Askochensky_V_I_Za_Rus_Svyatuyu

ПРИЛОЖЕНИЕ

потрясению. Много событий пережил он, от которых «поседели целые десятки волос». «Там, – говорит он о дневнике этого года, – яркими красками написались счастливые мгновения, когда я назвал себя отцом; там написались через несколько времени горькие слезы, которыми я проводил первенца моего в могилу. Там есть строки, которые скажут моему потомству о смерти доброй, единственной страдалицы – моей маменьки; там много, много омытого горячими слезами раскаяния, позднего сожаления, томительной грусти, беспомощной нужды, обманутых ожиданий, и однако все это прошло. Что же тут напишется?.. Вопрос не легче гамлетовского: быть или не быть?».

Так писал Аскоченский 10 августа 1843 года, а 22 января следующего года мы читаем уже:

«Ночь – страшная ночь! – А слез нету. Я чувствую, что все не так во мне, как должно, а как должно – того не знаю. Софья велела позвать священника – неу...»

Дальше дописать, очевидно, был не в силах Аскоченский, – ему уже было не до дневника. На третий день после этого умерла первая жена Аскоченского. Как потрясла его эта кончина, показывает сделанное одним из студентов академии описание всего, что происходило тогда с Аскоченским. Он почти помешался, бродил, как тень, ища своего «ангела – Софью». Вот одна из записей, какими надолго потом переполняется дневник после смерти жены.

«Хоть бы во сне мне увидеть ee! Нет, не вижу, а там, на кладбище, только холодная земля. Где ж Софья-то моя? Други мои! Где ж Софья-то моя! Я искал ее меж немых памятников; туда ее отнесли – а все нет ее; я звал ее на могиле ее – и она не сказала мне ни слова. Софья, Софья! Явись же ко мне хоть во сне. Скажи, как ты живешь там? Что делаешь, о чем думаешь? Господи, Боже мой! Хоть на одну минуту, хоть на одно слово повели снизойти моему ангелу ко мне, несчастному».

691

ПРИЛОЖЕНИЕ

Долго не мог Аскоченский помириться со смертью жены: этот момент был для него началом разочарований. 29 августа читаем в дневнике: «Не думаете ли вы, что я дорожу теперь чем-нибудь? Совершенно предавшись в волю Божию, я бросился в море жизни и иду без мысли, оторвав якорь пустых надежд и желаний. И для чего надеяться? Для того ли, чтоб еще раз обмануться в своих надеждах? Будет, не надо. Пусть же уроки повторяют непонятливые, беспамятные ученики судьбы, а я знаю и твердо помню данный мне Господом Богом урок. И желать не хочу – к чему? Все вздор! У меня и без того уже много, куда как много седых волос, а эти желания только крушат да сушат. Мне теперь одна молитва: «Со святыми упокой мою Софью; а для меня – день прошел, благодарю тя, Господи; подай мне и вечер с нощию бессоблазнен, а обо всем прочем, якоже хощеши, устрой о мне вещь».

<…>

V.

Служба в Житомире

<…>

Одним из последствий сватовства за В. Н. Балабуху была необходимость переменить род службы. Надежды на счастливый финал его романа, как мы видели, не покидавшие Аскоченского, заставили его согласиться на предложение Д. Г. Бибикова бросить ученую карьеру и искать более обеспеченного положения. Отступать было нельзя даже после неудачной развязки. Бибиков зачислил его в свою секретную канцелярию, и Аскоченскому, в ожидании нового назначения, пришлось испытывать неприятность неопределенного положения.

«Я теперь (23-го января 1846 г.) – как бы вам сказать? – чиновник, служащий везде и нигде. Сейчас вы видели меня за профессорским столиком и весьма основательно заключили, что я, точно, профессор. Но вот я в

692

ПРИЛОЖЕНИЕ

канцелярии, толкую о делах судейских, на меня смотрят вот эти молодые образованные юристы как на товарища своего, и вы не знаете, что обо мне подумать, вы обращаетесь ко мне с вопросительным видом, и я отвечаю вам улыбкою, из которой ни вы, ни я ничего не поймем. В самом деле, что я теперь такое? По всему городу разнеслось, что я уже советник житомирского губернского правления, все поздравляют меня, жмут от души руку, желая про себя сломить мне шею, а между тем я сам должен отклонять от себя эти поздравления по весьма простой причине – слишком они ранние. И мне приходит тут на ум предостерегательная пословица: «Рано ты птичка запела, как бы тебя вошка не съела». И опять-таки остается нерешенным вопрос, кто ж я такое?»

