-таки чисто формальна, то есть не предполагается решительно ничего относительно того, имеет ли какая-либо известная нам культурная ценность притязание на безусловно общую обязательность. Но в то же время этой формальной предпосылки вполне достаточно, так как раз вообще какие-либо ценности имеют силу абсолютно, и следовательно, человеческие нормативно общие ценности ближе к ним или дальше от них, то и человеческое культурное развитие находится в необходимом отношении к безусловно обязательным ценностям, и поэтому стремление ознакомиться с этим развитием в его индивидуальном течении, руководствуясь нормативно общими ценностями, не может уже быть признано продуктом чистого произвола.

Итак, мы видим, что и история нуждается в сверхэмпирическом элементе для того, чтобы формы ее понимания, стало быть, понятия исторического ин–дивиуума, исторической связи и исторического развития не оказывались по научному значению ниже тех форм, в которых нуждается естествознание для того, чтобы доходить до законов. Тот, кто ищет законы, должен допустить, что какие-либо безусловно всеобщие суждения правильны и что его понятия более или менее приближаются к этим суждениям. Тот, кто исследует однократное развитие человеческой культуры и признает это необходимой задачей науки, стоящей выше всякого человеческого произвола, должен предполагать, что допускающие эмпирическое констатирование нормативно общие ценности более или менее приближаются к тому, что безусловно долженствует быть, и что поэтому человеческая культура имеет какой-либо, быть может, совершенно неведомый нам объективный смысл по отношению к безусловно обязательным ценностям, так как лишь тогда оказывается неизбежным вообще относить исторический процесс к ценностям.

То, что указанное предположение делается в жизни, то есть при хотении и действовании, не должно было бы требовать никакого доказательства. Правда, я могу полагать, что я всюду ошибаюсь при постановке тех целей, к достижению которых я стремлюсь, считая их ценными, и даже могу бояться, что всякий поступок моей жизни был ошибочен. Однако уже эта боязнь настолько же предполагает безусловную обязательность ценностей и обязанность поступать сообразно с ними, как и убеждение в том, что всегда имелось в виду достижение на самом деле ценного. Но, если в жизни мы никогда не можем отрешиться от предположения безусловно обязательных ценностей, мир необходимо представится хотящему и действующему человеку процессом развития, расчленяющимся по отношению к ценностям на несущественные и существенные индивидуальные составные части; то есть человек-практик всегда будет мыслить исторически в этом наиболее общем смысле, хотя бы интерес его к действительности и ограничивался небольшой пространственной и временнуй долей мира.

Однако точка зрения, свойственная жизни, еще не есть точка точка зрения, свойственная науке, и теперь вопрос состоит именно в том, неизбежно ли предположение безусловно обязательных ценностей и с научной точки зрения простого лишь рассмотрения и равноправна ли поэтому историческая наука во всех отношениях с естествознанием?