Askochensky_V_I_Za_Rus_Svyatuyu

ПРИЛОЖЕНИЕ

скому этой чертой наших нравов можно уяснить немногое. Направление,какоепринялаегожурнальнаядеятельность, создавшая ему помянутую репутацию, явилось неизбежным последствием более сложных и неотвратимых причин. Весьма существенную важность в настоящем случае имеет факт, что Аскоченский стал публицистом именно в то время, когда жестокие удары жизненных неудач успели уже надломить сильную натуру, а тяжкие нравственные испытания – оставить неизгладимый след болезненности на душевном состоянии. Задавленный безысходной нуждой, доходившей временами до нищеты, потерпев неудачи всюду, куда ни кидался, он вступил наконец на тернистый путь журналиста. <…>

Как увидим ниже, в молодые годы самоуверенность

всобственных силах, готовность служить обществу, прекрасные упования на жизнь не покидают его; – против житейских дрязг и людских предрассудков он вооружается юмором и сатирою. <…> Страстность натуры не дает, однако, успокоиться Аскоченскому. Он ищет себе утешения

втоварищеском кругу. <…> Но и это увлечение не надолго занимает его. <…> Академическая среда не удовлетворяет Аскоченского, да ему и тесно там, – негде развернуться живым силам души, а родник их бьет наружу. Общественная жизнь вращается около пустых развлечений и личных интересов; явления, важные в общественном смысле, не пользуются сочувствием: <…> В такой-то обстановке Аскоченский отдается мало-помалу мысли о женитьбе, надеясь найти в ней себе тихое пристанище. Но не успел он привести в исполнение свой план, как уже над ним разразился удар беспощадной судьбы. Друг его, «ангел хранитель» его, как называет он свою первую жену, покидает его. За смертью жены следует целый ряд жизненных неудач. <…> Но и тут сказалась в Аскоченском чуткая натура. Восприимчивость к веянию жизни не иссякла в нем, желанье возрождения не пропало совсем. Представилась

651

ПРИЛОЖЕНИЕ

возможность борьбы, и Аскоченский ринулся в нее. Полем для этой борьбы явилась журналистика.

<…> Его пытливый ум, необыкновенно склонный к скептицизму, не удовольствовался, конечно, ролью наблюдателя, ролью «умеренного и аккуратного» отметчика явлений, порожденных новыми запросами жизни. Для натуры деятельной, подобной Аскоченскому, лучше пасть

вборьбе, нежели безмятежно и пассивно отречься от собственной личности и самостоятельности. Но где же было найти выход силам, хоть и порядком надорванным?

Кипучая жизнь била ключом лишь под лучезарным светом идей и порывов. <…> В школе он шел первым, в академической карьере своей он выделялся из среды товарищей, в общественной жизни он искал высших интересов, привык выдвигаться и умом, и образованием. А тут на поприще журналиста, после всего пережитого, ему пришлось все-таки быть новобранцем и встретить на первых же порах своей деятельности не особенно лестный прием в мире журнальном. <…> Аскоченский уклонялся

вполемику и, в пылу спора вдаваясь в диалектические увертки, на которые он был мастер, упускал из виду нередко прямые интересы истины.

<…> Или вот еще одно характерное признание его: «Обдумывать и углубляться я никак не умею. Бог ее знает, как у меня устроена натура! Другие с каким-нибудь там сомнением носятся, точно курица с яйцом... У меня бывает вовсе не так. Часто, садясь за стол и принимаясь за перо, я не знаю, чем начать, и сиротинка-мысль не знает, где приютиться, где стать. Спроси она у меня, я и сам бы не указал ей места. Но тронется перо – и пошли мысли бежать вольною струей, и целая вереница посылок и отсылок рвется, и тянется, и опутывают мысль-сиротинку. Не прерывайте такого моего экстаза, и я в один присест кончу вам мое gelehrter’cкoe изделие». Также с легким сердцем Аскоченский быстро порешал и с публицистическими во-

652

ПРИЛОЖЕНИЕ

просами, кидаясь в полемику и посылая громы небесные на головы своих противников.

