Askochensky_V_I_Za_Rus_Svyatuyu

Раздел VI. ВОСПОМИНАНИЯ И НЕКРОЛОГИ

Мы оба замолчали. Я достал сигару и закурил. –  Ой, панычу, москаль надійде, буде вам!

Язасмеялся.Идолгосиделимыпотоммолча.Мельком

явзглядывал на Тараса: лицо его то становилось суровым, то грустным, то делалось так светло и привлекательно, что расцеловал бы его. Не знаю, воображение ли мое помогало мне в этом случае, но мне чудилось, что в голове поэта «коитьця» что-то чудное, формируется, быть может, целая поэма, которой не суждено выйти в свет и которая останется невысказанным словом. Мне хотелось передать Тарасу

мечту мою, но я боялся нарушить эту созерцательную тишину поэтаѝи, кажется, хорошо сделал.

–  Ход м, – сказал он, поднимаясь.

Мы сошли с горы на Крещатик; расставаясь, я просил его бывать у меня.

–  А дэ вы живетé?

Ясказал.

–  Уá, – отвечал он, – то великий пан. Нам, мужикам, туда не можна.

–  Но у этого пана, – возразил я, – тоже живут мужики, и первый из них – я.

–  Правда? – спросил он, крепко сжав мою руку. –  Правда, – отвечал я.

–  То добре. Мы расстались.

Когда все это было, определительно сказать не могу; знаю только, что весною 1846 года, ибо в дневнике моем, откуда я заимствую все это, дни и месяцы не обозначены. Мая 26 Тарас Григорьевич был в первый раз у меня с В. П. и Н. П. А-выми, из которых первый (уже покойник) был жандармским, а последний армейским офицером. Вместе с ним был, кажется, и А. С. Ч-ий с четками в руках, серь­ езный и неразговорчивый. Несмотря на это, все были, как говорится, в ударе. Тарас, с которым я успел уже сблизиться, читал разные свои стихотворения и между прочим

541

В. И. Аскоченский

отрывок­из поэмы своей Иоанн Гусс. Несколько стихов из нее доселе не вышли из моей памяти:

Народ сумуе там1 в неволі, И на апостольськім престолі Чернець годованный сидить:

Людською кровію він шинкуе, У найми царство віддає. Великій Боже! Суд Твій всуе I всуе царствіє Твое!..

Не могу забыть снисходительности поэта к таким убогим стихоплетам, каким был я, грешный, во время оно. Шевченко заставлял меня читать мои тогда еще не печатанные изделия и – помню хорошо, что некоторыми главами из «Дневника», помещенного в собрании моих стихотворений, оставался чрезвычайно доволен. У меня доселе хранится рукопись этого семейного рассказа, на котором Тарас мазнул на полях следующих стихов прескверным своим почерком «спасыби, панычу»:

Небесный гость, переселенец, Лежал в объятиях младенец. Прильнув ко груди молодой Своей кормилицы родной, –

Имать счастливая, шутя, Ласкала милое дитя,

Игрустный взор ее прекрасный, Взор тихий, полный неги страстной, Понятливо наедине Тогда покоился на мне...

Друзья мои! Я был отец,

Игде ж все это наконец?..

1  В Риме.

542

Раздел VI. ВОСПОМИНАНИЯ И НЕКРОЛОГИ

Вытянув от Тараса согласие на посвящение его имени одного из моих стихотворений, я просил его написать чтонибудь и мне на память.

Тарас обещался, но не исполнил своего обещания. Г-н Ч-кий был добрее: он через несколько дней прислал мне стихотворение, написанное его собственной рукою.

<…>

Да, отцы и братия мои! То старина, то и деянье! Но отрадно как-то остановиться на ней человеку сего мира! Звуки давно-прожитого времени

…. Ходят темной сказкой Словно в воздухе прозрачном Обольстительные сны.

Но мы отбились от нашего рассказа.

В. П. А-ч, юморист и остряк, какими бывают только малороссы, сыпал самые уморительные анекдоты; мы помирали со смеху. Тарас часто повторял, хватаясь «за боки»: «Та ну-бо, Василю, не бреши!» После чаю «с возлиянием» Тарас стал веселее и, седши к фортепьяну, начал подбирать аккомпаниман, что однако ж ему не удалось.

–  Паничу, – сказал он наконец, – чи не втнéте нам якóи-нéбудь нашенськои?

