Лицо лица308

А между тем незаурядные документальные фильмы снимаются каждый год. Широкому зрителю имена их создателей почти не­знакомы. Телевидение с такими режиссерами не имеет дел (они -«неформатны»). Не удивительно, что те и сами предпочитают не иметь дел со своим собственным телевидением. Зато их охотно субсидируют зарубежные организации, приглашая участвовать в международных проектах. Александр Сокуров, Сергей Дворце-вой, Александр Иванкин, Виктор Косаковский, Сергей Мирошни­ченко, Сергей Лозница, Павел Костомаров — имена, куда лучше знакомые европейской и американской аудиториям, чем россий­ским зрителям.

Время от времени работы таких режиссеров-частников попа­дают в отечественный эфир. Их фильмы не сопровождают анонсы на телеэкране или в текущей прессе, они проходят, как правило, не­замеченными в общем потоке и не становятся общественными со­бытиями. Зато лица героев таких картин навсегда остаются в памяти телезрителей. Напомним о некоторых из этих фильмов, снятых в течение одного года.

«Аскольдов. Судьба комиссара» (Реж. В. Балаян. 2005).

«Более драматичной судьбы я не знаю», — говорит Юрий Нор­штейн.

«У него отняли то, что он восхитительно сделал», - подтверж­дает Алексей Герман.

«Нас всех били, но так жестоко не били никого — его убива­ли», — заключает Ролан Быков.

А до этих признаний - кинопролог: стремительная смена нескольких фотографий. Вот мальчик в коротких штанишках на помочах и с бантиком на беленькой рубашке. Он сидит верхом —

327

как на игрушечной лошадке - на настоящей шашке. И глядит ан­гельскими глазками из-под большой офицерской папахи. А затем крупный план: мужское лицо, закрытое и смятое ладонями — жест горя. Это главный герой - режиссер Аскольдов. И следом сразу же - кадр из его знаменитого «Комиссара»: раненный человек с завязанными глазами посреди песков в отчаянии кричит «Помо­гите!»

Это фильм о драме вечно чужого среди своих. О трагическом характере. И об одаренности человека, которая не спасает его, а только усугубляет драму, приводит на грань трагедии.

Он — талантлив, он красавец, у него смолоду задалась карье­ра. Правда, несколько странная, стыдноватая, престижная, завидная и лакейская - чиновник-коммунист, референт при министре куль­туры. Его посылали проверяющим в театры — разобраться, можно ли позволить спектакль или его следует закрыть. Молодой Алексей Герман, который тогда работал в театре Товстоногова, не мог по­нять - что за персонаж. Обычно присылаемые сверху партийные на­чальники были «низенькие, толстые, похожи на свиноматку». А этот был молод и прекрасен («Я запомнил его огромную фигуру гладиа­тора. Не человек, а статуя, такую бы укреплять на носу парусного корабля»).

Он не был своим в партийной среде, и, видимо, это чувство­вали и с той, и с другой стороны баррикад. Последний коммунист-романтик. Герман назвал его «верующий коммунист». А в распа­дающейся империи, наверное, не было больших циников, чем в партийной среде с их пайками, спецбольницами и антисоветскими анекдотами в привилегированных банях. И верующие коммунисты не были нужны.

Он ушел из этой среды, прервав круто начавшуюся карьеру. Снял фильм «Комиссар», который должен был стать принципиаль­ным посланием в мировом кинематографе, а вместо этого 40 лет пролежал «на полке». Автора исключили из партии и запретили сни­мать кино.

В Аскольдове все было с переизбытком, все слишком. И фильм он снял слишком талантливый. Опередивший время.

Фильм - по рассказу В. Гроссмана, о женщине-комиссаре, которой в гражданскую случилось разродиться дитём, между боя­ми, в случайном, бедном доме, в многодетной еврейской семье.

328

А потом она ушла дальше воевать, оставив своего младенца. По­тому что она была «верующий коммунист».

Когда Аскольдов был совсем маленьким, таким как на фото­графии с шашкой и бантиком, арестовали его отца. Потом ночью увели маму. Он остался один в разворошенной квартире. Мальчик почувствовал, что надо уйти из дома, первый раз в жизни сам завя­зал шнурки башмачков, сам, встав на табурет, справился с англий­ским замком и пошел по улице весеннего Киева по единственному знакомому маршруту - помнил, что ходил в этот дом с мамой и папой. Там жила большая еврейская семья. Они сразу все поняли, приняли, спрятали...