<…> После всего сказанного невольно возникает вопрос: заслужил ли Аскоченский, на самом деле, тот суровый приговор, какой произнесли над ним его современники и повторяют доселе потомки? Какой бы мрачной ни представлялась по своему направлению деятельность писателя, но приговор истории не должен основываться лишь на знакомстве с односторонним проявлением этой деятельности. А над Аскоченским тяготеет именно такого рода несправедливость. Выставляя мрачную сторону его журнальной деятельности, обыкновенно забывают об его истинных достоинствах и о тех обстоятельствах, которые были причиною гибели этой талантливой и энергической личности. Мы имеем возможность пополнить такой пробел, пользуясь поступившим в распоряжение редакции «Исторического вестника» «Дневником» В. И. Аскоченского. Это – откровенная исповедь покойного писателя перед собственною совестью; в ней нет ни фальши, ни прикрас. Тут вполне обрисовывается живая и оригинальная личность Виктора Ипатьевича со всеми ее недостатками и достоинствами.

Дневник этот начат с 1835 года, когда Аскоченский был еще студентом Киевской духовной академии, и служит верным отражением душевного состояния, испытанного автором под гнетом обстоятельств, в какие бросала его судьба в течение последующих двадцати лет. В четырнадцати томах «Дневника» тщательно отмечено все, что так или иначе имело влияние на жизнь будущего пуб­ лициста. В особенности пора расцвета юных сил, пора увлечений и порывов, ярко выступает в записях, которые аккуратно ведутся в это время изо дня в день. Себя самого не щадит Аскоченский в своих признаниях: «Я сам строгий себе судья, – пишет Аскоченский под 1 января 1857 года, – и сделав какую-нибудь глупость, вытерпев

653

ПРИЛОЖЕНИЕ

огорчение или даже оскорбление, я прежде всего задаю сам себе вопрос: «Не виноват ли я тут чем-нибудь? Не подал ли со своей стороны какого-либо повода к оскорблению меня?» И что ж! Ни разу не случалось, чтобы я вышел из этого суда чистым и правым. Тогда у меня начиналась казнь за ошибку или глупость, мной сделанную, и какая казнь, если б знали! Вся душа моя занывала нестерпимой болью; в дразнящих призраках проносились передо мною явления того или другого обстоятельства, и я терял последнее слово утешения, которое до того елейно успокаивало тревожное сердце мое. Тяжелее этой пытки ничего придуматьнельзя».НоеслиАскоченскийбылстрогксебе, то не щадил он и других. В его отзывах о лицах, с которыми сталкивала его жизнь и многие из которых получили впоследствии известность, проглядывает иногда непостоянство, но это объясняется чисто впечатлительностью его натуры, отчасти же недоверчивостью, подозрительностью и наклонностью к скептицизму и сатире. Резко отзываясь сегодня о ком-нибудь, Аскоченский искренно каялся

внеправоте своей, как скоро случай или более близкое знакомство с тем же лицом доставляли возможность ему убедиться в поспешности своего отзыва. Зато, если автор «Дневника» раз проникался уважением к другому, никакие личные огорчения, испытанные от этого лица, не могли изменить мнения Аскоченского. В данном случае характерный пример читатели найдут ниже, когда будет речь об отношениях его к киевскому генерал-губернатору Д. Г. Бибикову, который, строго говоря, и был главным виновником бедственного материального положения, в какое попал Аскоченский, бросив профессуру в Киевской духовной академии.

Помимо отзывов о современниках и сослуживцах Аскоченского, в «Дневнике» изложены его взгляды на общественные и литературные вопросы той эпохи, взгляды,

вкоторых трудно узнать будущего издателя «Домашней

654

ПРИЛОЖЕНИЕ

беседы». Ниже мы извлекаем все, что сколько-нибудь выдается в рассматриваемом отношении.

