Askochensky_V_I_Za_Rus_Svyatuyu

ПРИЛОЖЕНИЕ

мне это воспоминание. Зачем тогда же не вырвали у меня пера и бумаги, – сколько бы уцелело ее? Самое первое мое стихотворение, помню хорошо, написано было мною к празднику Рождества для моих сестер. Я пробыл тогда в риторике только первую треть учебного года. Стихотворение это забыто мною. Оно было контрабанда, потому что мы еще не слышали от нашего профессора никаких наставлений о «хитростях пиитических». Наконец, мы дождались сего вожделенного часа с подобающею в таковых случаях важностью. Профессор приказал нам запастись «пиитикою» Аполлоса и в первой же лекции доложил нам, что «поэзия или стихотворство есть наука всякую вещь или данную материю описывать с некоторым подражательным вымыслом к пользе и уважению слушающих или читающих», что на таковой конец в поэзии есть героические поэмы, нравственные и очень душеспасительные оды, водится даже лирический восторг, отпускаются, по требованию надобности, богатые и бедные рифмы, и пр. и пр. С благой руки мы пустились писать. Так как пиитика пришла к нам в нагольном тулупе зимою, то нам дана была для первого стихотворения: Зима. Вот уж как мы ее отделали, разбойницу! Вот что особенно хорошо было у нас: у каждого непременно в стихах упоминался мороз с непременною рифмою куст роз; свирели с рифмою трели. А пальцы – бедные пальцы! У меня мозоли были на суставах от этого проклятого каданса, к которому надо было приучаться по милости этого пииты Аполлоса. После «Зимы» нам задаваемы были разные темы, большую часть которых я уже забыл, а помню только две, из которых нам приказано было сделать рондо. Первая тема: Тот счастливо живет, а вторая – Антоний наш отец. В таких мудреных казусах мы поступали вот как. Сначала подбираешь рифму, а там уже мысль, какая придется, и выходит рондо. Плачь, потомство! Завистливое время отняло у тебя эти перлы моего поэтического таланта...

681

ПРИЛОЖЕНИЕ

А вот это как вам покажется? Заметьте, что я чуть было не уронил тогда славу Крылова тремя сохранившимися доселе басенками: 1) Дятел и Голубь; 2) Лев, Мед-

ведь и Волк; 3) Страус и прочие птицы. Лебедев под этими баснями положил такую резолюцию: «Studium versus et fabulas struendi laudator maximopere; coeterum perfectiones fabulae firmioni memoria tenere debes. Сura». Но я не послу-

шался напрасного совета моего наставника и не сделался баснописцем, за что премного себе благодарен.

Но это все были стихи по казенной надобности. Нельзя было не ожидать, чтобы не принес я посильной дани и красоте. Мне попалась одна девочка, которой уж теперь нет на свете. Я влюбился в нее, как обыкновенно влюбляются мальчики в шестнадцать лет. Это была та девушка, которую воспел незабвенный Кольцов в своем «Косаре». Он хорошо пел, а я – увы! – довольно скверно на первый раз... С тех пор как я научился различать размеренные строки от сплошной прозы, самовластно переходящей с одного конца строки на другой, стихокропанье стало лучшим моим farniente. Под вечер, уединясь в свой маленький садишко, я усаживался на больших камнях близ бани и писал с таким наслаждением, какое только мог испытывать мальчик моего возраста...»

На этой последней тираде, занесенной в дневник в 1846 году, прерываются, к сожалению, автобиографические воспоминания Аскоченского. О дальнейшем пребывании его в воронежской семинарии попадается только под 30 июля 1854 года весьма любопытная заметка о ректоре Евтихиане [5] и о занятиях последнего с семинаристами, заметка, пополняющая отчасти этот пробел в «Дневнике».

«Это был оригинал в своем роде. Один из ученейших людей тогдашнего времени и в высшей степени своенравный и неуступчивый, он был в постоянной вражде с могущественным Антонием, архиепископом Воронежским, и ни в каком случае не покорялся его капризам. Зато ж и не

682

ПРИЛОЖЕНИЕ

усидел он на своем месте. Всего только один год пробыл Евтихиан ректором, но в это короткое время он чуть было не уронил тогда цветущей семинарии. <…>

Редко он сам отправлял богослужение, но нельзя не сказать, что он был благоговеен в священном одеянии архимандрита. Высокий ростом, с седой окладистой бородой, умным и серьезным выражением в лице, он в эту минуту заставлял нас забывать недавние его кощунства и шутки, так несвойственные его сану. При всем том Евтихиана любили и даже уважали. С профессорами он всегда не ладил и был у них спицей в глазу.

