Islamskaya_mysl_1_2016

672VI.  Философские интервью

Вэтот самый период уже появился другой курс, способный отвлечь молодого и пылкого философа от обычного хода учебных программ, кото- рые тот уже хорошо знал. Это был курс Эмиля Брейе. Даже сейчас, пять- десят лет спустя, у меня складывается впечатление, что уже просто сбли- зить имена этих двух мастеров достаточно, чтобы произвести вспышку. Эмиль Брейе полагал, что христианской философии не существует. С этой точки зрения он являлся наследником философских концепций Просвеще- ния. Весь труд Этьена Жильсона был направлен категорически против этой позиции. В самом деле, было трудно, выйдя с занятия, на котором изуча- ли Дунса Скота, «Тонкого доктора» (Doctor subtilis), согласиться, что хри- стианской философии не существует. Но как обратить законченного рацио­ налиста к мысли, что содержание Священного Писания может являться основой и средством философского размышления и исследования? Отка- заться от этой уступки значит отрицать еврейскую и мусульманскую фи- лософию. И нельзя быть уверенным, единожды отринув это, что Майстера Экхарта и Якова Беме можно по-прежнему рассматривать как принадлежа- щих к немецкой философской традиции. Этот парадокс несколько преуве- личен, но он просто переводит один из тех неподатливых «модусов бытия», которые, как мы сказали в предыдущем интервью, никакая человеческая сила не способна изменить.

Влюбом случае, к этому времени Эмиль Брейе погрузился в перевод и критическое издание «Эннеад» Плотина. В1922–1923 гг. он прочитал ряд лекций о Плотине и Упанишадах, остатками которых продолжали пользо- ваться на занятиях и в последующие годы. Повторим вопрос: как мог мо- лодой философ, жаждущий метафизических приключений, сопротивляться призыву исследовать влияние и проследить элементы индийской филосо- фии, которые можно найти в трудах основателя неоплатонизма? Правда, чтобы сделать это, я должен был учить санскрит. Но я уже решил учить арабский. Как примирить эти два языка? Надо было выбрать, и выбор был сделан. Непременно надо было выбрать тот или другой, и в конце концов, это мне советовали все филологи и лингвисты, с которыми я консультиро- вался. У философа, однако, есть свой особенный мотив, который филолог не всегда понимает. Философу, каким я был, требовалось сделать выбор, разумеется тайно, в пользу героического решения. Другими словами, я на- чал изучать сразу и арабский, и санскрит. Уверяю вас, это был великий пе- риод умственной аскезы, но этот курс занятий не должен был превышать двух лет. Я до сих пор извлекаю пользу из того периода, когда мне случа- ется читать книгу по индийской или буддийской философии, специальные санскритские термины в тексте мне отнюдь не незнакомы. Однако, в кон- це концов, к концу второго года изучения восточных языков я должен был

подойти к «знаковому верстовому столбу», обозначившему мне определен- ное направление, с которого отныне уже не было возврата: с тех пор моим путем стал путь арабских и персидских текстов.

Я должен признаться: являясь философом и студентом арабского языка, заблудившимся среди лингвистов, ядумал, что могу погибнуть от нехватки пищи, ведь я не имел ничего, кроме грамматик и словарей, чтобы поддер- живать себя. Не раз, думая о значительном пропитании, которое можно по- лучить от философии, я спрашивал себя: что я здесь делаю? Куда я попал? Однако у меня осталось одно конечное и замечательное прибежище. Этим прибежищем был Луи Массиньон, чьи уроки сделали доступной утончен- ную сущность исламской духовности. Начиная с 1928 г., Массиньон со- вмещал преподавание в Коллеж де Франс с руководством исламскими ис- следованиями в секции религиозной науки нашей Практической школы высших исследований. Тогда я вряд ли знал, что однажды мне предложат унаследовать его пост. Но контраст между методическими и строгими за- нятиями у Этьена Жильсона и у Луи Массиньона был необычайным, если не сказать больше. Конечно, в начале года профессор раздавал программу с обзором общих тем занятий и вопросами, разделенными на определен- ное количество уроков. Но использовались ли эти программы?! От случая