Что касается, наконец, личной жизни автора, тут видное место в «Дневнике» отведено сердечным делам и, с другой стороны, испытаниям семейного горя. Эта часть «Дневника» полна живого интереса для оценки психического состояния Аскоченского. <…> «Странное дело! – читаем под 16 января 1846 года. – Неужели мне так скоро могли опротиветь все эти развлечения большого света? Неужели моя опытность должна идти ускоренным шагом, чтоб стать вровень с теми летами, которые уже сказываются в голове моей небольшою сединой? Вот передо мною открыты салоны лучших аристократических домов, – но я не иду в них. Вот спектакль с оперою, – но и это не занимает меня. Вот купеческие общества, полные хорошеньких блондиночек и соблазнительных брюнеток; но и тут зевается. Чего же ты просишь, душа? Уединения? Возьми его, – только видно, что и уединение не по тебе: ты скучна, тебе тяжело. Занятий? Гляди – вот они перед тобою. Отчего ж ты так вяло берешься за них? Эх, братцы, братцы! Худо, когда оторвешься от берега и уронишь весло вглубь моря жизни... Несет тебя от берега и нет сил остановиться

иплывешь себе наудачу, куда вынесет судьба, – и к берегу не хочется, и даль не манит!» Через три дня Аскоченский отмечает в «Дневнике»: «Мною овладело уныние. Я не хочу ничего; мне от всего грустно; все развлечения

иудовольствия, которые представляет свет поклонникам своим, до того мне наскучили, что рад бы бежать от них, куда глаза глядят. Двадцать раз я решаюсь на что-нибудь

идвадцать раз отменяю мое решение. На столе моем уже горели свечи; склонив задумчиво голову, я бессмысленно глядел на кучи книг, разбросанных по моему письменному столу, и не мог уловить ни одной определенной идеи, которая бы могла направить деятельность души моей, заснувшей в каком-то летаргическом сне». <…> Насколько

655

ПРИЛОЖЕНИЕ

похождения автора «Дневника» в светских кружках напоминают провинциального повесу, беспечно отдающегося забавам, и подчас не лишены комизма, настолько глубоко трагическимвегоположениипредставляетсябезысходный гнет тоски, неоднократно сопровождавшейся сильными потрясениями. Так, смерть первой жены, затем неудачное сватовство за Балабухой <…> и, наконец, смерть второй жены – все события, следовавшие одно за другим быстро и непрерывно, – произвели целый перелом в жизни Аскоченского. Самый «Дневник» с 1847 года, когда умерла вторая его жена, ведется уже неаккуратно. Под 23 декабря этого года автор силится объяснить причину такой неаккуратности. Но объяснение похоже скорее на вопль отчаянного путника, утерявшего свой путь и не ведающего, как и куда ему брести. «Не дивитесь никто, – пишет Аскоченский, – кому придется взять в руки эту часть моего «Дневника», что я уже не с прежнею аккуратностью веду его. Это потому, во-первых, что внутренняя жизнь моя редко бывает сосредоточена в самой себе; я сам разрушаю эту гармонию чувств и мыслей моих, потому что страшно заглянуть вглубь души моей. А другое и то, что вне меня везде и всюду такая пошлость, что невольно ум порывается на одни злые насмешки, а сердце болит досадою. Откровенно должен наконец сказать я, что в итоге каждого дня всегда приходится ставить нуль». В следующем году записи «Дневника» становятся еще скуднее. Еще год, и Аскоченский признается, что одна тоска только водит рукой его. Вот его собственные слова, помеченные 8 июня 1849 года: «Сколько раз в жизни моей испытывал я тоску от совершенния бездействия и как тяжело на душе моей, привыкшей к обуревающей деятельности. Вас удивляет терпение мое, так непонятно открывающееся в бесконечном продолжении моего «Дневника». Это тоска водит и управляет рукой моей. Вы не знаете, как и когда находил и нахожу я время писать и то, и другое, составлять планы и проекты,

