Askochensky_V_I_Za_Rus_Svyatuyu

ПРИЛОЖЕНИЕ

ют свет на провинциальную жизнь того времени, другие представляют интерес для историка русского просвещения и русской литературы, иные же могут быть весьма любопытны педагогу. Изучающий историю театра найдет в «Дневнике» прекрасные обстоятельные рецензии об игре киевских актеров, одно время писанные изо дня в день, и очерк, искусной рукой составленный, киевского театра. Композитор встретит тут целый ряд заметок о музыке и в особенности о нашем церковном пении, – в этих областях Аскоченский считался знатоком и сам немало писал пьес. Ученый богослов не мог бы оставить без внимания этюды по предмету академической специальности Аскоченского. Короче сказать, дневник представляет целую энциклопедию, какая только доступна силам одного человека. К сожалению, нам не позволяют пределы журнальной статьи воспользоваться извлечениями из дневника в той мере, как бы это было желательно. Пришлось ограничиться крупными явлениями и сосредоточить главный интерес цитат на выяснении личности самого автора. Факты, относящиеся к однородным обстоятельствам его жизни и деятельности, но рассеянные под разными числами, мы старались, разумеется, по возможности привести к единству, а равным образом делали то же и с суждениями Аскоченского об одних и тех же предметах, от себя добавляя только несколько слов для связи.

Ф. Булгаков [1].

I.

<…>

В. И. Аскоченский1, по собственному его показанию, родился 1-го октября 1813 года. «Судьбе угодно было, –

1  В «Дневнике» под 20 мая 1842 года находим не лишенную интереса генеалогическую заметку о происхождении фамилии Аскоченских. «Генеало-

гия моя, – говорит автор «Дневника», – вовсе не состоит из тех лиц, которые

пузаты и знаменитостью, и богатством. Мой прадедушка был поп; Господь

благословил его обзавестись детками; один из сынов его, по имени Иван,

661

ПРИЛОЖЕНИЕ

пишет он под 21-м мая 1841 года, – чтобы я был первенцем между моими братьями и сестрами. Разумеется, первые дети всегда утеха родителей, – это цепь, которая соединяет двух супругов крепче и крепче, это – елей, которым помазуются первые дни семейного быта; это – первое знамение Вышнего благословения, которое принимается всегда ощутительнее уже потому, что оно первое. Как первое дитя, я был предметом нежных попечений и предупредительной заботливости моих родителей; на меня не давали упасть, что называется, синь-пороху; все прихоти мои, все капризы были выполняемы как что-нибудь законное. Это избаловало меня совершенно, я требовал невозможного, горячился, топал ногами, падал наземь, кричал, если мне говорили, что того-то нельзя для меня сделать. Мать моя

родился в селе Аскошном, Землянского уезда, Воронежской губернии. Дедушки мои, которых числом, кажется, было до десятка, под скромным

прозванием Поповых, разошлись по разным селам в качестве небольших,

весьма небольших сановников церковной иерархии, а родной мой дедушка Иван Иванович остался в том же Аскошном в должности стихарного дьячка. Прошло несколько времени, жена его, а моя бабушка, Матрена, родила, между прочим, сына Ипата. Это был мой покойный родитель. Из благодар-

ности к месту, видевшему рождение как самого о. Ивана, так и детей его, мой дедушка переменил фамилию Поповых на Аскошных и повелел вперед

именоваться так всему своему потомству...»

«Первоначально наша фамилия была Аскошный; но батюшка мой, как

человек грамотный, заметил тут слишком неизящную народность, – из-

вините, он не знал настоящих теорий об этом предмете и, следуя правилам правописания, которое тогда иначе и не называли, как ореография,

переменил Аскошный в Осконный. Не знаю, как это случилось, только с

течением времени батюшка стал подписываться: Отскоченский. С этим

громким прозвищем­ я и брат вступили в школу. Прошло немного времени, и

нас стали дразнить «отскочками»; я бранился, ссорился, плакал и дрался, разумеется, с кем мог сладить, а избежать насмешек не мог. С досады я