кслучаю урок начинался с нескольких блистательных интуиций, которых

уМассиньона — ​великого мистика — ​было особенно много. Затем раскры- валось вводное слово, потом еще тезис, еще и еще… Наконец, слушатель чувствовал себя истощенным и терял вкус на середине схватки профессо- ра с проблемами британской политики в Палестине…

Но надо признать, чего никто не делал, что это был необходимый аспект страсти, горевшей внутри Массиньона. В конце концов, было невозможно избежать его влияния. Его огненная душа, его неустрашимая проницатель- ность в тайные области мистической жизни в исламе, в неизведанные до него сферы и глубины, благородство его возмущения недостатками нашего мира — ​все это неизбежно производило впечатление на дух его юных слу- шателей. Правда, по прошествии многих лет стало невозможно восприни- мать некоторые уязвимые стороны его мысли, определенные бреши. В кон- це концов, он был разочарован тем, что его друзья не могли разделять его политические взгляды. Но это никоим образом не умаляет того благого- вения, с которым я обращаюсь к памяти Массиньона. Определенно одно:

унего было заготовлено про запас много сюрпризов для философа, пото- му что его первоначальное образование было совершенно не философским. Отсюда случайные колебания в его лексике, даже по случаю формально за- нимаемых им позиций. В некоторых ситуациях я знал ультра-шиита Мас- синьона и нахожусь в неоплатном долгу перед ним за это. Его исследования

Салмана Пака, Мобахалы, Фатимы все еще остаются настоящими кладе- зями интуиций. Остается изучать, сравнивать и объединять их с результа- тами, достигнутыми исследователями с той поры. В другие дни, однако, я встречал его, бранившего шиизм и шиитов, великие тексты которых оста- вались чуждыми ему. Я брал их под свою защиту, доказывая, что их кон- цепция имамата была вовсе не «плотской», а ранние семейные связи меж- ду имамами являлись лишь образом их вечной связи в плероме. Тогда уже наступала очередь Массиньона изумляться «моему» ультра-шиизму. Раз- ве я не предпринял обширное исследование текстов исмаилитских гности- ков? Тем не менее, к чести Массиньона, он смело утверждал, что иранский ислам совершенно очистил ислам от любых расовых, этнических и нацио­ нальных привязанностей, даже если, как он признавался мне, он никогда не чувствовал себя в шиизме «как дома». Другая сложность: когда ясделал немного больше, чем рассмотрение сформулированного намерения, воз- главив проект и труд всей жизни Сухраварди, «восстановителя светонос- ной теософии древних персидских сказаний», Массиньон вновь оказался встревожен. Он рекомендовал «не перезороастрить». Что же было делать? Для начала нужно было чувствовать уверенность, что вы выбрали подхо- дящий день для обсуждения предмета. Затем следовало не забывать, зачем вы приходите к нему, а твердо держаться предмета дискуссии. Выполнив однажды эти предварительные условия, вы имели все шансы остаться пол- ностью удовлетворенным.

Поэтому настал день (кажется, это было в 1927–1928 учебном году), когда я поговорил с Массиньоном о причинах, побуждавших меня к из- учению арабского, и о вопросах, которые у меня имелись относительно связи между философией и мистикой Сухраварди (по крайней мере, того, что я знал о нем из скудного немецкого резюме)… В тот день Массиньон получил вдохновение с Небес. Он привез с собой из путешествия в Иран литографированное издание главного сочинения Сухраварди, «╞икмат ал-Ишрā║» («Восточная теософия»). Вместе с комментариями это был тол- стый том, более пятисот страниц. «Вот, я полагаю, что в этой книге есть кое-что для тебя», — ​сказал он. Это «кое-что» оказалось присутствием

икомпанией молодого Шейха Востока, и это «кое-что» не покидало меня

втечение всей моей жизни. Я всегда был платоником (разумеется, в широ- ком смысле слова). Я верю, что некоторые люди рождаются платониками, точно также как некоторые рождаются атеистами, материалистами и т. д. Это вопрос непостижимой загадки до-экзистенциального выбора. Так или иначе, молодой платоник, каким я был, не мог не загореться от одного со- прикосновения с тем, кто был «имамом персидских платоников». Я так ча- сто говорил о нем в своих книгах или в изданиях и переводах его трудов,

что не буду здесь ничего добавлять, кроме того, что необходимо для выяв- ления существенных черт.