Ему, между прочим, обязан я тем, что не поехал в университет. Когда я принес к нему просьбу об увольнении меня из духовного звания, уже скрепленную резолюцией преосвященного, Евтихиан изорвал ее в клочки и бросил к моим ногам, обиженный, конечно, тем, что я повел это дело мимо ближайшего моего начальства. На вопрос обо мне Антония он вот что отвечал его высокопреосвященству: «Извольте распоряжаться вашими попами, дьячками и дьяконами, а моих студентов предоставьте мне. Аскоченский мне нужен для академии». Это мне сказывал сам Евтихиан, которого я был любимцем».

К сожалению, воспоминаний о дальнейшем ходе образования Аскоченского мы не нашли в «Дневнике». Но и из приведенных ясно уже, какова та суровая школа старого закала, которую проходил Аскоченский с природными задатками, с натурою, требовавшей деятельности. <…>

III.

По окончании академического курса

<…>

Наиболее светлым периодом в жизни Аскоченского были 1840 и 1841 годы. В 1840 году он впервые почувствовал себя свободным от школьнических обязанностей, «мучивших его», по его собственному выражению, «с

683

ПРИЛОЖЕНИЕ

лишком 15 лет». В том же году он получил и диплом свой на степень магистра. Но главное, говорит автор, в том, что «я в первый раз почувствовал тут истинную, крепкую, как смерть, привязанность к милому, единственному в целом мире существу». Речь идет о знакомстве с его первой женой. Большая половина «Дневника» за 1840 и 1841 годы, когда Аскоченский женился, переполнена излияниями чувств его, тревогами по поводу устройства семейной жизни и сетованиями на свое безденежье, которое положительно отравляло ему покой. Но и здесь личные заботы не успели поглотить его вполне. Проводя большую часть времени то на лекциях в академии, то на частных уроках, Аскоченский не перестает, однако, проверять себя самого наедине со своею совестью и время от времени заносит в «Дневник» суждения свои о всем, что так или иначе может иметь общественный интерес. Без сомнения, академическая сфера всего более занимает автора и служит за это время главным предметом его критической наблюдательности. Заметки его в данном случае заслуживают полного внимания. В одной из них автор представляет в сжатом виде тогдашний духовно-академический круг.

«Сегодня (29-го апреля) начал я снова, – пишет Аскоченский, – свои патрологические лекции. Добрые студенты собрались все и слушали меня с возможным вниманием. Не знаю, как теперь (т. е. в 1842 году), а в наше время это было для преподавателя достойным ручательством того, что он знает свое дело, как следует, и ведет уроки свои ревностно и добросовестно. Не хваля себя, пишу это, а только ободряя свою леность на новые труды и хлопоты. Признаюсь, люблю послушать стороною об отзывах студентов касательно преподающих в академии разные науки. Мера всему – внимание слушателей. У нас не заставишь неволею идти студента в класс. Угрозы, епитимии, штраф не пугают его; равнодушно идет он в часы занятий за город и к обеду является непременно, как ни в чем нигде не

684

ПРИЛОЖЕНИЕ

бывал. Это велось при нас, ведется и теперь. И потому-то некоторые наставники академии часто не досчитываются десятками своих слушателей. У ректора – нечего сказать – бывают все не от того, чтобы они боялись власти его; нет, ректор вовсе не обращает внимания на то, много ли или мало сидящих в аудитории. Он знает только свое дело, без умолку говорит битых полтора часа, изумляет всех разнообразием своих сведений, необъятностью своей памяти, энциклопедическим знанием всего, что входит как-нибудь в сферу богословия, и, кончая необъятную свою лекцию, выходит сам со своими слушателями утомленным, измученным. Инспектор Иоанникий мало интересует студентов своею моралью. Его нравственное богословие так нравственно, что не смеет шагу ступить далее предела, указанного каким-то немецким руководством. Скучен, Господь с ним, этот отче. Замечательно, что этот инспектор есть уже вторая ошибка нашего митрополита. Старик думал, что кто в семинарии хорош, тот будет таким же и в академии – ан вот и нет... <…>

А вот послушайте молодого монаха Макария, – как хорошо, с каким энтузиазмом импровизирует он свои уроки из истории русской Церкви. Послушайте, говорю, его все слушают».

Так отзывается Аскоченский об академических наставниках-монахах; но и о светских преподавателях он не позабыл. Вот, например, Я. К. Амфитеатров:

«Было время, когда этот чудесный профессор говорил лекции свои с таким энтузиазмом, которому нельзя было не симпатизировать: мы слушали его, не переводя духу. Бывало – войдет, сядет, утрется платком – все это так неловко; заговорит себе под нос, а там, чем дальше, тем живее, а там и пошел, и пошел. Славно, умно, правильно! А теперь... он ослабел; ревностные занятия и неизлечимая болезнь убили его здоровье, потушили прежний жар, и от прежнего восторженного импровизатора остался скучный

685

ПРИЛОЖЕНИЕ

читатель старозаветных уроков. Но прошлое совершенство искупает настоящие недостатки его преподавания. Он сделал свое дело, создал науку – пусть уж молодежь теперь развивает и горячится над нею.