решился еще раз изуродовать свое фамильное прозвание – и вследствие

такого решения я стал подписываться: Аскоченский. Брат, ни в чем не от-

стававший от меня, последовал моему примеру. Покойник сердился, бра-

нил нас, пачкал наши тетради, нападал на репетиторов, позволяющих нам такую вольность в таком важном деле; но мы, и особенно я, оставались непреклонными.Учители,привыкнуввидетьнатетрадяхвыдуманнуюмною подпись, отстали от несносного для меня: Отскоченский. Потом и батюшка

мало-помалу приставал к моей стороне, и таким образом, я был последним

преобразователем моего фамильного прозвания».

662

ПРИЛОЖЕНИЕ

сказывала, что меня даже накормить было трудно: если дают мне пищу, я плачу, зачем мне дают; если дожидаются моей просьбы, я плачу опять, зачем не догадаются накормить меня. Словом, я был прекапризное дитя. Брат мой Аристарх, родившийся годом после меня, был постоянным предметом моих нападений.

Но эти годы проведены мною почти бессознательно. Помню только, – и то как будто сквозь сон, старый дом наш; помню большую кухню, светлую, чистую горенку, летнюю холодную комнату, обыкновенно на зиму служившую складочным местом всяких жизненных припасов; помню несколько картин с английскою подписью, висевших по стенам и изображавших историю блудного сына; помню Авдотью, добрую нашу крестьянку. Она умерла, бедная; ее похоронили поздно вечером; я еще, в ту пору ребенок, видел, как сколачивают ее гроб, как кладут ее туда, и мне ее стало жалко, крепко жалко; но я боялся заплакать, потому что маменька, по какомуто старинному капризу, рассердилась бы за эти слезы, не делавшие чести, по тогдашнему ее мнению, малому баричу,­ как я.

Я еще не умел ни читать, ни писать, а петь уже умел мастерски. Отец мой был наставником в нотном пении всех церковнослужителей обширной Воронежской губернии, заключавшей тогда в себе и Ново-Черкасск со всеми станицами и слободами. Пение этого неотесанного клира, собиравшегося обыкновенно в бане, так врезалось в ребяческую мою голову, что я без всякого труда и с возможною верностью выполнял все, что требовалось от церковного певца. Ребяческому моему самолюбию весьма льстило то, что меня выбирали иногда наставником в том, чего я не знал классически, но что очень хорошо было знакомо мне понаслышке. Чистый, звонкий голос мой раздавался серебряным колокольчиком посреди нескладного рева дьяконов, дьячков и прочего причта церковного.

663

ПРИЛОЖЕНИЕ

Дали мне в руки церковную азбуку и указку, отслужили молебен св. Науму и посадили за стол. Домашнего учителя нанять было не на что. Отец мой получал жалованья всего 60 рублей ассигнациями в год. Делать нечего, надо было взяться самому за ферулу учителя.

Ну вот посадили и за латынь. Достали букварь; в один присест я выучил его. Учитель дал мне Евтропия; я начал читать его с восхищением; моему детскому честолюбию ужас как нравилось то, что я понимаю более, чем кто-нибудь вот из этих, которые каждое утро горланят у нас в бане богородичные на восемь гласов.

Однажды как-то родителей моих не было дома, – я остался полным хозяином. В это время уже была у нас сестра Капочка. Вдруг ни с того ни с сего я затеял сыграть похороны. По моему зову сбежались к нам на двор соседние ребятишки. Сестра моя должна была играть роль умершей. Мы положили ее на доску, приказав как следует сложить руки и закрыть глаза. Я взял на себя роль священника, а для полноты церемонии дал четырем из нашего погребального кортежа ободранные ольховые палки, принявшие от солнца желтый цвет и много походившие на восковые свечи. Процессия была хоть куда, я шел впереди и пел. Вдруг моему мертвецу что-то соскучилось лежать неподвижно; ему захотелось посмотреть на церемонию. Движение, произведенное мнимо умершею сестрою, заставило носильщиков нарушить баланс – и моя мертвая бряк! прямо оземь. В минуту все испугалось, побежало; державшие свечи побросали их, сам священник ударился наутек, а умершая наша сидит и воет волком.