К моменту моей встречи с Сухраварди, духовная судьба моего путе- шествия через этот мир была запечатана. Его платонизм, выраженный им

втерминах зороастрийской ангелологии Древней Персии, осветил путь, ко- торый я искал. Сделав это открытие, я уже не мог разрываться между санс- критом иарабским. Персия поистине была здесь центром исерединой мира. Ибо Персия, Древний Иран — ​не просто народ или империя, это целая ду- ховная вселенная, сердце и место встречи в истории религий. Более того, этот мир был готов принять и приветствовать меня. Отныне философ, ка- ким я был, перешел в разряд востоковедов. Позже, после долгого периода поучительного опыта, я был должен объяснять, почему мне казалось, что

вбудущем только философы, а не востоковеды смогут принять на себя от- ветственность за «восточную философию».

Начиналось великое приключение. Обычно, после Лицензии [француз- ский аттестат зрелости] и дипломной работы по философии выпускники оставались заниматься, готовясь к агрегации [см. выше]. Это был мудрый путь, протоптанный и без неожиданностей. Этот путь был настолько нор- мальным и самоочевидным, что почтенный профессор Сорбонны (которо- го я время от времени встречал на собраниях у друзей), когда я однажды рассказал ему о моем решении, по-отечески спросил меня: «Вы во власти какой-то особенной личной удачи или у Вас просто есть время, чтобы его тратить?» Слава богу, это было ни то, ни другое. Но как можно было вы- нести занятия и перспективы агрегации с таким великим проектом в голо- ве: сделать для иранской философской традиции (великие имена которой были уже собраны из писаний комментаторов Сухраварди) то, что Этьен Жильсон сделал для «воскрешения» западной средневековой философии? Возможно, это было пари против опасностей Судьбы. Но яверю, что очень долго Небеса дарили мне свою благосклонность и в итоге позволили мне выстоять и выиграть это пари.

Это был краткий обзор «карьеры» философа-востоковеда и его реша- ющей встречи с иранской землей, о которой говорят, что она «цвета неба»

иявляется «родиной философов и поэтов». В интервью с Филиппом Немо речь шла, прежде всего, о совпадении в одном лице ираниста-философа

ипереводчика Хайдеггера. Цель этого постскриптума — ​описать другую встречу, на сей раз — ​со старинной Германией, которая также была неког- да «родиной философов и поэтов». Эти две встречи, в сущности, дополня- ют друг друга. Итак, как же случилась вторая встреча?

Может быть, лишь немногие из нас остались среди друзей изумитель- ных и неподражаемых братьев Барузи. Старший брат Жозеф, автор книг

«La Volonté de metamorphose» [«Воля к метаморфозе»] и «Rêve d’un siècle» [«Мечта века»], был музыковедом, чьи статьи — ​плоды глубокой музы- кальной мысли — регулярно​ появлялись в журнале «Le Ménestrel» [«Мене- стрель»]. Младший брат Жан потратил двадцать лет, чтобы написать гро- мадную диссертацию о Святом Иоанне Креста — работу​ , у которой были и поклонники, и завистники — ​и помогал Альфреду Луази в Коллеж де Франс, прежде чем занял там кафедру религиозной истории. Имелась це- лая группа студентов, посещавшая его занятия с преданностью и усерди- ем, и среди них значительная часть была с тогдашнего факультета про- тестантского богословия. Именно Жан Барузи открыл нам богословие молодого Лютера, его занятия охватывали также великих протестантских духовников: Себастьяна Франка, Каспара Швенкфельда, Валентина Вай- геля, Иоганна Арндта и др. Профессор не скрывал трудностей, скоторыми он сталкивался в своих исследованиях, равно как и в представлении свое- го материала, но через них пробивался настоящий поток духовной жизни. Все это было новым и пленительным. Я начал воспринимать определен- ное притяжение, подобное раскатистому звону далеких колоколов, кото- рое приглашает меня заняться изучением области, позже названной мною «феноменом Священной Книги». Это был герменевтический путь, разво- рачивавшийся в утреннем тумане. Если я решил, прослушав истолкование Авиценны, данное Этьеном Жильсоном, обратиться к изучению арабского языка, чтобы я мог перейти к самостоятельному изучению арабских тек- стов, то ровно в такой же степени было невозможно услышать зов духов- ников, которых интерпретировал Жан Барузи, и не принять решение войти в их мир. Именно Жан Барузи открыл мне и поставил меня на путь в сто- рону Германии — родины​ философов и «великих личностей» мистической духовности. Моим первым шагом стал Марбург.

