Местное самоуправление и развитие территорий российский и европейск

го) исследования, описания, толкования и понимания истории. Вместе с тем устремленность к самодостаточности гражданина и человека в своем общественном утверждении при посредничестве

ипомощи государства, во всяком случае, с момента обнародования

иутверждения в качестве ценностной основы международных норм «Всеобщей декларации прав человека» (она была принята резолюцией 217 А (III) Генеральной ассамблеи ООН от 10 декабря 1948 года и начала работать в год столетия выхода в свет «Манифеста коммунистической партии» Маркса и Энгельса) может рассматриваться как один из общецивилизационных целевых ориентиров. Последний, пусть и частично развоплощенный в региональных и национальных политических системах и системах права, документальным и социально-техноло-гическим образом присутствует уже и в современном контексте, дискурсе и текстуальных артефактах решающего, обязывающего и оценивающего характера. С той поры, то есть, начиная со второй половины XX века, принуждение к миру, приведение к норме и выведение из конфликта – это уже неотъемлемые черты современной жизни любого социума, атрибутика повседневности и рутинная практика социальной работы, вкакой бы праксеологическойформе она ни осуществлялась.

Ивсе же славословие на предмет уже присутствия в истории

иожидаемого грядущего торжества одного из общезначимых ра- ционально-просветительских идеалов было бы несколько преждевременным, а либертарианский пафос по поводу возрастающих завоеваний человеческой свободы ради попрания несправедливости, неправедности и неравенства на поверку оказывается несколько преувеличенным. Самодостаточность человека, способного в общении с другими добиваться своего самоутверждения в мире ненасильственными методами, хотя и признается многими как краеугольный камень для обоснования обществознания традиционной гуманистической ориентации в процессе исследования перспектив власти государства и для конструирования моделей «хорошего общества», но тем не менее явного доминирования неконфликтогенного, конструктивного и облагораживающего подхода как обычного правила для руководства повседневным персональ-

221

ным поведением даже в стандартных ситуациях коллективного жизненного «гейминга» пока, увы, по большей части ожидать не приходится. Включенность в общественные процессы до сих пор предполагает в качестве первой реакции неприязнь и готовность к сотрудничеству, а настороженность и подозрительность обычно оправдываются негативным жизненным опытом и зачастую перекрывают индивиду доступ к приспособительно-адаптивным и ак- тивно-добродеятельным сценариям общения и взаимодействия со своимибратьями по разуму.

Как минимум, с XVIII века школой для воспитания гражданских и иных чувств считается посильное и добровольное участие в делах, связанных с достижением выраженной явным образом общественной пользы. Однако абстрактные рассуждения о важности следования некоему публичному долгу и служении неопределенному общественному благу вместе с угождением самому себе и своему роду-племени отнюдь не могут быть воспринимаемы как директивное указание на безальтернативную предпочтительность такого амбивалентного общественного поведения и тем более как косвенное доказательство грядущей победы мирового коллективистичного добра над мировым индивидуализированным злом. С другой стороны, зримые примеры общественной самоорганизации и самоуправления, при том, что они, вероятно, могут свидетельствовать о явной возможности увеличения степени персонализированной в рамках группы себе подобных исторической свободы и быть по-прежнему не слишком убедительными для тех, кто не желал бы извлекать из истории никаких других уроков, кроме уроков, свидетельствующих об ущербности, косности, подлости и скотстве человеческой натуры. Понятно, что морализаторство на темы истории, иногда эффективное в качестве педагогического приема, обладает низким уровнем убедительности для тех, кому само упоминание идеи прогресса кажется устаревшим и потому излишним. И тем не менее для многих разбираться в истории попрежнему означает в любом случае (хотя бы и всего лишь) четко выраженное и однозначно определенное умение и навык различать «что такоехорошо и что такоеплохо».