Он все это запомнил - и все вошло потом в фильм «Комис­сар» - и романтика революции, и именная шашка, и многодетная еврейская семья, давшая приют ребенку.

Партийные чиновники убивали его как бывшего своего, как предателя. Ему не могли простить таланта. Но фильм не был принят и киношной средой. Ну а когда началась перестройка и «полка» опу­стела, новые, демократичные секретари-кинематографисты пред­ложили только Аскольдову — единственному среди «полочников» — заняться переделками в его фильме.

Затем ли лежал «Комиссар» столько лет, чтобы терзаемый, гонимый прежней властью автор согласился изуродовать свое един­ственное детище!

Своим он не был нигде.

«Под открытым небом» (Реж. А. Ерицян. 2005).

Начало следующего фильма — семейный портрет в интерье­ре. Интерьер отделен от пространства заснеженного пустыря по­лиэтиленовой пленкой. На земле лежат старые одеяла, картонные подстилки. На них расположились два бомжа — мужчина и жен­щина. Герои приветливы, благодушны. Охотно показывают свои приготовления к новогоднему пиру. Он напевает Первый концерт Чайковского, она разговаривает с собакой - для бомжей - членом семьи. Бьет полночь. «Ребята, с Новым годом!» — приветствует ки­ногруппу мужчина. «Год новый, проблемы старые», — усмехается женщина.

В героях удивляет не только словарный запас и темы раз­говора, но и особенная, интеллигентская деликатность интона-

329

ций. «Я люблю Хемингуэя, Булгакова. А он - Стругацких». «Не люблю эту жёлтую прессу, я лучше Ремарка почитаю, Скотта Фицжеральда, Эдгара По». Их зовут Наташа и Александр. Им по 45 лет.

В прошлой жизни он был музыкантом, она - журналист. Тол­стые журналы, выброшенные кем-то книги, это все лежит в их кону­ре. «Я надеюсь только на себя. У Воланда есть хорошая фраза, — го­ворит она, - никогда ничего не просите у тех, кто сильнее вас». Они и не просят. Счастливы тем, что нашли друг друга.

Рассказывая о своих детях, Наташа, видимо, и сама верит, что они ее зовут жить вместе: «Мой сын сестре сказал — привези маму. Но я не хочу им проблемы делать. У меня хорошие дети. Я внесла бы хаос в их жизнь». Вот это последнее - чистая правда.

Они уже давно перебрались из России в Армению. «Я здесь 10 лет, — говорит Саша. — Здесь менты — и те как ангелы. Обал­денно хорошие ребята. В России намного хуже. Малолетки за­бивают бомжей насмерть ради развлечения. Я в армянскую цер­ковь хожу. Григорианцы, православные — какая разница — мы христиане, они христиане — дело не в этом. Бог в нас — и во мне, и в вас».

Авторы фильма отвели их помыться в душ. Договорились с каким-то клубом, где стоит пианино, что приведут ненадолго туда своих героев. «Сашенька, сыграй что-нибудь, родной!» «Я попро­бую, Наташенька». Трогает клавиши, берет аккорд: «Мизинцы не слушаются. О, Господи!» Ему трудно не только играть - даже про­сто ходить — боится упасть, ноги ничего не чувствуют.

Однако первой умерла Наташа.

Все события фильма произошли за две недели. Век бомжа недолог. «Год за три, - говорила Наташа. - Воробей у нас был в коробке, птенец — не смогли выкормить, умер. Столько людей по­теряли в эту зиму — человек 70 умерло».

Когда снова пришли с камерой, Саша с собакой сидел на одея­ле у костра и плакал: «Мне без нее очень плохо. Я, ребята, с женой 10 лет прожил, но никогда у меня не было такой как Наташка. Я без неё не могу. Я хочу умереть».

Его желание исполнилось очень быстро. Когда авторы подош­ли в следующий раз к знакомому месту, они увидели казенную ма­шину, куда заносили его тело.

330

Их обоих похоронили на кладбище для бездомных, без памят­ников и имен, только с номерами. На месте захоронения своих ге­роев, авторы поставили таблички с их фамилиями.

Спустя неделю они снова навестили опустевшее гнездо. По­лиэтилен кто-то уже унес. На знакомом одеяле сидела тоскующая собака.