–  Добре, – сказал я и запел: «Злетив орел по-пид небо, жалибно голосить...». Без хвастовства скажу, что я пел с глубоким чувством; голос мой дрожал, слезы кипели в груди моей.

–  Сучий я син, – сказал Шевченкоѝ по окончании песни, – коли вы не козак!.. Козак, щ рий козак!

В. А-ч тоже сел к фортепьяну и, бренча как попало, запел самым прескверным образом: «…ты душа ль моя». Тарас рассердился и, подошедши к певцу, сказал резко: «Це свинство, свинство! Коли не пип, то не суйся в ризы. Дурень еси, Василь!»

543

В. И. Аскоченский

Это незначительное само по себе обстоятельство чуть не расстроило прекрасно начатого вечера. Тарас сидел пасмурный и неохотно отвечал на вопросы и приставания В. А-ча. Подали закуску. «Хлыснув тиеи дви-три чапорухи», Шевченко повеселел, а дальше и совсем развязался: он принялся читать стихотворения, наделавшие ему потом много беды и горя.

–  Эх, Тарасе, – говорил я. – Та ну-бо покинь! Ей же Богу, не доведуть тебе до добра таки поганы вирши!

–  А що ж мени зроблять? –  Москалем тебе зроблять.

–  Нехай! – отвечал он, отчаянно махнув рукой. – Слухайте ж ще крашчу!

И опять зачитал.

Мне становилось неловко. Я поглядывал на соседние двери, опасаясь, чтобы кто-нибудь не подслушал нашей слишком интимной беседы. Вышедши на минуту из кабинета, где все это происходило, я велел моему слуге выйти ко мне через несколько времени и доложить, что, мол, зовет меня к себе...

Гости оставили меня.

В июне (1846 г.), не помню, которого числа, зашел я к Шевченку в его квартиру на Козьем болоте. Жара была нестерпимая. Тарас лежал на диване в одной рубашке. Сняв с себя верхнее платье, я повалился на кровать. Разговаривать не было никакой возможности: мы просто разварились. Отдохнув несколько, я принялся осматривать все, окружавшее меня: бедность и неряшество просвечивались во всем. На большом столе, ничем не покрытом, валялись самые разнородные вещи: книги, бумаги, табак, окурки сигар, пепел табачный, разорванные перчатки, истертый галстук, носовые платки – чего-чего там не было! Между этим хламом разбросаны были медные и серебряные деньги и даже, к удивлению моему, полуимпериал. В эту пору

544

Раздел VI. ВОСПОМИНАНИЯ И НЕКРОЛОГИ

подошел к окну слепой загорелый нищий с поводырем. Я встал и взял какую-то медную монету, чтобы подать.

–  Стойте, – сказал Тарас, – що це вы ему даетé? Я сказал.

–  Э, ка-зна що!

И в ту ж минуту, встав с дивана, взял полуимпериал [3] и подал его нищему. Слепец, ощупав монету и спросив о чем-то своего поводыря, протянул руку в окно с полученным полуимпериалом.

ѝ –  Спасыби вам, пане, – сказалѝ он, – але я такои не в зьму, нехай ии всячина! У старц в таких грошей не бувае. Визьмыть ии соби, а мени дайте шматóк хлиба, чи що.

Тарас дал ему полтинник; нищий, постояв и подумав немного, пошел от окна, бормоча молитвы и разные благожелания­.

–  О, бáчите! – сказал Тарас. – Що то значить бидáка! I грóшей боиться велыких, бо то панам тилько можна мáты их. Жарко, панычу! – заключил он и опять повалился на диван.

Встречался я с Тарасом Григорьевичем и еще несколько раз; бывал и он у меня, и я у него, но, собираясь к переезду из Киева в Житомир и, главное, занятый предстоявшею мне женитьбою, я не вносил в мой «Дневник» разговоров с Шевченком. Под 26 июля значится там у меня только вот что: «превосходно проведенный вечер, в полном смысле литературный. Шевченко – дивный поэт. На досуге я поговорю об нем».

Но этого досуга не оказалось. Я выехал в Житомир, и через несколько времени весть о судьбе, постигшей Тараса Григорьевича, поразила меня несказанною скорбию...