Д. И. Макаров, преподаватель церковной истории, читает, как бы это сказать... Случалось ли вам слушать старого проповедника, который боится на кафедре говорить по-модному, а ломает бедный язык по-письменному? Или случалось ли вам слышать чтение повести Марлинского от какого-нибудь сельского попа или от чегонибудь вроде этого? Если случалось, то вы поймете, как досадно и скучно слышать хорошую лекцию, исковерканную какою-то фанатическою набожностью к целости букв и положенную на какие-то жалкие ноты монотонии. Не знаю, как теперь, а в наше время многие внимательные слушатели уроков Макарова с четверть часа не могли наладить речи своей на склад человеческий. А впрочем, Д. И. делает свое дело добросовестно. Он трудится много, крепко много, лишь труд его и не виден.

За Макаровым следую я с своей патрологией. Ну, уж извините, говорить о себе как-то не приходится. Перехожу к преподавателям языков и наперед замечу, что эта часть во всех наших учебных заведениях крайне запущена. <…>

Класс философский быль счастливее. В регентстве Иннокентия философия дошла до высшей степени своего совершенства. Отличные преподаватели (Новицкий, Карпов, Михневич и потом Авсенев) держали ее в таком виде, что Иннокентий без хвастовства мог сказать, что нигде в России не читается лучше философия. Но то было и прошло, – что теперь? Ветеран философии, ординарный профессор И. М. Скворцов, и до сих пор еще подвизается на давней своей арене. Иннокентий толкнул его и отскочил от Винклера, Скворцов в иную пору и в добрый час говорил и говорит дельно. Как бы то ни было, но двадцатипятилетняя служба заставляет смотреть снисходительно на

686

ПРИЛОЖЕНИЕ

некоторые странности нашего ветерана и даже уважать его за многое. Авсенев, экстраординарный профессор, несколько уже лет делает свое дело мастерски, и студенты умеют ценить и понимать его. Весь углубленный в неметчину, он, однако же, строго держится духа Православия и мирит философию с учением веры, делая это без насилия той и другой. Этому человеку можно и должно сказать большое спасибо. <…> Математические науки читают двое: ординарный профессор В. П. Чехович и бакалавр Д. А. Подгурский, и читают, должно быть, хорошо, потому что имеют довольно охотников для слушания своих сухопарых лекций.

Всеобщая история... постойте, дайте перевести дух...

Когда-то давно, еще в первом курсе здешней академии, был один студент, отличавшийся аккуратностью и классическою точностью. Студент этот хорошо учил уроки, подавал вовремя задачи, регулярно ходил в столовую, в церковь и был nec plus ultra исправный ученик. За таковые похвальные качества его присудили оставить бакалавром, кажется, французского языка. Прошло несколько времени и ему отдали в жертву историю, и с тех пор он вымучивает из нее дыхание и жизнь. Взяв в помощники себе Кайданова (т. е., разумеется, учебник), он тиранит ее, анатомирует и сечет, как живорез Мажанди бедное животное, и за это дали ему пряжку с римскими цифрами XV. Страх послушать, как он начнет рассказывать о событиях древнего мира: ни одной живой мысли, ни одной идеи, которая бы проникала мертвые факты, нанизанные как попало, на удачу. Для этого человека как будто нет ни Гертера, ни Нибура, ни Погодина, ни Шафарика. Бедная история, бедная академия, бедные студенты! Губит вас А. Д. Гранилов! Учи, учи, учи наизусть, тверди всякий вздор, даже и о том, какая случилась оказия с Копронимом в купели, как аргонавты похитили золотое руно или... виноват, спутался. Да разве, в самом деле, не все равно? Сказка – не быль:

687

ПРИЛОЖЕНИЕ

истина не пострадает. А как важен этот наш отсталый профессор – иной раз подумаешь, что он с неба звезды хватает, а приглядишься поближе, ан и выйдет трын-трава. В параллель ему можно и даже должно поставить экстраординарного профессора С. Е. Соловьева. Братцы мои! Где это слыхано, чтоб до сих пор держаться, как за последнюю доску после кораблекрушения, Бати и Лагарпа? Боже мой! Что, если бы какой-нибудь литератор послушал лекции нашего Тредьяковского? Он обмер бы со страху, а мы – от стыда. Вот уж попал не в свою колею. Я каждый раз принужен сидеть как на иголках, когда бедные студенты, по наряду своего профессора, начинают корчить словесников. Ужас, да и только! Вообразите, для него и теперь «Россиада» Хераскова – chef d’oeuvre русской эпической поэмы; для него и до сих пор Ломоносовы речи – образец прозаического красноречия; для него и теперь Пушкин еще не поэт, Хомякова – как не было, Баратынский – миф, Лермонтов – сказка, Грибоедов – темна вода во облацех. Ах, батюшки мои, и это в академии? И это в высшем учебном заведении?.. Бедная словесность! Бедные слушатели! Бедный горемыка профессор!