«Наверное, нельзя написать рецензию на этот фильм, пра­вильную по жанру рецензию, сколько бы ты ни говорила о вырази­тельных средствах экрана, о монтаже и о звуке, о кадрах и о свете, все равно ты не сможешь избавиться от эмоций, которые перепол­няют твою душу... - пишет в своем отзыве одна из зрительниц по­сле студенческого просмотра. - Главное ведь после фильма — то, что напишется от души, а в этот момент не думаешь о каком-то кадре, о работе режиссера, а думаешь о судьбе людей, которые ворвались в твою жизнь на некоторое время и исчезли навсегда. Что режиссер хотел сказать этим фильмом, главный вопрос ведь звучит именно так — о чем? А вот и не знаю, о чем, может, о том, что жизнь несправедлива, что она кратка и страшна?..»

«Это фильм о Ромео и Джульетте нашего века», - заметил кто-то из зрителей.

«Я смотрела и одновременно не верила своим собствен­ным глазам, — читаем мы в другом отзыве. — Не может быть в жизни того, что я увидела на экране. Потому что в мире, где (как уверяют нас все средства массовой информации) человек чело­веку — волк, две человеческие особи не могут так чувствовать, так любить. Так жить друг для друга».

«Некоторые шутят: «Я не верю в Бога, зато Бог верит в меня». Да, Господь верит, что даже в самых невыносимых си­туациях, которые Он нам посылает, люди способны оставаться людьми, не потеряв человеческий облик. Божий лик в человеке. Что же остается человеку в освобожденной от быта жизни? Лю­бить. Нести свой крест и верить. А когда человек любит, ему ни­чего не страшно. Потому что с ним Бог».

«В душе моей после просмотра фильма, совершенно очи­щенной (на короткое время) от бытовой шелухи, родилась спо­койная уверенность — все будет хорошо. Даже если я вдруг ста­ну бомжем... Пути Господни неисповедимы...»

331

«О любви» (Реж. Т. Шахвердиев. 2005).

Женьке восемь. На приеме у врача он попросил: «Вы внима­тельно посмотрите, у меня там одно сердце или несколько. Как будто несколько. Я такой любвеобильный...»

Тофик Шахвердиев снимал детей-инвалидов. А назвал работу «О любви». Понятное дело, не только о той любви, о которой с ним откровенничали детишки («Я из школы уходил, она крикнула — "Жень, я люблю тебя!" - я не понял в каком смысле - дружески или как?») О любви тех, кто подвижнически, изо дня в день, терпеливо, с любовью, гордостью, надеждой, непреходящей тревогой следит за их развити­ем. За взрослением, которое принесет этим детям новые испытания.

Они сидят в классе - человек десять. Мальчик Женька с пара­лизованными ногами и девочка, тоже Женька, родившаяся совсем без рук. Девочка эта не может усидеть на одном месте — часто выбегает из-за своего стола и носится по классу, припрыгивая — грациозная, улыбающаяся, рукава свитера болтаются, отлетают, как сложенные крылышки. Побегает, снова сядет, легко подни­мет длинную ножку, зажмет пальцами шариковую ручку и пишет упражнение, как ни в чем не бывало. Над ней наклоняется учитель­ница, в общем-то, тоже скорее похожая на девочку в голубых джинсах. Она берет из пальчиков ступни ручку, что-то говорит, похваливает, поправляет в тетрадке, спрашивает «Где ударение?»

Дети в классе обсуждают Спарту, где убивали всех больных и слабых, растили настоящих воинов, но, в конце концов, были раз­громлены и уничтожены. «Если убивать слабых, - говорит один мальчик, — то когда они победят слабых, то станут драться между собой и на земле останутся одни злые. И все станут зверями».

Двух Женек - мальчика и девочку - снимают и дома. У маль­чика молодые мама и папа с глазами, в которых усталость и безна­дежность, мама что-то говорит о врачах, но, кажется, сама уже ни во что не верит. Женька же весел, болтлив, обожает быть в центре внимания. Стоя на коленях, лихо поет перед камерой, пританцовы­вает всем телом, как может («Оторвемся по полной!»), но теряет равновесие, падает очень неловко навзничь, затылком — ушибается. Мама кидается к нему в испуге.