222

Лишь метафизик от истории способендоверятьутверждениям о том, что «хорошее общество» получается посредством элиминации или минимизации в людях морально-психологических уродств и негативных нравственных качеств ради пестования в них качеств положительных или признаваемых большинством за таковые, а «good governance» есть результат просвещения правителей. Реальная диалектика практического созидания людьми своей истории не может не учитывать разнонаправленности любого социального действия, его предпосылок и последствий в связи с погруженностью этого действия в конкретно-исторические обстоятельства его осуществления: то, что имеет смысл для одного времени и места действия, может становиться невнятным и даже стать бессмысленным в других обстоятельствах места и времени. Но верным кажется и то, что действия, которые надо субъектно и субъективно осмысливать для одного измерения исторического континуума, придется, вероятно, переосмысливать, а то и вообще признавать неприемлемыми для другого измерения этого же исторического континуума. Вот почему, хотя реальное практическое движение зачастую действительно важнее десятка программ, хорошая (то есть научная) теория более практична, чем теория ненаучнаяили антинаучная– хотя, как известно, и ненаука, и антинаука имеют для определенных нужд определенных социальных субъектов, особенно поставленных в условия непримиримой классовой борьбы, весьма и весьма недурную идеологическую ценность. Практика, сколь угодно успешная, не в состоянии онаучивать самое себя иначе, как посредством утверждения научно понимаемого смысла человеческой истории в качестве ее собственной рефлексивной(логической) предпосылки.

Вэтом отношении примеры социального реформирования

вотношении института местного самоуправления в России на рубеже XX–XXI веков являются, на мой взгляд, весьма характерными и показательными. Изучение действительной истории этой реконструкции, сравнение ее с теми отраженными образами этого процесса, которые получили свое теоретическое выражение в многочисленных исследованиях политологов, социо-

223

логов и специалистов по социальной работе, демонстрируют почти полное игнорирование данной тематики как достойного предмета научного анализа во вполне представительной и значимой для массового сознания среде российского сообщества социальных философов. Этот факт представляется мне, по меньшей мере, странным, особенно в связи с тем известным обстоятельством, что именно деятельное освоение «малой человеческой локальности» в ее территориальном и временном аспектах является одним из наиболее очевидных показателей общего прогресса цивилизации, а формирование и поддержание отношений, связей и взаимодействий в локальных группах, уровень их коммунитарности и кооперации наряду с продолжающейся, несмотря на глобалистские препоны и рогатки, индивидуализацией этих отношений как внутри сообществ, так и между ними фактически отвечают в наше время за сохранение и воспроизводство среднего (нормального) стандарта социальности в конкретном общественном организме. И если для экономиста базисным страновым показателем является обычно уровень конкурентоспособности, а политолога будет больше интересовать сравнение показателей эффективности различных типов государства и существующих в них политических режимов, то для социального философа как методолога социологии центральный интерес представляет, на мой взгляд, проблема организации деятельности локальных сообществ как социальных субъектов особого рода, в том числе с точки зрения их устройства и проявления системных качеств на различных ступенях зрелости. Более того, топология и темпология локальных социальностей являются, на мой взгляд, ключом к пониманию персональной субъектной ориентации в смысложизненных и смыслоисторических перспективах, поскольку другого пути в историческую реальность кроме как через участие или безучастность, проявленные в отношении повседневных потребностей, проблем и задач непосредственного жизнеобеспечения для подавляющего большинства общественных индивидов, скорее всего, просто не существует. Наконец, наиболее эффективным местом освоения

224

гражданских, социальных и творческих компетенций в оптимальные сроки после, а порой и вместо семьи является зрелое местное сообщество урбанизированного типа, которому уже с начала нового времени практически повсеместно сдает свои позиции сельская община.

Конечно, надо иметь в виду особенности локального сообщества как социального феномена, его большую зависимость от ландшафтно-территориальных распределений условий и ресурсов для существования, природных циклов и ритмики, его традиционализм и консерватизм, его ригидность в условиях социальных изменений и трансформаций, а также то, что доместикация всякой природной среды может осуществляться не только силами и средствами локальных сообществ: общество есть нечто большее, чем сумма составляющих его людей, их союзов и объединений, но сообщества, распределенные локально, могут как выигрывать, так и проигрывать в сравнении с экстерриториальными способами взаимодействий и процедур трансграничного общения. Глобальное значение виртуальных взаимодействий уже должным образом оценено социологически и изучается в разных аспектах, а ряд теоретиков полагают неоспоримыми свидетельства того, насколько создание виртуальных социальных сетей и использование их ресурсов превосходит по результативности «капитал» социальных взаимодействий в локальных и иных сообществах оффлайнового типа. Однако, на мой взгляд, рассчитывать на возрастание темпов социализации социальных субъектов и преувеличивать значение виртуализации общественных отношений в связи с бумом компьютеризации и гаджетирования повседневных человеческих практик не стоит. Рутинная и «ритуальная» история, история наследования реликвий, артефактов и технологических знаний отнюдь не во всем своем объеме может быть оцифрована и перемещена в виртуальные миры: телесность человека является, помимо прочего, весомой гарантией приземленности любых социальных проектов, а «плавильный тигль повседневности», в котором возгонка рациональности ограничена малыми пространствами и локаль-

225

ными временными ритмами и рамками (ну, куда может деться человек от циркадных циклов или собственного органического метаболизма?), по счастью, до сих пор отводит избыточную со- циально-новаторскую и социально-консервативную энергетику в русло соизмеримых с человеком, его достоинством и потенциалом, величин.

