Askochensky_V_I_Za_Rus_Svyatuyu

Раздел V. СТАТЬИ ПО ЦЕРКОВНОМУ ИСКУССТВУ

нов метод пения, основанный на злополучном, предурном выполнении, «portamento di vose» и столь несвойственный такой серьезной музыке? Зачем эти воющие и завывающие ligato? Откуда взялось обратившееся почти в норму обыкновение делать произвольные и притом частые оттяжки темпа? На чем основаны эти неумеренные fortissimo

иpianissimo? Между тем ко всему этому так привыкли, что, пожалуй, и не убедишь наших церковных певцов в их несостоятельности; а потому нельзя не согласиться, что пения церковного, в полном смысле этого слова, нет в православных храмах; а есть по большей части какие-то своеобразные, весьма сомнительного происхождения концерты, характерическая черта которых состоит в том, что в них господствует набор, без всякой связи и смысла, всего того, чем может отличиться тот или другой голос, в обиду

иоскорбление строгого религиозного чувства». Вглядываясь в такое поистине младенческое состоя-

ние нашего церковного пения, представители которого преподносят нам иногда свои музыкальные творения самого странного свойства, невольно приходишь к заключению, что они не ведают что творят и, как древние Дафаны и Авироны, вносят чуждый огнь во святая святых.

531

Раздел VI. ВОСПОМИНАНИЯ И НЕКРОЛОГИ

невинного; с трудом исполнив долг христианский, он скончался, не порадованный рождением обетованного сына.

Вся нежность матери с этой минуты обратилась на сироту, еще носимого под сердцем, еще не рожденного на свет, но уже требовавшего исключительных ее попечений. В 1789 году родился наконец младенец и при крещении наречен был Георгием. Нежная мать, оставив город, построила себе небольшой домик близ кладбища, где схоронен был муж ее. Тут-то начала преподавать она своему младенцу живые уроки о тленности всего мирского; тут-то укореняла она в него ту премудрость, которая под именем страха Божия соделалась потом водительницею Георгия на всю его жизнь. Сама возлюбив благолепие дома Божия, она приучила к тому же и сына своего; ребенок сызмала навык слушанию слова Божия и в детском лепете передавал матери своей все, что видел и слышал в храме Господнем. Это радовало сердце родительницы едва ли не более, чем быстрые успехи малютки в ученьи.

Георгию совершилось 18 лет. В 1807 году он поступил в Лубенский гусарский полк юнкером. Мать простилась с ним – навсегда. С производством в корнеты Георгий переведен был в Казанский драгунский полк. В веселом кругу разгульных товарищей он оставался все тем же скромным, тихим и благочестивым, каким был в ту пору, когда находился под руководством незабвенной своей матери. Товарищи не могли не уважать и не любить его, а начальство оказывало особенное внимание к нему как к отличному офицеру. Но уже в эту пору он чувствовал призвание к высшей духовной деятельности и, получив чин поручика, стал помышлять об отставке. Скоро желание это усилилось в нем до того, что он решился просить о том высшее начальство, и, к величай- шей радости, был уволен от службы с полным мундиром1.

1  Пишущий сии строки имел счастие видеть Георгия, еще в офицерском мундире, в доме своих родителей, – и доселе живо представляется ему

этот человек Божий – стройного, высокого роста, светлого лица с рыжева-

тыми курчавыми волосами на голове. – Ред.

