6.2. Стратегический анализ

6.2.1 Рассказ и социальный контекст

Как и у Брунера, у Риссман есть свои «проклятые вопросы», обращенные к нарративу, которые она задает в своем теоретическом введении – почти обязательной части работ по нарративной проблематике: В каком контексте возникает нарратив? И какое отношение такой рассказ имеет к обыденной жизни рассказчика? Рассказанное на приеме у врача, на консультации у психотерапевта или социального работника, в ходе беседы с научным исследователем или следователем - а именно такие истории преимущественно подвергались нарративному анализу за последние двадцать лет - насколько эти повествования о себе спонтанны? Как влияют на их конфигурацию ситуации, в которых они рассказываются и правила, по которым надлежит рассказывать истории, чтобы быть адекватным и понятным? Будем ли мы на приеме у хирурга рассказывать о любимой коллекции марок и если да, то в какую форму будет облечена эта информация?

С точки зрения Рэйссман, ситуациям, в которых люди вынуждены рассказывать о себе, присущ очевидный институциональный порядок повествования. В разных социальных контекстах истории о себе могут приобретать разную форму, а вместе с ними будет меняться и конфигурация идентичности, обнаруживающей себя по ходу рассказывания. Исследования показывают, например, что автобиографические истории, рассказанные в рамках распространенного в США движения "Помоги себе сам", отличаются от тех, которыми обмениваются, например, анонимные алкоголики.⁶ А значит, важно принимать во внимание социальные структуры, которые работают над производством автобиографического «я», и определяют то, как оно может быть наиболее легитимно сконструировано и репрезентировано.

С конца 1990х исследователи, работающие в сфере нарративных исследований, озабочены анализом социальных контекстов, в которых производятся нарративы. До последнего времени они (по признанию Рэйссман) опирались на самоочевидность значений, доступных носителю языка, и не вникали в тонкости социокультурного процесса приписывания значений. Теперь же персональные нарративы переписываются в надындивидуальном ключе: учитывается роль исторического, классового, гендерного контекстов, задающих параметры того, что и каким образом может быть рассказано. Это реструктурирование исследовательского поля в какой-то степени стало реакцией на постмодернистскую критику.⁷ Для постмодернистски ориентированных авторов, разделяющих представления о личности как конструкции, возникшей в рамках западного романтического проекта, построенного на утверждении о наличии внутреннего «я»,⁸ нарративная психология, искавшая в 1980-90е годы повествовательные корреляты личности, и впрямь, была недостаточно радикальна.

6.2.2. Пределы наррации как стратегический ресурс

Постмодернистское утверждение, что нарратив – это универсальная форма репрезентации и конструирования опыта и идентичности, К. Рэйссман представляется спорным. Она принимает во внимание наличие форм опыта, не подлежащих рассказыванию и не имеющих адекватных способов выражения.⁹ Картографирование таких "белых пятен" требует обращения к методам дискурс-анализа, с которым нарративные исследования все более сближаются в последнее время.

Аналитик уже не столько стремится распространить нарративную рамку на все стороны персонального опыта, сколько последовательно выявляет соотношение рассказанного и показанного, высказанного и невысказанного, видимого и невидимого. Так, анализируя рассказы о болезни, А. Рэдли говорит о наличии доступных наблюдению, но, тем не менее, невербализуемых в формализованных историях дисплеев идентичности, здоровья и болезни.¹⁰ Нарративный психолог, Е. Мишлер, констатирует, что, конечно же, «мы рассказываем свои идентичности», но сколько еще остается не выраженного в слове, а лишь приоткрытого в сети ассоциаций, действии, жесте.¹¹