Поэтому Иран и Германия явились отправными географическими точ- ками той Миссии, которую я исполнял в духовных областях, прежде не по- являвшихся на наших картах. Я вспоминаю это здесь, чтобы подчеркнуть то, что я сказал в начале своего интервью с Филиппом Немо. Философ вы- полняет свою Миссию — совершенно​ свободно — в​ качестве ответа и сле- дования за призывом Духа. Мои иранские друзья хорошо осознают, что я неспособен отделить свою дружбу с Сухраварди и его последователями от дружбы с Яковом Беме и его школой. Я уверен, что именно это сближе- ние, сам союз между тем, что они символизируют, сделал меня таким, ка- кой я есть сегодня.

Круг друзей, сформировавшийся вокруг неразлучных братьев Барузи, сам по себе уже являлся приглашением дерзнуть на приключения Духа. Не- объятно развитые, с чувством самых деликатных и утонченных ценностей

искусства и жизни, два брата были похожи на завещания другого столетия, являясь замечательными представителями Европы и европейского обще- ства, исчезнувшего в Первую и Вторую мировые войны. Речь идет о мире, который мы не смогли восстановить и к которому не смогли даже прибли- зиться, — ​настолько упряма и глубока власть, которую предсказанные До- стоевским бесы иодержимые приобрели внастоящую эпоху. Вдоме Барузи на площади Виктора Гюго часто проходили встречи и серии «семинаров», которые Жан Барузи вел лично и которые продолжались до позднего вече- ра. Среди участников можно было встретить каких угодно неожиданных европейских личностей, и всегда среди наших спутников был значитель- ный немецкий контингент. Жан Барузи проводил дискуссии под открытым небом, которые могли бы происходить в Веймаре во времена Гете. Он был одним из тех профессоров, которые упраздняли всякую дистанцию между преподавателем и студентом. От первоначальных формальных отношений оставалась только почтительная дружба, и она крепла с каждым годом. Те, кому, как мне, посчастливилось испытать такой род дружбы, позволяющий профессору передавать свои знания бесконечно лучше, чем в любой ауди- тории, изумлялись, когда они слышали, что студенты жалуются на недо- ступность своих профессоров. Может быть, это еще один показатель зло- счастной перемены времен.

Марбург-на-Лане! Жан Барузи прекрасно понимал, что он творил, посы- лая меня в это великое место. В самом деле, он сам был моим предшествен- ником здесь, в свое время завязав дружбу с Рудольфом Отто и Фридрихом Гейлером. Как я могу описать ошеломляющее впечатление, произведен- ное на молодого философа, прибывшего в Марбург в начале июля 1930 г.? Очарование этого места, «вдохновенного холма», живущего университе- том и ради университета, волшебных лесов, окружающих его… Я пробыл там больше месяца. Первый визит я нанес Рудольфу Отто, уже в то время заслуженному профессору. Отто тогда являлся столь важной фигурой в ли- беральной протестантской Германии, что был погружен в постоянный гул активности. Его книги о«Сакральном», о «Восточной и Западной мистике», его глубокие познания в философских и религиозных школах Индии были столь впечатляющими, но еще более впечатляла простота, с которой этот выдающийся варвар изъяснялся на восхитительном классическом француз- ском. Он разговаривал со мной, тогда еще новичком, как с молодым колле- гой, и это, наверняка, было из-за того, что я изучал арабский.

Заслуживают упоминания два совпадения. Первое случилось, когда во время моего пребывания в Марбурге туда приехал Рабиндранат Тагор. Я никогда не забуду светящуюся красоту лиц двух старцев, Рабиндрана- та Тагора и Рудольфа Отто, с которыми я сидел бок о бок в Большом зале

(Aula Magna) Марбургского университета. Второе совпадение произошло, когда в это самое время в Марбург приехала Ольга Фребе-Каптейн. Здесь она вела длительные дискуссии с Рудольфом Отто о проекте, который она предлагала и которому в конце концов Рудольф Отто придал определен- ную форму и смысл. Когда этот проект принял правильную форму, родил- ся круг «Асконы — Эраноса​ » (ниже я вернусь к этому кругу и к роли, кото- рую ему предстояло сыграть в моей исследовательской жизни). Не раз мы с Ольгой вспоминали соответствующие чувства, переполнявшие нас при входе в дом Рудольфа Отто.