От Женьки-девочки, родившейся без рук, родители отказа­лись еще в роддоме, живет она с бабушкой. Про эту бабушку -сильную, надежную, неистощимую на добро и любовь, можно

332

снимать отдельный фильм: «Врач сказал, что надо отказываться, а я твердила, что не брошу её. Я так сама для себя решила. И не зря решила. Вон, какая девка выросла! Она, может быть, на компьюте­ре будет работать, может, переводчиком станет или художником. Она все умеет, все делает сама. Мы такого слова не знаем - инва­лид. Подумаешь — рук нет! Есть люди, у кого мозгов нет. С руками-ногами тунеядцы бывают, пьяницы, наркоманы! Она не несчастная, она нормальная девочка».

Тофик - истинный документалист, для фильма готов на прово­кацию, от которой волосы дыбом: «Женечка, скажи, пожалуйста, ты чем-то отличаешься от других девочек?» Женечка не хочет от­вечать ни да, ни нет, думает. Говорит тихонько, как бы про себя: «Я думаю, что отличаюсь от них глазами. У кого синие глаза, у кого серые, зеленые». Умница, умница. Не плюнула дяде с камерой в его циничную рожу, всем показала, что такое настоящее достоин­ство. В конце фильма Женя с бабушкой строят планы: «Скоро лето, что будем делать?» - спрашивает бабушка. И вдруг слышит: «У меня вырастут ручки. Я буду красивая». «Ручки?» — растерянно спрашива­ет бабушка. А Женя шепотом: «Я тебя люблю, ты очень добрая». «Я тоже тебя люблю, зайка», - отвечает мужественная бабушка. И не плачет. В отличие от большинства зрителей.

«Смотришь и удивляешься, какие эти дети сильные. Когда я смотрел на Женьку, у меня не возникало ощущения, что он ин­валид. Я просто забыл об этом... При виде их мы привыкли отво­дить глаза, как бы виновато... А если смотрим на них, то редко когда в глаза. В своем же взгляде нам трудно при этом скрыть жалость... То, чего они меньше всего хотели бы видеть от нас, о кружа ющих».

Вспоминается эстонский телефильм «Танец в инвалидной ко­ляске» - инвалидность как душевное состояние присуща не тому, кто передвигается на коляске, а скорее тому, кто готов, посочув­ствовав, отвернуться и не шагнуть навстречу.

Увидев фильм «О любви», тележурналист Дмитрий Крылов захотел двух Женек, девочку с бабушкой и мальчика с родителя­ми взять в какую-нибудь замечательную поездку и сделать героями своей программы «Непутевые заметки». Он долго пробивал этот

333

проект, уговаривал спонсоров, договаривался с Первым каналом и сам заплатил часть денег. Наконец все сложилось. В течение пяти передач он и зрители путешествовали по Израилю в компании со­вершенно счастливых детишек.

«Блокада» (Реж. С. Лозница. 2005).

В следующем фильме нет кадров с лицом героя. Героем здесь выступает весь город в один из самых роковых моментов своей биографии. Даниил Гранин писал о том, как они создавали с Алесем Адамовичем «Блокадную книгу». Для того чтобы ее про­иллюстрировать, обратились к фотоархивам и были совершенно поражены, когда обнаружили, что среди сотен, тысяч фотографий Ленинграда военных лет нет ни одной, рассказывающей о страшных бедствиях. Ни голодных очередей у булочных, ни разбитых снаряда­ми цехов заводов, ни людей, которые привязывали себя к станкам, чтобы не упасть.

Документалистов можно понять: время было тяжелое, они выполняли свою задачу (как понимали ее) — не травмировать со­временников, а поддерживать веру в победу. На всех фотографи­ях уверенные лица людей - улыбающиеся и неулыбающиеся, но с выражением непреклонной решимости и готовности выстоять. Они выстояли, но о том, какой ценой, фотографии уже никогда не рас­скажут.

Но не только из признаний Гранина мы уверились, что никаких блокадных кинодокументов не осталось о страшной бытовой сторо­не этого слишком долгого и трагичного времени. Такого долгого, что и пережить-то его многим не удалось. Из фильмов, посвящен­ных блокаде, вырезали объявления на стене «Продам гроб» - цен­зорам они казалось слишком кощунственными. Потому таким неожиданным и поразительным оказался фильм Сергея Лозницы. Режиссер отыскал кусочки, срезки, почти случайные кадры, види­мо, на периферии каких-то других уличных съемочных эпизодов. Только уличных. Ничего не было снято в домах, в квартирах. Но и эти короткие сцены на улицах — страшная память, единственные и уникальные документы.