По приезде моем в Петербург я навестил Шевченка, который, как известно, жил в Академии художеств. Он принял меня довольно радушно, говорил о своем способе гравирования, обещая «втéрти носа нимцям»; рабочая

545

В. И. Аскоченский

его насквозь пропитана была какими-то сильно разящими кислотами, и я поспешил расстаться с дорогим хозяином. В это посещение мое, помню, я просил у Шевченка переложений его псалмов, которые читал я еще в 1856 году в Киеве, разумеется, в рукописи. Шевченко сослался на С. С. А-го [4], уверяя, что у него все его стихотворения. Узнав от меня о том, что я издаю «Домашнюю беседу», Тарас сказал: «добре», но когда я изложил перед ним мои убеждения и цель, к которой я решил идти не спеша, Тарас сделался серьезным и, оттягивая огромные свои усы, проговорил: «Трудно вам против рожна прати». Холодно

ибезучастно слушал он после этого мои воспоминания

икаждым движением показывал, что я как-будто ему в тягость. На прощанье я просил его бывать у меня, но Тарас Григорьевич отвечал мне отрывисто: «Я не выхожу никуда; прощайте».

Впоследний раз я встретился с ним летом прошлого года на Загороднем проспекте, но… лучше мне не встречаться­…

Тарас Григорьевич имел прекрасное сердце, полное любви и самоотвержения. Как истый малоросс, он не мог быть невером и атеистом. Наука не могла испортить его чистого и прямого взгляда на предметы религии: вот разве столкновение с прогрессистами и современными цивилизаторами сбило его «с пантелыку», да обстоятельства неблагоприятные ожесточили его впечатлительную и прекрасную душу. Вот почему мы все, ближе многих и многих знавшие Тараса Григорьевича, скорбим и сетуем на тех, кто находился при нем в последние дни его жизни!.. До последнего смертного вздоха он все тосковал и тосковал о чем-то, не находя себе утешения ни в чем, и отдыхал несколько, уносясь мечтою в поля своей родимой Украины: друзья мои! – не была ли это жажда души уже прозиравшей, может быть, место злачно и покойно, от

546

Раздел VI. ВОСПОМИНАНИЯ И НЕКРОЛОГИ

которого вы отталкивали ее вашим ребяческим скептицизмом и мрачным неверием? Не было ли это то томление духа,облегчитькотороесильнатолькоЦерковьсвятаясее вседействующими таинствами, с ее напутствием в жизнь вечную? Вот, господа, когда показали бы вы ваш ум, вашу истинную любовь к собрату, если бы постарались разбить все его сомнения, сокрушить гордыню огорченного чувства! А то речи да панегирики, неприличные во святая святых, да встречи тлеющего трупа, – нашли чем почтить и утешить душу, разлученную от тела!..

Эх, Тарасе, Тарасе! Бог видит, как прискорбно душе моей при воспоминании о тебе и о последних минутах твоих!.. Примет ли Господь грешную молитву мою, но я молюсь о тебе и буду молиться, да простит тебе Милосер-

дый вся согрешения твоя вольная и невольная, яже мыслию, словом, делом, ведением же и неведением, и да вчинит душу твою, идеже присещает свет лица Божия…

В Оптиной пустыне

Собираясь из златоглавой Москвы в наш русский Иерусалим – Киев на поклонение его святыне, я записал в свою памятную книжку – заехать в лежащую по пути пустынную обитель Оптину, где нашли себе место упокоения два родных брата Иван и Петр Васильевичи Киреевские [1], оба близкие моему, все более и более сиротеющему, под осень жизни, от частых потерь сердцу; оба люди замечательные и приснопамятные по своему уму, качествам сердца, прямодушию и любви к истине, той святой любви, которая готова бывает скорее положить душу свою, нежели отказаться от того, что в глубине ее однажды призвано святым, высоким и достоуважаемым.

547

В. И. Аскоченский

На последней станции к Козельскому, кажется в Подборках, я просил станционного смотрителя приказать ямщику завезти меня в Оптину пустынь, которая, как было у меня записано, находится в 41/2 верстах от Козельска, не доезжая его. Станционный смотритель весьма любезно согласился на сие, взяв с меня весьма любезно же и двойные прогоны; причем заметил, что из едущих по этому тракту большая часть берет лошадей прямо в Оптину, а оттуда гостеприимная обитель нередко доставляет проезжих как в Подборки (первая станция к Калуге), так и Слаговицкие постоялые дворы (первая станция к Белеву) на своих лошадях.