<…>

К неприятностям неопределенного положения Аскоченского присоединилось в это время еще крайнее безденежье. О нем можно судить по следующим строкам, занесенным в дневник 6 февраля:

«Не удивляйтесь, господа, такому скачку в моем дневнике1. Вы поймете его, если узнаете, что с самого понедельника (4-го) совсем не был, даже не ночевал дома. Не удивляйтесь и тому, если я не обстоятельно расскажу вам, где и почему, там, а не в другом месте ночевал я. Никто бы, клянусь вам, не выгнал меня из дому, если бы не эти кредиторы, с утра до ночи осаждающие все мои двери и пытающие меня решительно по-инквизиторски. Рекомендую, милостивые государи, если, кто хочет совсем лишиться спокойствия, потерять сон и аппетит, тот пусть постарается задолжать так, как задолжал я, – и вдобавок, пусть увидит впереди самые ничтожные надежды отделаться от этих ужасно нестерпимых визитов моих нежданных посетителей. Боже мой, хоть бы один месяц, один день вздохнуть мне без этих дьявольских долгов!

1  Пропущены два предшествующие дня, т. е. 4-е и 5-е февраля.

693

ПРИЛОЖЕНИЕ

Вот, слышите ли? У дверей моих уже стучится один кредитор. Я притих и боюсь даже скрипом пера дать знать, что я тут, дома. Прошу покорно предаваться в таком случае liberalibus litteris, когда голова поминутно вертится то к окну, то к двери, когда ухо настороже – и беспокойство убивает всякий экстаз души!.. Не зная, куда деваться, я пустился наудалую шататься, и эти дни, глупо проведенные мною, вычеркнуты из короткого списка порядочных дней моей жизни. Не хочу и вспоминать об них. Боже мой! что еще впереди будет со мной!»...

Кредиторы решительно атаковали Аскоченского, а междутемжалованьевэтовремяоннеполучалниизакадемии, ни из генерал-губернаторской канцелярии. Если что и давало ему некоторую, впрочем, весьма скудную поддержку, так это его литературные произведения. К тому времени относится появление в свет стихотворений и «Истории русской литературы». Но тогда уже, будучи еще неофитом в литературе, сознавал он ясно, какие трудности ожидают каждого прозелита на этом тернистом пути.

«Господа прозелиты в мире литературном! – пишет он под 10 июля. – Когда придет вам охота явиться печатно, возьмите на себя иго терпения, будьте кротки и смиренны сердцем – и тогда только вы обрящете покой думам вашим. Знаю, по опыту знаю, что иго это не благо и бремя это нелегко есть, ибо вам придется столкнуться со всем, что имеет унизительного раздражительный эгоизм человека. Начать с того, что на вас будут уже все смотреть как на писателя, на сочинителя. С этим словом большая часть рода человеческого соединяет понятие о таком опасном существе, которое вреднее для общества сулемы, который выбросит грязь, скрываемую в душе этим грязным обществом, который поэтому есть враг порядка, который ни к чему не годен – и плохой чиновник, и вольтерьянец по правилам. Но вы не обращаете внимания на эти жалкие предрассудки; вы печатаете себе, и книга ваша вышла в свет.

694

ПРИЛОЖЕНИЕ

Хорошо, если состояниеваше позволяет вам броситьсотни две серебряных рублей на авось, вы хладнокровно будете смотреть на пирамиду, составленную из печатных экземпляров вашего творения, вы, пожалуй без значительного ущерба для себя, раздарите ваше сочинение своим знакомым в знак, дескать, глубокой расположенности. Но худо, очень худо, если на издании своем вы основали какиенибудь меркантильные расчеты и если к тому ж имя ваше недавно явилось печатным. Не пособит этому горю и то, что ваше сочинение полно всякого рода совершенств. Это даже тем хуже для вас, тем больнее слышать близорукие суждения литературных Катонов, с которыми вы даже и спорить не можете «по прикосновенности к разбираемому

иосуждаемому делу». И знаете ли что, – легче, во сто раз легче перенести горделиво бестолковый приговор, произносимый вашему сочинению как никуда негодному, и вам самим – как человеку, который взялся не за свое дело. Тут, по крайней мере, можно утешиться, молча и не отвечая ни слова на бестолковую брань. Но горе, если ваше сочинение попадется в руки недоученному ученику и если он в порыве многознайства начнет теребить вашу книгу своими мучительными суждениями и взглядами. Во-первых, вы видите, что он не понял вас, даже не хочет понять и сердит на вас потому только, что ваши мысли не сходятся с его мыслями; во-вторых, он хвалит у вас то, что по законному порядку идет зауряд и чинно, и хулит напропалую те места, которые долго не давали вам заснуть спокойно