Неолиберальный позыв преодоления якобы имеющей место и исторически доказанной ограниченности такого видения будущего, в котором глобальные закономерности Большой Истории естественным образом проявляются и локализуются в местах временного или постоянного отправления так или иначе рационализированных и эмоционально окрашенных телесных практик, оправдывается обычно неискоренимыми недостатками локально-демо- кратических (или не вполне демократических) форм управления общественными делами и указаниями на иллюстративные доказательства из эволюции и современного состояния ведущих соци- ально-экономических миросистем, пороки которых не может восполнить ни один из актуальных и известных из исторического опыта политических режимов. Между тем очевидно, что разумная рациональность вносит в историю отнюдь не только динамические

иинновационные элементы и тенденции. К примеру, конформизм

иконсерватизм как проявления системных ценностно-мировоз- зренческих ориентиров, как правило, оцениваются негативно, исходя из правоприменительной практики в отношении к приоритетам и целям социальной эволюции, почерпнутым из анналов опыта

иуроков западной цивилизационной стилистики, и такой же негативной обструкции подвергаются революционаризм и анархизм, которые тоже отнюдь не во всем одномерны и далеко не всегда бессмысленны.

Концепт «глокализации», отображающий презумпцию невиновности субъекта за выбор собственного времени и места прибытия в историю, пребывания в ней и непредсказуемого и обязательного исхода из числа ее активных творцов, но при этом также подчеркивающий императивность требования «мыслить глобально, действуя локально», нуждается, на мой взгляд, в

226

существенной корректировке. Его необходимо дополнить связками с указанием на исторический контекст всякого действования и мышления, тем более что сам этот контекст выступает многомерным образованием с возможностями рекомбинирования моментов выбора (всегда исторического, то есть необратимого) и деконструкции субъектных позиций как точек поворотов в существенном для субъекта жизненном цикле. В связи с этим мне представляется критически важным осмысление опыта так называемого «советского проекта», обдумывать его приходится не только в терминах геополитического катастрофизма и отнюдь не в значении «придания смысла бессмысленному» для извлечения неких абстрактных «уроков», а в позитивном научном ключе, то есть как объективную реальность, когда-то определенно данную нам в ощущениях, но теперь уже существующую вне зависимости от них, в состоявшемся и невозвратимом историческом прошлом, определяющем настоящее в гораздо большей мере, чем этого кому-то хочется. Этот, казалось бы, вполне преодоленный модус бытийного исторического присутствия был, судя по результатам и историческим последствиям, настолько продуктивным, эмерджентным и императивным, насколько может быть повелевающей, к примеру, практически осваиваемая жизнеутверждающая этика человекозависимой истории, демонстрирующая реальные примеры и саму возможность преодоления существующего положения вещей, равно как и перемены существующих порядков по общему согласию с условиями социального эксперимента. Как ни крути, советский исторический опыт остается во многих отношениях воплощенной «идеальной моделью» конструктивного построения социальной жизни, со смысловыми и технологическими параметрами которой поневоле приходится и долго еще придется сравнивать любую подвижку или попятное движение в социальной сфере любого профиля и социальной структуре любой конструкции.

Рассуждая объективно, советский опыт использования потенциала и ресурсов местного самоуправления в качестве инструмента для государственно-центрированного выстраивания

227

локальных квази-трудовых и общественно-ориентированных (неавтаркических) коллективов со специфическими модификациями того, что позже назовут «социальным капиталом», являет собой, по моему мнению, пример перерастания социальной обыденности в социально-историческую значимость. Удаленность от этого опыта позволяет отрефлексировать его без характерных для переходного времени изъятий, а следы, которые он оставил и которые были, образно выражаясь, «культурно сертифицированы» в виде действующих элементов соответствующих времени социальных институтов, сегодня еще могут быть идентифицированы именно как последствия, а не как знаки или символы. Равным образом присутствие в истории живых свидетелей реального исторического действования или наблюдающего участия в том прошлом, которое состоялось и зафиксировано как таковое, но еще не модифицировано слабеющей исторической памятью и не преобразовано целенаправленной исторической политикой компетентных властных органов, оказывается значимым динамическим фактором, на который приходится ориентироваться власть предержащим и власть опровергающим деятелям исторической современности, коль скоро они ожидают успеха от собственных модерновационных начинаний и желают при этом признания за «своих» в среде широких народных масс.