Для меня ничего не было приятнее, как пустить змей как можно выше и держать его на нитке, постоянно искушавшей мое терпение и тревожившей меня своею непрочностью. Боже мой! Как завидовал я тем, которые пускали свои змеи на голландской бичеве и могли спокойно держать его в продолжение светлой июльской ночи! Я ни-

664

ПРИЛОЖЕНИЕ

чего не мог вообразить себе восхитительнее, как прислуживаться к реву и глухому говору этих змеев, которые, признаюсь, и теперь люблю слышать. Воля ваша, а тут что-то есть поэтическое. Вообразите безмолвие лунной ночи, тишину угомонившегося города, изредка прерываемую глухим лаем собак, – вообразите на чистом, усеянном звездами небе чуть заметную точку, которая повинуется малейшему движению вашей руки, – и теперь вообразите среди этого безмолвия отдаленный рев чегото, несущийся к вам с вышины, то стихающий, то будто стонущий, то раздающийся громким forte и в минуту переменяющийся в самое тонкое piano, о – воля ваша, тут есть поэзия. Конечно, все это детское, не стоящее того, чтобы и вспоминать о нем; но, Боже мой! кто из нас снова не захотел бы быть дитятею.

Курс домашнего нашего воспитания кончился – пришла пора вести нас в школу; но наперед надо было представить начальству. Тогдашним префектом училищ был знаменитый в Воронеже таинственною своею ученостью Иван Яковлевич Зацепин. В детскую мою голову так много нашумела молва об нем, что я всходил на ступени крутой лестницы со страхом и трепетом. Зацепин жил в том корпусе, где и теперь еще (1842 г., апрель) помещается бурса и консистория; комнаты его были самые крайние к Спасовской церкви. С какою-то величавою осанкою, которая всегда так шла к его умному и благородному лицу, он принял батюшку и нас. Взяв меня за голову, он стал что-то щупать у меня на затылке и потом сказал: «Это быстрый ребенок». Не поняв хорошенько всей его операции и незнакомый с системою Галля, я заключил, что Зацепин или видел когда-нибудь мои шалости, или из невежливого наклонения головы моей, которой смерть хотелось не поддаваться этой пробе, составил обо мне такое дурное понятие. «Быстрый, вишь ты, быстрый!» – подумал я и чуть не заплакал с досады. Мы вышли от префекта – я

665

ПРИЛОЖЕНИЕ

сердитый, а брат довольный тем, что ему не сделано такого ж замечания.

– Ну, дети, – сказал наш родитель, – теперь к отцу Иларию.

Я повеселел. Этот отец Иларий был предметом детского моего любопытства. Наш учитель домашний так много говорил об нем с товарищами своими смешного; я все подслушал: например, как он заставлял на рекреации семинаристов петь:

«Ах, сякой такой комаринский мужик, Он бесчинно так по улице бежит»;

как они обкрадывали библиотеку, находившуюся под его присмотром, ползая в ногах его и заставляя пятиться к шкафам, где стояли на полках книги; как клали ему в клобук сухари. «Что это за отец Иларий? – думал я, – должно быть, чудак, – непременно захохочу, как взгляну на него». Не тут-то было. Шаг через порог, и вся охота смеяться пропала. Батюшка вошел, а за ним вползли и мы. Показалась (сколько помню) тощая, низенькая фигурка в камилавке и завопила дрожащим козлиным голоском: «А, отец Ипатий! Это ваши детки!» Мы поклонились. Чем кончилась эта аудиенция, право, забыл; помню только, что отец Иларий дал нам «Ксенофонтовы достопамятности» на греческом языке. Батюшка скомандовал нам домой – и мы с братом чуть не подрались за подарок. Вечером объявили нам решение, что завтра мы должны сбираться в школу. Всю ночь не спали мы. Тревоги, тревоги, Боже упаси!