икоторые вышли на бумагу с вашею плотию и кровию. Знаете, на что походит эта пытка? На то, если бы перед вашими глазами уродовали ваше дитя и доказывали в то же время, что этак будет гораздо лучше. Попробуйте сохранить в такую пору стоическое хладнокровие! Трудно, а неизбежно, ибо иначе ваш критик, серьезно рассуждающий о вашей книге, засмеет вас, если вы горячо вступитесь за то. Только в случае крайней нужды защищайтесь, и то с

695

ПРИЛОЖЕНИЕ

готовностью уступить при криках, к которым обыкновенно прибегают судии такого рода. Разумеется, на каждом шагу вас ожидают грубости. Терпите, непременно терпите, ибо на то вы и призваны. Как вы смели, в самом деле, возвышать свой голос и занимать публику, когда вот, например, его превосходительство, действительный статский советник, с орденом на шее молчит, и если позволяет себе говорить, то разве только о том, что вчера оно изволило сыграть семь без прикупки, имея на руках всего сам-четверть туза козырей с маленькими, или когда вот его высокоблагородие, служившее на флоте и знающее Камчатку, как свой кошелек, позволяет себе только так, между друзьями, поразмазать диковинные вещи вроде: не любо – не слушай, а лгать не мешай, или когда вот они, честь имеющие быть ординарным профессором при университете и самим небом призванные деятели учености, не печатают себя, отделываясь в министерских отчетах вечною обделкою никогда небывалых на бумаге и глупо импровизируемых лекций. Как это можно! Да кто вы такой? Да как вы?.. Да что вы, из призванных, что ли? Под суд вас, под неумолимый литературный суд!.. И вот вследствие этого является в каком-нибудь журнале или газете статья, в которой не пропущена ни одна опечатка, где вы разбранены по-извозчицки, где вы просто-напросто названы бестолочем, с пересыпкою других такого же рода вежливых выражений... Но вы уныли, прозелит литературный! Бог с вами! Трудитесь, работайте, если у вас есть силы, пишите и печатайте, помня русскую пословицу: собака брешет, а барин едет. Та же толпа, которая теперь, с голосу вашего критика, бранит вас и смеется вам в глаза, будет аплодировать вам без устали, как скоро вы, не сморгнув, встретите первый бешеный натиск ее, возбужденный опиумом желчной критики журналиста. Слушайте не эту пустую, безмозглую толпу, а людей образованных, истинно ученых. Если, впрочем, уж и они сказали, что вы не

696

ПРИЛОЖЕНИЕ

умеете владеть литературным пером, тогда бросьте его и беритесь за рапорты и отношения. Если же ваше творение успело заслужить одобрение двух-трех крепких голов, то ступайте с Богом своею дорогою!»...

Аскоченскому, однако, не удалось скоро попасть на эту дорогу. Теперь ему предстояла совсем не соответствующая ни его характеру, ни его умственному кругозору и нравственному уровню карьера чиновника, на которую волей-неволей толкнула его судьба. Но прежде чем покинуть Киев, Аскоченский успел в весьма короткое время отыскать себе невесту. Этот эпизод вторичного сватовства увенчался успехом, словно для того, чтобы в результате доставить Аскоченскому новое испытание и приблизить начало бесповоротного перелома в его жизни.

<…>

VII.

<…>

В августе 1852 года Аскоченский покинул КаменецПодольск. Где и как он жил до 1854 года, мы не знаем, а в «Дневнике» эти два года совсем пропущены. Последующие же заметки начинаются с марта 1854 года, но большинство их относится к воспоминаниям о прошлом, ибо настоящее не представляло ничего утешительного в личном положении Аскоченского. <…> В тяжком безотрадном уединении Аскоченский приводит на память теперь свои отношении к разным лицам, одних клеймя желчным стихом, о других же говоря с уважением. Вот что, между прочим, писал он тогда о Бибикове, который, как мы видели, в значительной степени был виновником многих печальных испытаний, пережитых Аскоченским:

«Ой, долго, долго будут жалеть все благомыслящие люди о Бибикове. Повторяют, что я сказал когда-то: «Государь мог найти и сделать сотни министров, но другого Бибикова для этого края не отыщет». «Мне всегда воз-

697

ПРИЛОЖЕНИЕ

ражают, что он держал при себе Писарева, и ставят это в незагладимый упрек Дмитрию Гавриловичу. Удивительно, как близоруко такое суждение. Я очень хорошо знаю вдоль и поперек Писарева: он был взяточник, по-своему понимавший честь и совесть, но в уме ему никто отказать не может, и все мудрые и по своим результатам благодетельные распоряжения Бибикова по всем трем западным губерниям сделаны при посредстве этого проклинаемого взяточника. Дмитрий Гаврилович поступил в таком случае как глубокий политик: он допускал малое, частное зло для общего и большого блага. Он хорошо знал про взяточничество Писарева и сносил это, потому что нужен был ему ум и деятельность этого человека.