Студенты, с которыми я познакомился в те дни в Марбурге, вели насы- щенную богословскую и философскую жизнь. Имеются некоторые дета- ли, в которые я не хотел бы вдаваться, но следует отметить волнение, кото- рое начинало вызывать богословие Рудольфа Бультмана. Вдобавок к этому, однако, там находился вышеупомянутый Фридрих Гейлер, в то время про- фессор богословского факультета. Он был болезненной личностью, авто- ром важной книги о молитве, и он стремился к развитию христианства, освобожденного от конфессиональных привязанностей. Также там был мой дорогой усопший друг Альберт-Мария Шмидт, тогда читавший лек- ции по французскому языку. Довольно странно, что именно он подарил мне мой первый экземпляр одной из работ Сведенборга: это был француз- ский перевод книги «Du Ciel et de l’Enfer» («О Небе и аде»). В конце кон- цов, Сведенборг немного напугал моего благочестивого кальвинистского друга, и он, несомненно, решил, что этой книге лучше быть в моих руках, чем в его собственных. Так или иначе, именно вМарбурге я начал чудесное чтение труда Сведенборга. После первого погружения в него, он сопрово- ждал меня всю мою жизнь. Более того, первая встреча и растущий интерес к Сведенборгу стали отправной точкой и основой для моей последующей дружбы с Эрнстом Бенцем, выдающимся знатоком творчества Сведенбор- га. Бенц позже стал профессором богословского факультета вМарбурге, но мы познакомились не в Марбурге, а в «Эраносе», 28 лет тому назад. Дей- ствительно, как будто существовала постоянная дорога, ведущая из Мар- бурга в «Эранос»…

Еще один парадокс. От профессора Теодора Зигфрида, защитившего диссертацию у Рудольфа Отто, я впервые услышал о Карле Барте. Профес- сор Зигфрид даже дал мне экземпляр плотного комментария Барта кПосла- нию к римлянам. Хотя Зигфрид внушал мне опасения из-за голого форма- лизма, на который обрекла себя диалектическая теология, явсе же страстно погрузился в чтение этой книги — книги​ , которая дала мне первое предчув- ствие великого множества вещей, которые мне еще предстояло сформу- лировать самостоятельно. На самом деле, последствия этого продолжали

играть свою роль еще несколько лет. К тому времени Хайдеггер уже пе- реехал из Марбургского университета во Фрайбургский, но на отделении философии там все еще оставались два видных приват-доцента: Карл Ле- витт, с которым я имел чудесные беседы о Гамане и текущих проблемах, связанных с его трудами, и Герхард Крюгер, опытный феноменолог, на се- минарах у которого я почувствовал вкус ко всем проблемам, модным тогда

вГермании. Когда я уехал из Марбурга (впаломничество сначала вВеймар, потом в Эйзенах и Вартбург), у меня осталось впечатление, что я должен был начать свое философское образование заново. Это было одновремен- но воодушевляющее и сокрушающее откровение.

Первое соприкосновение с немецкой философией привело меня к по- вторным посещениям Германии между 1931 и 1936 гг. Я хотел бы вспом- нить мое пребывание в Бонне весной 1932 г. — ​и я думаю о тех, кого не стало с тех пор (в том числе о Ландсберге и многих других). Конечно, тог- да там находился и Карл Барт вместе с могучей когортой своих студентов и приверженцев. Богословские споры продолжались полным ходом, тем более что мы все предчувствовали надвигавшуюся катастрофу. Именно