533

В. И. Аскоченский

Георгию было только 29 лет от роду. Явившись к Епифанию, епископу Воронежскому, и изложив пред ним намерение свое вступить в монашество, он назначен был в Задонский монастырь, куда и прибыл 7 сентября 1818 года, и тогда же, сложив с себя мирские одежды, облекся в смиренную ризу послушника. Внимание к самому себе, любовь к храму Божию, необыкновенная кротость и смирение с первого раза обратили на него внимание всей братии. Но вместе с тем, по действу духа злобы, он возбудил в некоторых легкомысленных и неискусных в делании духовном зависть и недоброжелательство; к этому присоединилась тяжкая болезнь, продержавшая его безвыходно в келье около полугода. Оправившись от недуга, Георгий положил было искать другое место для своих подвигов: но, удержанный от этого советом иеросхимонаха Агапита, остался в Задонском монастыре и затворился в темной келье, худшей из всех в обители. Отовсюду закрытая, она в летнее время не освежалась чистым воздухом и потому была сыра и вовсе неудобна к житью, а в зимнее промерзала насквозь: но Георгий не обращал на это внимания и поселился в ней. Он отказал себе в малейшем удобстве; ложем его был сырой пол, да и на тот он редко ложился. Весь сон его состоял в легкой дремоте незадолго до утреннего благовеста; при первом ударе в колокол он просыпался и начинал свое правило молитвенное. Пищу употреблял он вечером, да и то не всякий день; она обыкновенно состояла из четверти фунта белого хлеба и кружки воды, в которую примешивал он несколько уксуса. Одежду носил он не переменяя до тех пор, пока она совсем не становилась ветхою. В келье его ничего не было, кроме икон и богомысленных книг. Никому не позволялось входить к нему, даже и служившему при нем послушнику; если ему что бывало нужно, то он писал на записке, которую полагал на небольшом окошечке, прорезанном в дверях кельи; келейный, осведомляясь по време-

534

Раздел VI. ВОСПОМИНАНИЯ И НЕКРОЛОГИ

нам, исполнял по записке требуемое и подавал в окошечко, которое тотчас же закрывалось.

Но и такой подвиг показался недостаточным для человека Божия. Чтоб избежать докуки от людей, обыкновенно ходивших около затворнической его кельи, Георгий выкопал у себя под полом пещеру, куда удалялся на целый день молиться, и уже ночью выходил в келью доканчивать положенное им себе правило. Так прожил он пять лет1.

Настоятель обители, архимандрит Самуил, благоговея к подвигам Георгия и заботясь о сохранении его здоровья, предложил ему перейти в другую, более светлую и удобную келью, на что с трудом и только из послушания согласился подвижник: но часто с некоторым сожалением вспоминал он о прежнем жилье своем. «Как мне, – говаривал он, – было там хорошо и тихо! Ничто меня не тревожило; ночью молитвенная комната, а днем – подземное убежище, служившее беспрестанным напоминанием, что еще теснейшая могила ожидает всякого из нас». Впрочем, и новая келья только затворнику могла казаться слишком просторною, тогда как ни по обширности своей, ни по особым удобствам она не представляла ничего для привыкших к спокойной жизни. Перед входом, у дверей коридора, стоял от полу до потолка гроб без крышки; из коридора стеклянная дверь отворялась в небольшие сени, слабо освещаемые малым оконцем, прорезанным в противоположных дверях, ведущих в его келью. В одном углу стояла крышка от гроба с разными надписями, выбранными из книг пророческих; на восточной стене находился образ св. Троицы, перед которым теплилась неугасаемая лампада. По стенам стояли маленькие скамейки, разделенные столиками; в небольшой каморке шкаф с книгами, а на полу рогожка, слу-

1  Прошу теперь согласить с такими подвигами учение современных цивилизаторов, которые проповедуют во всеуслышание, что «аскетизм есть

такоежеболезненноеявление,какичахотка,например».С.-Петерб.ведом.

1859 г. № 186.

535

В. И. Аскоченский

жившая для него ложем успокоения, ибо нигде не видно было ни кровати, ни подушки, ни даже войлока.

В новом жилище своем Георгий сделался уже доступнее для тех, кто желал пользоваться благочестивыми его советами. Клевета и зависть снова начали источать яд свой на святого мужа, но, укрепясь в подвиге духовном, он уже не смущался наветами злых и отражал их молитвою, кротостью и глубочайшим смирением. Соединяя дар прозорливости с глубоким знанием сердца человеческого, он изливал целыми потоками душеспасительные наставления то в устных беседах, то в письмах, – и неисчислимо велико и многополезно было влияние его на всех, жаждавших искреннего слова правды и истины!

Георгий был монах, а не послушник только: но когда именно принял он монашество – неизвестно; верно только то, что он имел тайный постриг и наречен был Стратоником. Не желая однако ж расстаться с именем, чудесно открытым матери его, он до конца жизни своей продолжал в письмах своих именоваться Георгием.