Вот забреждилось утро, мы уж на ногах. Маменька хлопочет о завтраке и чуть не плачет, разлучаясь так надолго с любезными своими детками. Мы умылись, Богу помолились и сели за кашу. Батюшка все ходил кругом стола и твердил: «Эй, дети, ешьте поменьше: plenus venter non studet libenter». Он, изволите видеть, дошел до поэзии

666

ПРИЛОЖЕНИЕ

и знал прекрасно несколько пословиц. Любимые его были

оная и сия, Deus gaudet impari – по-русски «Бог любит не-

чет». Поймите-ка, что это такое? То-то и есть – трудно; слушайте же: «Бог любить троицу». Вот батюшка и твердит все оную пословицу, а мы, не понимая хорошенько смысла ее, слушаем да едим, едим да слушаем. Глядишь, уж мисочка-то пуста. «Голодны, батюшки мои», – заговорит маменька, гладя то того, то другого по головке. «Нежь, нежь на свою голову, – зашумит, бывало, покойник, – будет прок».

–  Да уж ты...

–  Ну, что ты?..

Тут батюшка, бывало, примет грозную позу и маменька оставит нас и пойдет к колыбели, которая уж непременно каждый год содержала в себе какое-нибудь живое существо. Вот мы уж одеты, маменька сама повязала нам галстуки, надела картузы... Мы готовы. Книг еще у нас нет по весьма простой причине: купить не на что. Батюшка идет вперед – мы за ним.

Первые школьные двери отворил нам о. Василий Дольский. Как теперь вижу его. Он все ходит мимо нас и вечно уж в зубах держал свою косу. Ну, так мы вошли и остановились, как новобранцы, у порога.

–  А что вы знаете? – спросил о. Василий. Он был регулярнейший и строгий человек.

Я взглянул на брата; в глазах его светился ответ: ничего; толкнул себя в башку – там тоже ничего; не желая однако ж так скомпрометировать себя на первый раз, мы оба смолчали. Вероятно, молчание наше принято было за удовлетворительный ответ, потому что нас посадили – и мы стали от нечего делать глазеть на учеников, а я так уж стал и пошаливать. Кончился класс. Боже мой! с каким шумом полетели мы домой. С радости забыли даже шапки надеть и трепали их в руках, летя сломя голову домой! Маменька утерла нам носы, поцеловала и давай кормить.

667

ПРИЛОЖЕНИЕ

Ну, уж и аппетит у нас был – дай Бог здоровья! В пору русскому мужику. Дорогою сказали нам, что после обеда нет ученья. Это, видите ли, как я очень хорошо помню, было в среду. Мы сказали это маменьке. Та и верить не хочет. «Ах, вы такие сякие, – меду не ел, а уж воском... (Маменька иногда употребляет непечатные пословицы.) Ступайтека»! И прогнала. Мы пошли, классы были заперты, надо было воротиться домой; мы и воротились, боясь, однако же, попасть в беду за оплошность.

Не прошло и двух недель с поступления моего в школу, как я успел уже напроказить так, что строгий мой ментор вынужденным нашелся оштрафовать меня лишением обеда и заключением в классе. Я рыдал, бился, метался ниц – не помогало. Строгий Катон был безжалостлив. Нечего было делать, – я решился быть дезертиром; вырываюсь вместе с толпою и лечу сломя голову. Меня ловят, я кричу. Учитель строго обещался наказать меня, лишь бы только меня поймали. А я употребляю все усилия, чтобы не даться в руки моим алгвазилам. Никогда не выйдет у меня это из памяти. Смотрю, по садику (тогда около архиерейского дома был палисадник, в котором были даже фруктовые деревья) ходит какой-то старичок в камилавке. Стремглав я бегу мимо него.

–  Постой, – сказал он.

Не знаю, почему – но и в самом испуге своем я остановился.

–  Чей ты? – спрашивал меня старичок.

–  Ипата Ивановича, – сказал я, всхлипывая. –  А, знаю. Зачем же ты бежишь?

–  Меня хотят запереть в классе. –  За что?