вэто время я перевел одно из сочинений Карла Барта, «Die Not der evange- lischen Kirche», переданное мною на французском дословно как «La détres- se de l’Eglise protestante» [«Немощь протестантской церкви»], хотя, сле- дуя совету Пьера Мори, в итоге мы озаглавили ее «Misère et Grandeur de l’Eglise évangélique» [«Нищета и величие евангелической церкви»]. Сре- ди коллег Карла Барта был Фриц Либ, трогательный своей мистической любовью к православной России, любовью столь безграничной, что, каза- лось, он никогда не замечал, что Святая Православная Русь к тому време- ни… уже ушла на Небеса. Сним меня связывала общая дружба сНиколаем Бердяевым, и я повсюду говорил о духовном долге, которым я ему обязан. Я помню, как мы собрались все вместе, Фриц Либ, я и Николай Бердяев,

вдоме последнего, и спорили об эсхатологии в один из драматических ве- черов весной 1939 г. Я упоминаю здесь Фрица Либа как показательный пример: он одновременно являлся приверженцем Карла Барта и был влюб­ лен в Вайгеля, в Парацельса и в софиологию отца Сергия Булгакова. Не раз я спрашивал его: «Дорогой Либ, как Вы умудряетесь совмещать одно

сдругим?» — ​«О! Это трудно, это трудно», — ​отвечал он, и на его глазах наворачивались слезы.

Еще я должен рассказать о двух своих поездках в Гамбург, где препо- давал Эрнст Кассирер. Кассирер был философом, специализировавшимся на изучении символических форм. Он основательно знал кембриджских платоников и, следовательно, мог открыть мне еще одну ветвь моей ду- ховной семьи, тем самым расширив как мой путь, так и кругозор, который

я, в конечном счете, искал; ибо я все еще имел лишь смутное предчувствие того, что будет дальше. Я искал именно то, что позже станет всей моей фи- лософией mundus imaginalis [воображаемого мира (лат.)], чье название, так уж случилось, я заимствовал у персидских платоников. Случилось так, что в Гамбурге находился и Институт Варбурга со своей обширной библио- текой. Весной 1934 г. я первый раз посетил Хайдеггера во Фрайбурге. По этому случаю мы составили план собрания трудов и извлечений, которые

ядолжен был перевести под заголовком «Qu’est ce que la métaphysique?» [«Что такое метафизика?»]. Все-таки надо было начать с ограниченного проекта. Тогда великодушие Жюльена Кэна, директора Национальной би- блиотеки, дало мне субботний отдых, позволив провести 1935–1936 учеб- ный год в Берлине в нашем Доме французских академиков. Его директо- ром был мой друг Анри Журден, которого я знал как лектора в Боннском университете. В июле 1936 г. мы с женой посетили Фрайбург, где я смог представить на рассмотрение Хайдеггера некоторые трудности, которые

яиспытывал с его переводом. Однако Хайдеггер полностью мне доверял, утвердил все мои французские неологизмы и, поступив так, возложил на меня еще более тяжелую ответственность (явспоминал этот визит во Фрай- бург в предыдущем интервью).

После своего возвращения я обнаружил, что приобретенный в Герма- нии опыт расширил мой круг друзей в Париже. Я хотел бы рассказать, как много значила для меня дружба сАлександром Койре. Это был один из пре- краснейших умов, знакомых мне. Первоначально получивший признание благодаря монументальному труду о Якове Бёме, в дальнейшем он стал из- вестен целым рядом выдающихся публикаций по истории наук и астроно- мической революции. Из-за его работы о Бёме и других статей о тех духов- никах, которых, по случаю, также изучал Жан Барузи, многие вообразили, что Александр Койре сам был великим мистическим теософом. Однако он был человеком потрясающей скромности и осторожности в том, что каса- лось его личных убеждений. Часто его внезапная тирада производила впе- чатление агностицизма или даже безнадежного нигилизма. В действитель- ности мой друг Койре унес свою тайну с собой. Я говорю не без волнения, что я был последним из его коллег по Практической школе высших иссле- дований, кто держал его за руку в больнице накануне его смерти.

Чтобы почтить его память, ябы хотел сказать следующее… Начну стого, что он был совершенно не похож на Жана Барузи, друга испутника его сту- дентов и слушателей в Школе высших исследований. Большинство заня- тий Койре заканчивались в историческом кафе «Harcourt» на углу площа- ди Сорбонны и бульвара Сен-Мишель. Как далеко оно теперь ушло, наше кафе «Harcourt». Вскоре после войны яобнаружил, что его переделали под