Особенно наглядно логика необратимости исторического процесса обнаруживает себя при попытках осуществления реставрационной деятельности по отношению к достигнутым уровням цивилизованности и социальности. Взяв для предметного исследования и всесторонне рассмотрев любой из социальных феноменов российского общества в его эволюции за последние 20 лет, мы можем получить наглядное подтверждение того установленного наукой факта, что ни одно общество не погибает прежде, чем будут реализованы все заложенные в нем возможности развития. Эти возможности, или потенциалы социальности характеризуют как людей, так и общественные порядки, задающие пределы осмысления их жизненного мира и опыта, из него извлекаемого. Обозначить и обустроить пределы этого жизненного мира призваны соци-

228

альные механизмы самоуправления, базирующиеся на самосознании пределов индивидуального самовластья и обретения самости в качестве значимого субъекта групповой (парциальной) и родовой (всемирной) истории.

Актуальные политические события помогают несколько иначе высветить зарождающиеся и продолженные политические тренды и дают возможность сделать на этом основании болееменее достоверный прогноз возможного развития в будущем. Они указывают на возможности – не более и не менее того. Иное дело – проекты нормативных и иных законодательных актов: знаменуя собой ожидаемые возможные точки поворотов в течение политических «жизненных циклов» тех илы иных общественных явлений, они несут в себе скрытую потенциальность как возможность изменения или, напротив, закрепления сложившихся статусов и структур. В данном отношении примечателен документ, появившийся 24 мая 2012 года на сайте Министерства регионального развития [1]. Это проект поправок в Федеральный закон от 6 октября 2003 года № 131-ФЗ «Об общих принципах организации местного самоуправления в Российской Федерации» (далее – 131-й ФЗ, ФЗ-131 и Федеральный закон об организации МСУ), который должен был внести изменения в процесс выборов и статус главы муниципального образования. Суть предложенных изменений состояла в том, что, если проект был бы одобрен и принят, то глава муниципального образования в Российской Федерации мог бы избираться на муниципальных выборах вместе со своим «вторым лицом», который в законопроекте назывался «вице-главой», а по статусу представлял собой заместителя главы МО как председателя совета (или, как бы сказали раньше, в царское время, – «товарищ председателя»), который исполнял бы обязанности главы в случаях, установленных законом. Казалось, юристы и деятели местной власти должны были с интересом отнестись к обсуждению данной новеллы российского законодательства, а деятели муниципальной власти увидеть в этом существенную подвижку в структурно-организационных основаниях муниципального

229

управления в России. Этого не произошло. Поправка не была принята и соответствующих изменений базисного федерального закона в этом отношении не состоялось. Попытаемся теоретически исследовать эту нереализованную возможность скорректировать статус и судьбы местной власти в современной России и прояснить философско-политический смысл произошедшего.

Разумеется, такую работу необходимо проделывать, имея в виду общие закономерности становления института местного самоуправления и муниципального управления в пореформенной России, тем более, что с началом нового тысячелетия органы государственного управления повели себя по отношению к своему «младшему брату» более рационально и прагматически. Если в первом десятилетии существования новой России центральная власть «дала отмашку» на эксперименты и дивергентный поиск в отношении форм организации местной власти и ее институтов на местах, то на рубеже веков и в начале нулевых задача была поставлена иначе: обозначилась необходимость четкого (это ключевое слово) разграничения полномочий различных территориально обусловленных уровней власти, а не только ее ветвей, которое, по всем правилам социального конструирования, сначала было проделано концептуально, затем закреплено законодательно, и лишь потом обнаружила себя специфика процессуальной составляющая в виде имплементации правовых конструкций в ткань социальной реальности.

Предпосылки и последствия сделанного на рубеже веков существенного политического выбора еще долго будут предметом теоретических споров, публицистических дебатов и политической мемуаристики. При том, что общий смысл этого события достаточно прозрачен – новое государство получило, наконец, возможность заняться структурированием собственного политического пространства и распределением ответственности – один из аспектов этого события заслуживает, на мой взгляд, особого внимания. Речь идет об управленческом рубеже, на котором было осознано противоречие между государственными устремлениями высшего руководства страны и состоянием того политического

230