Сперва все терпимо, погода теплая, на экране солнечный день, и нам еще не страшно, а любопытно. Война и город сосуще­ствуют рядом, перемешаны — идет трамвай, ведут дирижабль на

334

веревках, как домашнее животное. Офицер-артиллерист, взобрав­шись на пьедестал, глядит в бинокль, наверное, на близко располо­женные позиции. А вот совсем интересно: ведут пленных немцев. Толпа в целом не раскаленная, не враждебная. Люди рады, что стольких взяли в плен, глазеют мирно, только одна-единственная женщина что-то зло кричит и плюет.

А вот воздушная тревога. Это бомбежка, это страшно. Люди побежали, но как-то без паники. Стоит посреди улицы пустой трам­вай с открытыми дверьми. На окна опускают затемнения. Уже зна­ют, куда бежать, как действовать во время налета — не в первый раз и не в последний... Впрочем, для кого-то — в последний...

Пожар. Еще пожар... Огромный, страшный. Самолеты от­бомбили и улетели. Пожарники пытаются загасить пламя. Несут раненых и убитых. Единственный страшный кадр, снятый откро­венно, «прямой наводкой», крупно,— на лестнице навзничь лежит убитая маленькая девочка, замотанная платком поверх пальтишка. Все остальное - вроде и не про то: не про ужас и не про смерть. На руинах что-то ищут погорельцы. Дети носят и складывают книги — разбомбили библиотеку. Еще все двигаются не замедленно, еще не пришел самый страшный голод, главные испытания впереди.

Постепенно примет войны становится больше, чем примет обычной городской жизни. Ежи противотанковые, колючая прово­лока, плакат «Сбивай пламя сверху вниз».

Дикторский текст в картине отсутствует вообще. К немым кадрам хроники автор добавил только свою «озвучку» - скрипы, трески, шуршание. Эмоциональность происходящего не педалиру­ется, все очень экономно. Только один раз где-то на заднем плане, сквозь треск пожара детский крик «мама».

Холодно. Молчаливая очередь мерзнет. Оператор нарочно показал, что это очередь за газетами, но нам из сегодня понятно — главные, страшные очереди за хлебом. Их не снимали.

Автобусы и трамваи брошены посреди улицы уже не из-за воздушной тревоги - замерзшие, заметенные снегом. Провода в инее. Теперь у ленинградцев главный транспорт — детские саночки. Саночки с ведрами, с гробами, а чаще — с трупами, просто замотан­ными и перевязанными веревкой.

Потом трупы будут лежать на улице. На снегу. На них не обо­рачиваются — экономят силы, каждое движение дается с трудом.

335

Сил уже нет, но надо принести воду в кастрюле и в чайнике. Люди ковыляют, перебираясь через сугробы. Вот и вода. Где-то под мо­стовой прорвало трубу, и «родник» пробился сквозь асфальт, обра­зовал ледяные торосы. Добраться к воде трудно. Кто-то набирает ее в ведро половником, лежа на льду.

Уже не живут, а ежеминутно спасаются. От голода, от холо­да. На стадионе разбирают деревянные скамейки, чтобы сжечь их в буржуйке. Над стадионом на стенде огромный портрет Сталина.

Санитарная служба собирает трупы по улицам. А кто-то при­носит сам — своих. Две женщины, плача, протягивают завернутого в тряпочку ребенка. Трупы бросают в общую яму, по-деловому, как при массовых казнях. Мертвые лежат в грязи, друг на друге. Называется «братская могила». Но это не жестокость, а необходи­мость.

И вот завершающие кадры — блокада прорвана. Салют. Тол­па. На ликование нет сил. Никто не машет руками, не прыгает от радости, а только чуть улыбаются. Но это - счастье. И удивительно: в толпе много женщин в шляпках. К таким раньше, в 30-х, прикре­пляли небольшие вуальки. Вот они и пережили эту жуткую зиму, ле­нинградки в довоенных шляпках.

Фильм заканчивается сценой казни. Это уже 46-й год. Висе­лица, приговоренные. Полная площадь зрителей. Толпу снимают общим планом, и лиц не видно. Приговоренных тоже издали не рас­смотреть.

Может быть, кто-то из них шел в колоне пленных в начале фильма?

336

ПРИЛОЖЕНИЕ