Перейдем теперь к самому гадкому отделению академической учености – к языкам. Начнем с французского, или нет – лучше не начинать. <…>

Немецкий язык остается за Гогоцким. Исполняя ex officioсвоюСизифовуработу,онглядитвлесипотому,окончив с пренебрежением несносную лекцию, спешит к более важным, домашним ученым занятиям. По крайней мере, он иногда забавляет слушателей своих рассказами о немецкой литературе. Делал когда-то и я со своим польским языком, но теперь, из уважения к патрологии, я бросил прежнюю свою любовницу – литературу польскую…»

<…>

Вскоре по выходе из академии Аскоченскому удалось побывать на родине. Сама по себе поездка в Воронеж

688

ПРИЛОЖЕНИЕ

не заслуживала бы внимания, если бы с нею не было связано в дневнике воспоминания о свидании с А. В. Кольцовым. Вот как описано это свидание, происходившее 12 июля 1841 года:

«Длинная, винтообразная лестница привела наконец меня к уютному жилью любимца моего. С каким-то тихим замираньем сердца взялся я за ручку двери, за которою было передумано так много дум, святых мыслей, за которою так сильно и звучно билось сердце общечеловеческою любовью. Замок щелкнул. Я вошел в переднюю, сбросил шинель и, став перед поэтом, сказал:

–  Здравствуйте, Алексей Васильевич. Вы, конечно, меня не знаете.

–  Нет, не имею чести, – отвечал он удушливым, сиповатым голосом.

Яотрекомендовался. Он просил меня сесть. С минуту

ясмотрел на него, не сводя глаз. Мне хотелось изучить это чело, в котором зарождалось столько высоких, мировых идей; мне хотелось насмотреться на этого человека, для которого природа была единственною книгою, который стал мастером, не быв никогда тружеником науки. Это, думал я, помазанник Божий, и этот человек уже чуть дышит. Он говорит почти неслышным голосом, за каждым словом переводит дух. С непритворным участием я спросил его о здоровье.

–  Слава Богу, – отвечал он, – теперь... мне лучше... а прошлый год... приходилось плохо.

–  Живите, Алексей Васильевич, живите для нашей родной литературы. Мы и так уже несчастливы, лишившись великого представителя нашей народной...

–  Меня, – прервал он, – избаловали неумеренные похвалы наших критиков... Избавьте меня от похвал.

–  Умейте различать какую-нибудь безотчетную, восторженную похвалу фельетониста от искренней привязанности и уважения к вашим талантам людей, которые зна-

689

ПРИЛОЖЕНИЕ

ют, как понимать вас. Что касается до меня, то скажу вам прямо: я влюблен в вас.

Поэт мой улыбнулся.

–  Да, – продолжал он, – во мне хотят видеть мещанина... Я прошу всех, чтобы на меня смотрели как на человека... Я им даю факт... Что им за надобность, с неба ли беру я мое вдохновение, или от земли...

Удушливый кашель прервал его речь. Я просил его успокоиться.

–  Навас,АлексейВасильевич,–сказаля,–надобносмо- треть, отвлекаясь от всех условий общественного быта. Вы поэт, – и выше этого титла я не знаю и не хочу знать ничего.

–  Благодарю вас. – Он с чувством пожал мне руку.

<…>

–  Вот вам рука моя, я с вами согласен. Однако ж извините, вам надобен покой.

–  Беру с вас слово, что это не последнее ваше посещение.

–  Если только не наскучу вам...

–  Я человек больной... и если я скажу вам напрямки, что мне дурно... то вы не обидитесь... и не назовете меня каннибалом...

–  Так, стало быть, этикет в сторону? –  Непременно.

–  В таком случае я ваш.

Он проводил меня до дверей, изъявив желание поговорить со мною об академии, и простился до свидания. Я был рад его приглашению и однако ж по обстоятельствам, при всем желании моем не мог воспользоваться им...»

<…>

IV.

<…>

1842-й и первая половина 1843 года были для Аскоченского переходным временем от радостей к жестокому

690