656

ПРИЛОЖЕНИЕ

готовить целые книги. Я и сам не знаю, друзья мои, знает грудь, да подоплека моя, где сидит вечная злодейка моя тоска. Вы – деловые люди – смеетесь над моими, иногда в самом деле пустяшными занятиями; но вы не видите, где исходное начало такой беспокойной неуимчивости моих сил, порывающихся на работу. Вы осудите меня, пережившие свои желанья, разлюбившие свои мечты, за мое мнимое волокитство, за мою любовь к прекрасным созданиям, друзья мои! Не бросайте рано на меня камня. Это душа, бедная душа моя ищет пищи для себя. Вижу, вы мне указываете громаду деловых бумаг, – да придвиньте ж их ко мне, обложите ими меня: я весь погружусь в этот омут будничных сплетней, я насквозь пропитаюсь чернилами и ябедами и, может быть, загашу горящий, не ожигающий душу мою огонь деятельности разумной. Но, Боже мой! Ужели ж я пройду тернистый путь моей жизни рядом с толпою, знающей только будничные потребности бытия, и забудет имя мое разумный потомок мой? Зачем же Ты вложил в меня эту жажду неумирающей памяти? Зачем я живу? Грустно!» Записи под 1850 годом ведутся со значительными пропусками. В это время Аскоченский находился на службе в Каменец-Подольске. Последующие два года в «Дневнике» вовсе пропущены, точно Аскоченский не жил. Под 1853 годом отмечено лишь, что скука довела автора до того, что ему вздумалось собрать подробные сведения об именьях, принадлежавших монастырям до введения штатов 1764 года. И затем следует самый перечень этих сведений. С 1854 года опять находим несколько записей с большими перерывами.

Положение Аскоченского в это время было самое критическое. «С вялою и усталою душой сижу я в убогой моей квартире, и ни одна отрадная, утешительная мысль нейдет мне ни в ум, ни в сердце. Сам добрый мой гений, внушающий мне в такие минуты или тайну вдохновенных песнопений, или раздумчивые сказания о вопросах, волнующих

657

ПРИЛОЖЕНИЕ

современное человечество, как будто оставил меня. Я чувствую себя способным только к механической работе; но этого нет, потому что не имею средств, говоря просто: у меня не на что купить бумаги!.. Вот до чего дошел человек, которого Господь Бог не обидел ни толком, ни смыслом!.. О, Господи! где же предел твоему наказанию?..» Комментарии, разумеется, излишни к подобным признаниям. Но какое чувство должен испытывать каждый, в ком не перестало еще биться сердце, читая следующее, проникнутое безотрадною ирониею признание: «Ноября 1-го (1854 г.), 11 часов вечера. Коллежский советник, бывший и то, и то, и пятое, и десятое, сейчас встал из-за работы. Слово «встал» прошу понимать как можно буквальнее, потому что вышеозначенный чиновник работал на полу с иглой в руке. Он, изволите видеть, мастерил себе из ваточного тряпья чтото вроде матраца, на котором будет почивать нынешнюю ночь. Удивляюсь, как это может унижаться человек, обладающий таким важным чином? Мог бы заставить лакея. – Гм, да если у коллежского советника лакея-то нету? – Ну, так попросил бы кого-нибудь другого? – Попросил, хорошо это сказать! А ну, как коллежскому советнику-то откажут? Что тогда? Честь коллежского советника решительно скомпрометирована. – А кто ж постель ему сделал? – Кто? Да сам. – А платье кто чистит? – Все сам же. – А сапоги? – Да все же коллежский советник. – Тьфу, пропасть! Да кто ж он такой? – Магистр богословия и словесных наук, бывший профессор академии, потом литератор немножко, далее советник губернского правления, еще далее – совестный судья и временно председатель гражданской палаты, а еще далее – ничто, то есть ваш покорнейший слуга Виктор Ипатьев сын Аскоченский. Знаете вы его? Преглупый человек! Я слышу – вот он вздохнул почти со стоном. А кто ж ему виноват? Имел возможность нажиться, да захотел своею честностью удивить Европу. Вот и удивил! Преглупый человек!» Здесь разумеется время служения