Кончились задуманные распоряжения, осуществились превосходные планы, – Бибиков отстранил тогда от себя Писарева, но отстранил благородно, предоставил даже награду ему за труды, вместе подъятые; Бибиков предоставил судьбе наказать взяточника, и он наказан, жестоко наказан. Повторяю, ставить в упрек Бибикову поведение Писарева есть вопиющая несправедливость и обличает узкий, недальновидный взгляд на вещи. Я священным долгом поставляю всегда стоять за честь и имя этого великого слуги Царю и Отечеству. В лести и похвальстве, надеюсь, никто не упрекнет меня, ибо кто больше меня потерял от того же самого Бибикова, – но, мимо моих личных интересов, я всегда буду любить его, ибо понимаю, кого люблю и уважаю».

При всей склонности своей к пристрастному третированию окружавших его Аскоченский по отношению к Бибикову остается неизменным даже тогда, когда обнаружилось, что последний вполне равнодушен к участи бывшего своего protégé. «На Благовещение, – отмечает Аскоченский, – получил я от Козлова из Петербурга письмо, но не благовестие, а зловестие принесло оно с собою. Кажется, вся моя надежда на Бибикова исчезла невозвратно.

698

ПРИЛОЖЕНИЕ

Однако ж как жестоко поступил он со мною! Бог с ним! Знаю только, что он сделал меня несчастным; нет возможности перечислить все, что перенес и переношу я по милости этого крутого и немилостивого человека. Чтобы не тревожить горячих ран растерзанного моего сердца, я не стану говорить ни о Бибикове, ни о письме Козлова. Гибнуть, так гибнуть!»...

Амежду тем личная жизнь Аскоченского становилась

скаждым днем все плачевнее. Без всякого заработка, с разбитыми надеждами, разочарованный автор «Дневника» не видел конца своему «злополучию». Дело дошло до того, что он не только смирился в своих отношениях к людям, но и принужден был иногда испытывать унижение перед недавними своими врагами. Так, под 1 августа читаем:

«...Я нынче положил камешек, который до сих пор служил мне претыканием. Приказав замолчать бедственному для меня самолюбию, я ездил – угадайте, к кому? – к Розенбауму, к человеку, который стал некогда врагом моим и ядый со мною хлеб воздвиже на мя запинание, который за то потерпел и сам много от ядовитого пера моего и который под конец горемычного моего существования был один из членов беззаконного совета, сложившего на меня извет и повергшего меня в бездну несчастий. Да, я сам теперь протянул ему руку примирения, чего не сделал бы, конечно, если б не мои несчастия... Розенбаум принял меня радушно, и через пять минут мы уже забыли нашу вражду и говорили между собой про былое, приятное в нашем знакомстве. Этим первым параграфом на этот раз я и удовольствовался, предоставив дальнейшие мои планы и надежды времени...»

Но не в одном «смирении» сказалась теперь в Аскоченском перемена, вызванная утомлением в борьбе с враждебными обстоятельствами. В это время ясно уже определяется то направление его, которое впоследствии открыто выражалось в «Домашней беседе». Наглядным

699

ПРИЛОЖЕНИЕ

доказательством такой перемены в душевном настроении Аскоченского служат заметки его о современном просвещении вообще и об университетском образовании в России в частности. <…>

«В наш просвещенный век цивилизации и прогресса, когда молодое, а за ним и старое поколение спешит под знаменем мнимого просвещения к разрушению всего, что освящено давностью и чем держится благосостояние обществ, невольно останавливаешься беспокойною мыслью над вопросом: что такое современное просвещение? Не та ли это печать антихриста, которая предсказана в Апокалипсисе и которая не ляжет численным изображением индустрии на челе только малых избранных?..

Нет такой несправедливости, нет такой лжи и клятвопреступления, которых бы не оправдало это так называемое просвещение. Дикарь ужаснулся бы тех жестокостей, к которым прибегает индустрия для достижения своих сатанинских целей. Во имя этого лжеименного просвещения явилась филантропия, преследующая какую-то идею и считающая жизнь особей совершенно ничем; от имени этого просвещения ставят памятники истребителям человечества, отъявленным безбожникам и низким космополитам; от имени этого просвещения обожили ум, отринув спасительную веру, всегда спасавшую наших добродушных предков.

И мы – русские – жалкие подражатели истлевающего запада, – и мы к нашему юному, свежему телу привили эту язву лжепросвещения, воздвигли огромные здания, где не унциями, а целыми пудами раздают отраву отрицания и безверия, да еще гордимся тем, что и мы, дескать, не отстали от Европы, и у нас есть университеты, где всякий голубой воротник рассказывает вам, что каждая звезда на небе значит.

Давно уже мне хочется глубже вникнуть в вопрос: нужны ли нашей матушке-России эти университеты, –

700