Господь Бог не скрыл от верного раба своего и времени блаженного отшествия его от мира сего. В конце 1835 года он предупрежден был об этом в сонном видении

итогда же, передав оное братии, сказал: «Еще немного времени, и вы меня не увидите». В начале января следующего года он в письмах своих к архиепископу Антонию

иК. писал о том же, прося молитв за душу свою: но болезненных припадков не чувствовал никаких. Во второй половине января Георгий занемог. Сначала это была только простуда, но впоследствии к этому присоединилось удушье, учащенное биение пульса и опухоль в ногах такая, что он с большим трудом мог ходить по комнате и при всем том не хотел ложиться, а отдыхал иногда на стуле. Даже при сильном изнеможении он позволял себе только опереться обо что-либо, да и тут еще укорял себя: «Что ты разнежился, Георгий? Не хочешь потерпеть малой и крат-

536

Раздел VI. ВОСПОМИНАНИЯ И НЕКРОЛОГИ

ковременной болезни. Горе тебе, если утратишь терпение!». Приближенные уговорили было его лечь в постель, но он скоро отказался, говоря, что ему тяжелей лежать, чем стоять или сидеть.

В первых числах апреля к прежним его болезням присоединилось лишение слуха, так что самый громкий крик был для него невнятен. Это продолжалось до 23 апреля – дня его ангела. В этот день Георгий пожелал угостить нищую братию. В минуту благословения трапезы у Георгия вдруг отверзся слух и он стал совсем здоров. Но через три дня опять возвратились к нему все, кроме глухоты, болезненные припадки. Изнемогая телом, он оставался постоянно бодр духом и решительно отказывал всем желавшим послужить ему: «По милости Божией, – говорил он, – у меня еще довольно сил, на что же напрасно утомлять других?». Если уж ему становилось слишком трудно, то он склонялся грудью к столику, да и то не надолго. С Псалтирью в руках садился он против святых икон и совершал обычное свое правило.

Вечером 24 мая келейные заметили, что Георгий более прежнего ослабел в силах своих, хоть и оставался совершенно спокойным. На ночь он велел, по обычаю, постлать себе рогожку в передней и, побеседовав с келейными, облобызал их и отпустил с миром, а сам лег на приготовленное ложе. Но лишь только келейные скрылись, он встал и пошел в свою уединенную каморку совершать молитвенное правило. В полночь он опять прилег, но с первым ударом в колокол к заутрени вошли к нему келейные взять благословение и, получив его, вышли, отнюдь не думая, что они видятся с подвижником уже в последний раз.

После ранней обедни один из келейных, вошедши в келью, увидел Георгия лежащим перед образом всех святых и Страшного Суда в положении человека, сотворившего земной поклон. Не желая нарушать благочестивой молитвы, келейный хотел выйти, но, остановившись у дверей,

537

В. И. Аскоченский

заметил, что подвижник не переменяет своего положения. Тогда, сотворив, по обычаю, вслух молитву, он стал ожидать ответа, – но ответа не последовало. Душа праведника отлетела уже от земли на небо. Георгий скончался.

Так угас светильник, озарявший светом Христовым всех приближавшихся к нему и руководивший собственным примером каждого в царство вечной славы! Пробыв

взатворе 17 лет, Георгий предал праведную душу свою в руки Божьи на 47 году своей жизни.

Православные! Если кого из вас приведет Господь Бог быть в Задонске, подите к часовне, устроенной над могилою праведника, и, сотворив честное поклонение, помяните

вмолитве вашей и пишущего эти строки.

Имои воспоминания

оТ. Г. Шевченке1

Эх Тарасеѝ , Тарасе! Зá-що менéѝохáяли людэ? Зá-що прогомон ли, що я тéбе, орла могóѝс зого, оскорбивѝ , облаяв?.. Боже ж мій милостивий! Кол ще вон не знали, дэ ты, і як ты, і що таке, а я вже знав тебе, мого голуба, слухав твого «Йвана Гуса», слухав други твои думы, которих не бросав ти, як бисер перед (нехай вибачають) свинями…

Случайно познакомился я в Киеве с Тарасом Григорьевичем Шевченком. Это было 1846 года в квартире А-вых [1] на Старом городе. Нас собралось тогда, как теперь помню, что-то много; вечер был такой теплый, влажный, благо­ уханный. После чаю все наше общество вышло в неболь-

1  Редакция «Основы» (см. февральскую книжку) пригласила всех знавших

Тараса Григорьевича сообщать читающему миру всякого рода биографиче-

ские сведения о покойном. С охотою делимся и мы своими воспоминаниями, тем более что нам не менее других дорога память поэта, хоть на нас и напали за неполюбившийся кое-кому христиански-справедливый упрек,

что близкие его не сберегли нашего Тараса и допустили его умереть без

напутствования в жизнь вечную. – Ред.