Вскоре по оставлении Подборок мы проехали какоето бесконечно-длинное селение, которое, помнится, ямщик называл Каменкою, и замечательное также своей убийственно тряской мостовой; насыпь же и мостовая, как пояснил мне ямщик, сделаны от того, что весною разлив текущей слева (в версте или более расстояния) Жиздре доходит иногда до самой этой деревни. Зато, тотчас за задворками, начинаются поемные луга, простирающиеся вплоть до реки, а за нею встает синий бор, вид которого тем приятнее, что леса исчезают у нас ежегодно, как бы по мановению волшебного жезла, и если отстрочится еще на столетие то время, когда водяной пар будет сведен с престола двигателем, менее алчным к топливу, то нам придется в статистических таблицах прибавить новую графу: замерзших по неимению средств к отоплению своих полусквозных (в следствие той же причины) жилищ столько-то, а филантропии прибавится новая забота плясать и задавать обеды в пользу семейств этих несчастных.­

В этих мыслях о столь немаловажном предмете я с особенною любовью смотрел на лесную полосу, причем заметил, что местами вынуты из нее уже целые участ-

548

Раздел VI. ВОСПОМИНАНИЯ И НЕКРОЛОГИ

ки, – а если пройдет на Калугу железная дорога, то, уповательно, скоро и ничего не останется; а меж тем лошадки резво бежали по ровной дороге, и я незаметно прибли­ жался к ночлегу.

Вот,сталимы спускатьсяс горы, окаймленнойглубоким оврагом; внизу сельская церковь, вправо господская усадьба и село, влево виднелась луговая долина, перерезанная озерками и лесными островками, а у опушки леса неправильно раскинулась, точно небольшой городок, – пустынная иноческая обитель, издали приветствуя путника верхами своих белых стен и храмов…

Проехав село, которое назвал мой возница Прысками, и еще какую-то небольшую деревеньку, мы свернули с большака влево по шоссейной дорожке, проведенной чрез луга прямо к монастырю, обсаженной ракитником, а через полчаса времени уже переезжали быструю Жиздру на монастырском пароме, любуясь видом мирной обители, озаряемой последними лучами заходящего солнца.

Принятый весьма радушно, я мирно провел ночь под кровом монастырской гостиницы; на другой день, пробудившись со звуком колокола, отправился к ранней обедне

ипо окончании ее просил проводить меня на могилу Киреевских и отслужить по них панихиду.

Меня привели на монастырское кладбище, которое расположено за алтарем двух монастырских церквей. Там прежде всего обратили мое внимание два колоссальных чугунных памятника, местами позолоченные: под одним из них, как видно из надписи, погребен старец сей обители иеросхимонах Леонид [2], о духовной мудрости которого

ипретерпенных им от неправомыслящих гонениях я слышал довольно из рассказов покойного И. В. Киреевского. Другой памятник покрывает могилу храмоздателя того придела, близ которого они погребены (во имя Св. Николая) А. И. Желябужского.

549

В. И. Аскоченский

Впереди надгробных памятников старца иеросхимонаха о. Леонида и Желябужского на месте, также обнесенном чугунною решеткою, погребены два родные брата Иван и Петр Васильевичи Киреевские. На могиле первого из них усердием его супруги поставлен небольшой четырехсторонний чугунный памятник с таким же крестом; на памятнике надписи1:

1)  Надворный советник И. В. Киреевский, родился 1806 года марта 22 дня, скончался 1856 года июня 12 дня.

2)  Премудрость возлюбих и поисках от юности моея. Познав же, яко не инако одержу, аще не Господь даст придох ко Господу.

3)  Узрят кончину праведника и не уразумеют, что усоветова о нем Господь.

4)  Господи, приими дух мой!

Память Ивана Васильевича Киреевского дорога для всехблизкознавшихегокакчеловека,обладавшегоредким сочетанием прекрасных качеств глубокого ума с кротким и любящим сердцем, несмотря на свое научное образование, которое при всей гордости нашего века может быть признано не за весьма многими из ученых по диплому. И. В. считал это образование недоконченным зданием и спешил увенчать его покровом сердечной веры. Растворенное солию неземной мудрости – слово отеческое, слово глубокое и вместе простое, слово «помазанное», вносящее мир и успокоение во всякую душу, жаждущую и алчущую правды и истины, – это слово удовлетворило вполне его пытливый ум, и с той поры он посвятил себя всецело на то, чтобы отвлечь внимание своих ученых собратий или по крайней мере небольшого кружка своих ученых друзей, от философских умствований Гегеля, Шеллинга и Кº, этих вполне изглубленных им «сокрушенных кладенцев»

1  Надписи из Св. Писания избраны, как я слышал в обители, духовным от-

цом И. В. К-го старцем иеромонахом Макарием.

550