658

ПРИЛОЖЕНИЕ

Аскоченского в Житомире и Каменец-Подольске, когда, по должности принадлежа к «особам» провинциального правительства, он не имел частенько на что пообедать. Под гнетом такой нужды влечение к освежающей душу работе, конечно, не могло быть сильным. Под 3 декабря 1854 года мы находим на этот счет недоумевающее заявление. «Скажите мне, отчего я, всегда неутомимо деятельный, всегда раздумчивый и мыслящий, вдруг ни с того ни с сего становлюсь так глуп, так ленив, что ничего не кончаю, за что ни примусь, все бросаю, к чему потянется утомленная рука и о чем задумывает моя победная головушка? Одна из таких эпох наступила теперь. Я бросаюсь то к тому, то к другому и даже не имею сил сердиться на самого себя. И тут лень одолевает».

<…>1855 год уже открывается заметкою: «Написав эти два слова (т. е. «1855 год»), я горько и глубоко задумался. Боже мой! Как много промелькнуло в минувшие дни событий, отмеченных в истории не такой бедной, как моя, а в истории мира! Как сознательно живущий член всего человечества, я должен был бы все это вписать в мой дневник, но... буду после продолжать, а теперь я глуп до бесконечности, потому что в целые сутки спал только три с половиною часа и даже должен справиться и по справке написать, что теперь». Аскоченский, однако, не собрался навести справку раньше 11-го мая. С этого числа в течение нескольких месяцев сделано немного записей. Наконец, остается еще упомянуть, что от 1857 года только за январь имеются отметки. <…>

Что прежде живо затрагивало и возбуждало сильные движения души, то теперь окрещивается названием «пошлости­ ». Общительный и энергический человек хочет уйти в самого себя, подальше от предательских увлечений своей лучшей поры жизни, выставляя эти увлечения в виде предостережения юной неопытности – молодому поколению. «Жизнь моя есть полная драма, – раскаивает-

659

ПРИЛОЖЕНИЕ

ся Аскоченский, – со всеми глупостями, заблуждениями и даже мерзостями, к каким только способен человек, и

счастичкой доброго, истинного и честного, посылаемой от Вышней благодати, дабы не совсем пропал человек. С ужасом и горьким сожалением оглядываюсь я на мое прошедшее, исполненное нелепостей и поражающих глупостей, подсказанных мне моей растленной природой;

стревожным духом стараюсь я проникнуть в будущее, чтоб угадать там себя – каков-то я буду через десять лет, если Господь Бог потерпит грехам моим и позволит помолиться на белом свете... В справедливом негодовании на себя я хотел сжечь все тома моего дневника, опасаясь, чтоб они не принесли вреда кому-нибудь впоследствии; но потом раздумал. Пускай молодые люди, а всего более сын мой, из заблуждений своего отца поучатся быть умнее, благочестивее и осторожнее. Фальшиво взятая нота чувствительна даже для необразованного уха». <…> Но пусть решают читатели, ознакомившись с приводимыми ниже признаниями из «Дневника» Аскоченского, о чем надо сожалеть больше – о том ли, что в душе его горел огонь смелых порывов и пылких увлечений, которые не давали ему поработить себя людским предрассудкам и возбуждали такое негодование к ним, или жe о том, что этот огонь, по слову поэта,

...в бесплодной тоске

...сгорел и погас?

В заключение два слова об извлечениях из «Дневника». Это, по нашему мнению, один из драгоценнейших исторических мемуаров, во многих отношениях замечательный необыкновенной фактичностью и искренностью. Каждая черта в нем на своем месте и с той или другой стороны имеет общественное значение. Не говоря уже об автобиографических чертах, из остальных одни пролива-

660