538

Раздел VI. ВОСПОМИНАНИЯ И НЕКРОЛОГИ

шой садик с огромными однако ж фруктовыми деревьями

ирасположилось, кто как мог. Тарас (я еще не знал его тогда) в нанковом полупальто, застегнутый до горла, уселся на траве, взял гитару и, бренча на ней «не до ладу», запел: «Ой не шуми, луже». Я перестал болтать с одной из дочерей хозяйских и обратился весь в слух и внимание. Тарас пел неверно, даже дурно, чему много способствовал плохой аккомпаниман, но в каждом звуке слышалось что-то поющее, что-то ноющее, что-то задевавшее за душу.

–  Кто это такой? – спросил я сидевшую подле меня девицу В. А-ву.

–  Шевченко, – отвечала она.

–  Шевченко? – почти вскрикнул я и в ту ж минуту встал и подошел поближе к любимому мною поэту, Кобзаря которого (в прескверном киевском издании) [2] я знал почти наизусть. Опершись о дерево, я стоял и слушал; вероятно, заметив мое внимание, Шевченко вдруг ударил всей пятерней по струнам и запел визгливым голосом:

«…черный цвит, мрачный цвит», пародируя провинциаль-

ных певиц, закатывающих глаза под лоб. Все захохотали, но мне стало грустно, даже досадно, что человек, на которого я глядел с таким уважением, спустился до роли балаганного комедианта. Я отошел от Шевченка и сел на пенек срубленной – не то вишни, не то черешни. Тарас положил гитару на траву и, выпив рюмку водки, которую поднес ему (тогда гимназист) П. А-ч, стал закусывать колбасою, беспрестанно похваливая ее.

Меня окружили дамы и просили «спеть что-нибудь». Тарас это услышал и, подавая мне гитару, сказал: «Ану, заспівáйте». Я отказался тем, что не умею аккомпанировать себе на гитаре. «То ходим к фортоплясу», – сказал он, поднимаясь. Мы пошли, за нами потянулись барыни

ибарышни. Я запел: Погляди, родимая. Тарас стоял передо мною, опершись на фортепьяно, и пристально смотрел мне в глаза.

539

В. И. Аскоченский

–  А хто це скомпонував ціи вирши? – спросил он, когда я перестал петь.

–  Я.

–  Ви? Спасыби вам, козáче. А все ж таки вы – москаль. –  Да, москаль, – отвечал я. – А впрочем, разве только

малороссам доступна поэзия?

Тарас вместо ответа махнул рукой, и тем дело кончилось на этот раз.

Дней через несколько забрел я как-то на взгорье Михайловской горы, позади монастыря, откуда открывается удивительный вид на все Заднепровье. Над крутым обрывом горы я увидел Шевченка; он сидел на земле, подпершись обеими руками, и глядел, как говорят немцы, dahin1. Он так был углублен в созерцание чего-то, что даже не заметил, как я подошел к нему. Я остановился сбоку, не желая прерывать дум поэта. Тарас Григорьевич медленно поворотил голову и сказал: «А, бувайте здоровы! Чогó вы тут?»

–  Того ж, чого и вы, – отвечал я с усмешкой.

–  Эге, – сказал он, как будто тоном несогласия. – Вы з якóи стороны?

–  Я – воронежский.

–  Сидайте, панычу, – сказал он, отодвигаясь и подбирая под себя полы своего пальто.

Я сел.

–  То вы, мабутьѝ , козак?

–  Був кол сь, – отвечал я. – Предки мои точно были козаками; прапрадедушка, есаул войска Донского, звался Кочка-Сохран.

–  Який же гáспид перевернув вас на Аскоченского? –  Того уж не знаю.

–Ученье, кажуть, світ, а неученье – тьма; може, й так воно, я не знаю, – с улыбкою сказал он, решительно не понимаю к чему.

1  Dahin – туда (нем.). – А. К.

540