–  Не знаю, – отвечал я, – поглядывая исподлобья на подходившего ко мне учителя. Я изумился, когда увидел, что мой страшный педагог идет к нам без шапки и даже косы в зубах не держит. – Э, – подумал я, – этот стари-

668

ПРИЛОЖЕНИЕ

чок, должно быть, выше учителя и вовсе не боится его, даром что тощенький и седенький. Мне, видите, казалось, что выше и важнее моего учителя нет и человека на белом свете.

–  За что ты хотел запереть его в классе?

–  Он большой шалун, ваше преосвященство.

Это был Епифаний [2], епископ наш. Я взглянул с любопытством на этого старичка, перед которым так спасовал мой учитель, и рад был уничижению сего последнего.

–  О, когда так, то запереть его. Я опять в слезы.

–  Не будешь шалить? –  Нет, ей-Богу, нет.

–  То-то же, ну, ступай домой.

Он протянул мне руку. От восторга, что я уже теперь волен, я не поцеловал ее, как следует, и опрометью пустился бежать, отирая слезы и стараясь не показать родителям вида, что я было попал под опалу. Впрочем, старания мои увенчались не полным успехом. На другой день о. Василий сказал батюшке о моем свидании с архиереем и покойник так перепугался смелых моих ответов, что даже забыл наказать меня.

Не знаю вследствие чего, только нас не захотели держать во втором низшем отделении, а низвели в третий класс. Это был класс предуготовительный. Мы были страшные романтики, книг у нас не было, уроков нам не задавали, предоставляя, таким образом, полную свободу развивать идеи. Бывало, отец Иван (он поступил после того в монашество и назывался Иннокентием, умер архимандритом и настоятелем Черногорского и Екатеринолебяжьяго монастыря), – так, бывало, отец Иван с усмешкой спросит нас: «А вы что»? Мы поднимаемся. – «Прочтите ж что-нибудь». Нам дадут книжку «Epitome sacrae historiae»

Ломонда [3]. Кое-как, с грехом пополам, переведем, – и квит. Теперь уже нет ни Ломонда, ни классов тех, в кото-

669

ПРИЛОЖЕНИЕ

рых мы отличались. На том месте стоят монашеские кельи, вновь переделанные. Залы с ее светлыми окнами, с кафедрою, окрашенною дикою краскою, и с амфитеатром, возвышавшимся на первом плане залы, комнаты, где было поставлено много-много парт, порезанных ножичками и облитых под мрамор чернилами, той лестницы, которая вела на чердак и пугала детское мое воображение, – всего этого теперь уж нет. Тут-то, в этой-то квадратной комнате, примыкавшей к залу, начали мы учиться зауряд с прочими. И что за науки тогда были! Ужас вспомнить, как много погибло времени по-пустому. Ребенку не давали никакой живой мысли, ничего, что могло бы интересовать золотое в эти годы его любопытство. Мы учились латыни, не зная хорошо по-русски, толковали о единицах и дробях, не умея при порядочном человеке не стыдясь, без застенчивости, пересчитать свои пять пальцев; учили устав церковный, ломая голову над бессмыслицей, которой не могли живым образом растолковать нам наши учители; переводили с латинского на какой-то дикий, варварский, не русский язык и плакали с горя, когда не могли вбить в голову какогонибудь τύπτω или грамматического правила; <…> Экое, подумаешь, время было! <…>

Прошел год, нас перевели в первое отделение к Д. А. Прохорову. Тут началось повторение того же самого. Смутно представляются мне эти два года, не ознаменованные ничем особенным. Помню только Левку Данилова, нашего Ришелье, который правил целым классом, и сильный силою своего учителя и протектора, заставлял всех нас трепетать предательского пера своего. Только я один был у него как спица в глазу. Вечная вражда: он запишет, а я отниму да изорву; он в донос, а я в волосы ему; он в драку, а я и подавно. Помню еще Ублинского и Елисея Владимирова, авдиторов моих взяточников. Помню верзилу Богомолова, которого однажды велено было мне отодрать за уши, но так как это было сделать нельзя по причине неодинаково-

670